Журнальный мир

ПОЭТАМ УРАЛА И СИБИРИ

Здесь Господь заходил в Россию –

На посадку, на низкий финиш.

Он дорогу нашёл насилу,

А зачем – ты потом увидишь.

Ты узнаешь по дрожи пальцев,

Ощутишь языком голодным,

Как выходят слова на праздник –

Карнавально и всенародно,

Как идёт пировать поэма

Принаряженной пьяной бабой.

И не в Альпах, не в Пиренеях –

За Уральским кривым ухабом

Он ходил по тревожным тропам,

Трогал пальцами одеяло,

По горячему шву Европы,

Азиатским кинжальным шрамам.

Он искал, где разверзнет хляби

Неудобный и скорый почерк,

На бессонные окна глядя

В черновик изумлённой ночи.

Как слепой, прикасался к лицам,

Отверзая касаньем губы.

Сторону искал и страницу,

Где поэт себе и́збу срубит.

Пусть поэт себе келью ставит –

Он принёс ему сны и свечи,

Чтоб ночами писал уставы

Скорописной наклонной речью,

Чтобы плакал он и шаманил,

Но когда-нибудь храм построил,

Чтобы белую плоть бумаги

До краёв напоил строкою.

Он пути по живому резал

Всем апостолам и повесам,

Кто над белою тихой бездной

Причащался ночною песней,

Кто – юродивая деревня,

Кто касался руды в разломах,

Кто входил в бумажные дебри

Одиноким заблудшим словом.

И захлёстывало поэтов

Несмолкаемым древним морем,

Чтоб они выбирались к свету –

На обломках, назло, на горе.

А Господь всё бродил, рыбалил,

Отражался церквами в реках,

Узнавая тех, с кем рыдал Он

Над стихами о человеках.

Потому и вошёл Он в Россию

Между Азией и Европой,

Что здесь реки такие синие,

Будто кто-то чернила про́лил

И лежат не снега – бумага,

Обнажённа и непорочна.

Нет, не иней в оконных рамах –

Это Божий хрустальный почерк,

По которому нас сверяет –

Нерифмованных, сирых, серых.

Всё скрипит по ночам дверями

И заснуть не даёт соседям.

ИЗ УЛИЧНОЙ ПОЭМЫ «ШПАНА»

Окраина

Это вам не «лайк» на стене –

Здесь на стенах пишут иное.

Слово крепкое ищут в вине

И ругаются за стеною.

Тут не ко́мменты удалить,

Не, на форумах спрятавшись, спорить –

В непроглядной серой пыли

Проще правой пробить с упора.

Это вам не клик-перепост

С похвальбою айфоном новым –

Милицейский минуя пост,

Мчать на клич пацанов дворовых.

Это вам, ребята, не в масть –

Социальные, но не сети.

В жёсткой сети улиц пропасть

И не выпутаться без отметин.

Что вам здесь? Вам какой здесь резон,

Где общаги, бараки, срубы?

Здесь, где низкий грызут горизонт,

Словно лес, заводские трубы, –

Здесь мы, зубы сильнее сжав,

Под откос полетев, под горку,

Из отцовских старых кожан

Вырастали бурьяном горьким.

Подходите – поговорим.

Мы за этим в карман не лезем.

Мы – бродяги, босота, воры́,

Полутьма по углам подъездов.

В подворотнях ветра ноября –

Вы не вспомните нас, горожане!

Только тени на пустырях,

Да окурки за гаражами.

Напрямик: от сумы – до тюрьмы.

Ничего по себе не оставим.

Мало ль было таких, как мы –

Улетали все в осень листами.

Ты запой, гитара, с тоски,

Через край переполни сердце!..

На окраинах городских

Есть кварталы другого детства.

Пацанка

Уличная серенада

Эй, недотрога! Девочка! Пацанка!..

Я звал Тебя – чуть голос не сорвал!

А Ты не слышишь: с пацанами, как на санках,

На ржавом кузове – в глубокий котлован!

Ты слышишь, милая моя пацанка!

С глазами, голубыми, как… вагон.

Мне до Тебя – на электричках, с пересадкой,

Как за руном – в Твой заводской район.

Зачем? Сказать?! Ну ты даёшь, пацанка!

От уличных устала, видно, битв!

Ведь просто всё: Ты – Женька, а я – Санька.

Все ж будут путаться! А я – Тебя любить.

Послушай, с чёлкой непослушною пацанка!

(Не прячь глаза и руки вынь из брюк!)

Я шёл к Тебе – по снегу март прошамкал,

Я шёл, бросая сигареты ноябрю.

Девчонка! Слушай!.. Если нет – забыли.

А только я не от простой поры:

Глаза Твои – так нежно голубые! –

Распахнуты, как талые дворы.

Скрипач с окраины

У ларька с кривой картонкой «Стеклотара»

Старый поворот за гаражи.

