Журнальный мир

ВЕК ПЛАСТИКА

Рождённые в гремящий век железный,

Мы думали: что может быть страшней,

Чем на руках следы звенящих лезвий,

Чем на лугах следы стальных коней?

Но пластиковый век пришел незримо:

Без стука – в дверь, непрошеный – за стол;

Ненастоящий – и неодолимый,

Невыносимо тяжкий – и пустой.

Воды дистиллированной начислил

В бессмертный одноразовый стакан –

И зацвели болотистые мысли,

Как реки, что не целят в океан.

Казалось, будет мягче и удобней,

Уйдут в утиль ножи и топоры…

Но сколько скрыто настоящей злобы

В искусственных улыбках до поры!

Казалось, что в комфорте верить легче

И в сытости о вечном рассуждать…

Но пустоту в душе комфорт не лечит,

Но вере сытость хуже, чем нужда.

И слышу, пластик шепчет мне все чаще:

«Прими как есть, забудь про все, усни…»

И я, уже почти ненастоящий,

Все реже спорю с ним.

ДРУГ

Небо дождем звенело,

Впрок не копя воды.

Пахло листвою прелой,

Старым туманом седым,

Пахло доской сырою.

Замер людей полукруг.

Знал я: вот-вот закроют

Гроб, где лежит мой друг.

Дождь безучастный, пресный

Проводы подгонял.

Думал я: странно, сверстник

Стал вдруг моложе меня;

Странно, нельзя сберечь нам

Все, что так бережём;

Думал о чем-то вечном…

После забыл о чём.

Суетней и светлее

После настали дни -

Память, сердце жалея,

Горечь недолго хранит.

Лишь иногда, отголоском,

В час ненастный, сырой

Пахнут, намокнув, доски

Древней, как мир, тоской.

***

Ты сегодня смеялась во сне.

Я в ответ улыбался полночи:

Так светло в темноте было мне,

Словно смех этот счастье пророчил.

Пусть полгода снега за окном,

До весны не хватает лишь малости:

Чтоб не только во сне, но и днем

Беззаботно, как в детстве, смеялась ты.

***

Немеют затекшие руки -

Не руки почти, а поленья, –

Но жалко покой рушить хрупкий:

Дочка спит на коленях.

Дыханию детскому внемлю,

Как чуду. И верится втайне:

Так небо заботливо Землю

Держит в ладони бескрайней.

СТАРИК

На здоровье не сетовал – молча недужил:

Он зарёкся давно о плохом разговаривать.

С овощей нестандартных готовил на ужин

В старой мятой кастрюльке какое-то варево.

А ему разносолов не очень и надо –

Чем богат, тому рад, да и что в этом странного,

Если только родился – и сразу блокада,

Если спасся на супе из клея столярного.

Жил в хрущёвских хоромах – аж тридцать «квадратов»! –

Так хвалил он жильё, что ругают полгорода.

Заселялся с женой, её мамой и братом;

Жаль, остался один – стало пусто и… дорого.

Но в квартире грустить даже в чём-то неловко –

Как до этого жили, едва ли забудется:

Столько лет по землянкам, баракам, бытовкам,

Где внутри теснота, а удобства на улице.

От судьбы и от власти не требовал много:

Ни в собесы, ни в церковь ходить не приученный,

Он о Боге не знал, но предчувствовал Бога –

Бог был верой в людей и надеждой на лучшее.

Было трудно – смеялся: не такое, поверьте,

Повидал на веку, что, мол, старому станется…

Для того, кто с рожденья на волос от смерти,

Жизнь не черное поле, а светлое таинство.

ТЕТРИНО

Терский берег знаменит табунами. По одной версии это выжившие предки лошадей тарпаны, по другой – одичавшее совхозное стадо. (Из путеводителя).

На Беломорье раздольно и ветрено,

Дышится духом поморским исконным.

Возле селенья старинного Тетрино

Топчут прибой густогривые кони.

То ли тарпанов пропавших приятели,

То ли колхоза пропавшего стадо…

Не боязливы, скорее – внимательны,

Даже, наверно, по-своему рады

Что ради шкуры и мяса не проданы,

Скудно, но кормит покуда природа;

Жалко, навек ускакали от родины,

Жалко, навек оторвались от рода.

Даль преломляется в окнах потресканных

Изб, позабывших своих домочадцев:

Так бездорожьем от мира отрезаны -–

Легче в иной мир отсюда домчаться.

Жалко селенья у самой окраины:

Избы вот-вот соберутся гурьбою

С ветра порывом, вздохнут, неприкаянны,

И за конями уйдут по прибою.

ПИТЕР

Как светел Питер полуночный –

Гранитный призрак над Невой,

Когда Дворцовая спит площадь,

Укутанная мостовой,

Устав в тумане невском мокнуть.

И даже не нарушит сон

"ГАЗель", гремящая сквозь мойку,

Как старомодный фаэтон.

Пусть современность тенью пёстрой

К утру укроет блеск веков,

Она – не более чем остров,

Чуть видный меж материков.

Здесь до сих пор и Пётр, и Пушкин,

И даже Ленин где-то здесь,

И петропавловская пушка

Сбивает вражескую спесь,

А не часы бьёт.

Я, незримый,

В небрежных джинсах и очках

Брожу меж них, и годы мимо

Текут, чтоб утонуть в веках,

Века перетекают в вечность…

Еще секунда – на Сенной

За подозрительную внешность

Мой ход прервет городовой.

ВЕНА

Не жалея людей и казны,

Императоры, так уж ведется,

Украшали столицу страны –

Ту, где бедствовал Моцарт.

Возносили дворцы в куполах,

Каждый – широкоплечий и рослый.

Только Моцарт не нажил угла –

Ни при жизни, ни после.

Всех правителей вспомнишь с трудом –

Кто построил чего и разрушил.

Ну, а Моцарт обрел вечный дом –

В человеческих душах.

ГИМАЛАИ

Облаками обласканных скал

Высота нежилая.

Дом себе Бог индусский искал –

И нашёл в Гималаях.

Он священные воды пролил

Из небесного крана –

По скалистым морщинам Земли

Ганг спешит к океану.

Вот стою в гималайской тени,

Весь как есть в жалком виде.

Как с небес грозно смотрят они

На меня. И не видят:

Слишком краток наш миг бытия,

Суетлив мыслей мусор.

Понимаю их – был, может, я

В прошлой жизни индусом.

Помолчу. Что слова? Просто сор

И пускание пыли.

То, что нет ничего лучше гор,

До меня говорили.