Пацаны поют пацанкам под гитару –

Слух острей, чем финские ножи.

«Эй, постой! Тебе чего – опять эмоций?»

Не допросишься пощады у судьбы!..

«Слышь, мало́й, тебе чего неймётся?

Ты чего опять со скрипкой здесь забыл?!»

Мимо надписи корявой «Стеклотара»,

Как назло, из школы путь домой.

Ручку сжав многострадального футляра,

Паренёк бежит под свист и вой.

Думал, не заметят, отвлекутся –

И опять не выдержал дресс-код!

Снова спор неравный чистого искусства

С хриплой красотою городской.

Вечер тёмный, так что хочется зажмуриться.

Страшный сон причёсанных мальцов:

Вновь из-за угла чужая улица,

Где тебя, к несчастью, узнают в лицо.

Язык любви

О любви говорят в стихах.

Заповедали нам поэты

Лёгкой пушкинской рифмой порхать,

Как Петрарка, не спать над сонетом.

О любви в стихах, нараспев

Одиноко рыдал Овидий…

Он пришёл без слов, против всех.

Он один – за Неё, за обиду.

Били больно. Большой толпой.

Умывали землёй и кровью.

Потому что пришёл чужой

Под чужие неровные кровли.

Были даже в чём-то честны:

Он пришёл со своим уставом.

А такое водою не смыть.

Били сильно и были правы.

Потому что он был молчалив.

Был безмолвие, месть и нервы.

Никого ни о чём не спросив,

Он наотмашь ударил первым.

Они встали за своего.

«Наших бьют!» – закричал Кирюха.

Раскололся небесный свод,

Когда кто-то – ногою, в ухо.

Он горстями небо хватал,

В кулаках его крепких прятал.

Взвился свист, разбудил квартал –

Участковый! Атас, ребята!

Мент пытал: «Знаешь тех парней?

И чего тебя били ради?»

Он с улыбкой молчал – о Ней,

Отвечая: «За дело, дядя».

Лейтенант стал его ругать,

Только бестолку, словно климат.

Он, прищурившись, прятал в рукав

На запястье короткое имя.

И сочилась кровь из скулы,

Как саднят небеса сквозь клёны.

Пиджака запахнул полы

И на землю сплюнул солёным.

Шёл, от боли слегка горбат.

И она не сразу узнала.

Но прочла на распухших губах

Молчаливую прозу признанья.

Родители

Там, где небо пронзительно,

Где кресты покаянные,

Целовались родители

Под цветущею яблоней.

Летним днём очарованы,

Осторожно и вкрадчиво…

– Твои губы вишнёвые…

– Твои руки – горячие!..

А забудутся прозою –

Вновь закружатся парою!..

Тихой раненой бронзою

Листья с яблони падали.

И о чём только пели вы,

Чуть касаясь земли?

Это яблони белые

На висках зацвели.

Голос отца

Сквозь сплетение голых ночных ветвей –

Лишь неверный контур двора.

Скрип качелей. Песочница чуть левей,

Где когда-то жила игра.

Сквозь декабрьские сумерки и года

Я опять побегу босой.

Из карманов рассыплется пусть календарь

Чёрно-красной сухой лузгой.

А дожди застигли врасплох бельё –

Не хотят отпускать домой!..

Не разборчив твой почерк, детство моё,

Как соседский спор за стеной.

Кто-то, тщась спасти всё, что было до,

Имена на скамьях вырезал.

То ли мокрые простыни застят двор,

То ли слёзы стоят в глазах.

Что осталось от детства, секрета в столе,

Одуванчиков из венка,

От крестильных рубах и тех простыней?

Только тонкий пунктир звонка.

Те, кто в детстве бывал, те меня поймут –

Так привычно маме звонить.

Потому что мать – это нить во тьму,

Ариаднова светлая нить.

Но пускай белый лист, словно белый пёс,

Слижет светлые слёзы с лица.

Я прислушаюсь к пульсу полночных колёс

И услышу вдруг голос отца.

– Расскажи: стоя в жёлтом пролёте штор,

Вечерами о чём ворчал?

– Просто думал, что ты насовсем ушёл,

На притон променял причал.

– А ты знаешь, я помню, как были близки

Облака с твоего плеча…

Тихий снег осыпает отцам виски.

О любви к сыновьям ворчат.

– Расскажи мне про то, как ты был молодым,

К небесам поднимал глаза.

Ты опустишь глаза: «Давай помолчим,

Не воротишь время назад».

Не вернёшь назад, не свернёшь с пути,

Не вращать назад циферблат.

Так не просто бывает слова найти –

Так немногое вслух сказать.

Позвонить – так просто, средь бела дня,

Пряча в голосе дрожь руки.

Я люблю тебя, папа. Как ты меня.

Молчаливо так. По-мужски.