Журнальный мир

Купол зонта

Представлюсь: я — Маградзе, сын Элгуджи,

Я божий раб по имени Дато.

Влачусь на кляче — но верхом зато.

Я одинок — но быть могло и хуже.

Я — не свидетель: главный персонаж.

Поскольку дождь вошел в свирепый раж,

Прошу о политическом убежище –

Здесь, под твоим цветным зонтом,

а где ж еще?

Надеюсь, ты защиту эту дашь.

Масскульт и воздух отравил, и воду,

Брехня обману ставит ложь в пример.

В руках крупье — крапленая колода.

Настало время заказать мизер.

Вот-вот фиалки вспыхнут в целом свете,

И мы войдем в родное Мзианети,

Не отклонившись ни на румб от курса,

Оставив треп фанатикам дискурса.

Рев, клацанье клыков — и смех, и грех,

Мне грязь фейсбука сердце не задела.

Я всей душой приемлю кровь и тело

Того, кто принял муку ради всех.

Не джуббу вижу, а хитон Предтечи,

Перед глазами — след стопы Его…

Пусти меня под зонт случайной встречи,

Он — вечный купол сердца моего!

Ребро Адама, я тебя узнаю!

И купол храма вспыхнет между тем

Не росписью «Изгнание из рая»,

А фреской «Возвращение в Эдем»!

В поисках утраченного времени

(интервью)

Клянусь: пусть даже будет взор закрыт

Повязкою,

рассвет мне сердце тронет,

И в сохнущем бельишке на балконе

Я различу тебя, советский быт.

Мне помнится, как бабушка моя,

С такой столкнувшись сушкою белья,

Сказала,

на соседское исподнее

С испугом глядя: «Это преисподняя!» —

И мутно-серым сделалось питье

В кристально-чистой чашке у нее.

Прочь шторы белых бельевых завес!

Обнимет луч окно в одно касанье.

…Семинариста чистое дыханье

Летит, курясь, как ладан, до небес.

Мы помним о Ростоме, Гарсеване,

Мы помним о княжне Орбелиани,

О нашей Маке — взор лучист и горд.

Какие фото!..

Отыскать аккорд

На семиструнке мне легко доселе —

Ведь я воспитан сестрами Ишхнели;

Найду, как храм, открытый для меня,

Как Прометей — хранилище огня,

Младенец — грудь с наполненным сосцом,

Как блудный сын отыщет мать с отцом!

Я языком в быту не закоснею,

За горизонт вздох паруса зовет —

Итака так отыщет Одиссея,

Так Одиссей Итаку обретет!

Найду строку — в ночи, во тьме, в тумане:

«Лети, Мерани» — и взлетит Мерани,

Ведь если то, что было, вправду было –

Оно навек в трех временах застыло.

…Я думаю о тех, когда даю

Для вас ответы в этом интервью,

Кто жил до нас и, в них души не чая,

Им

на вопросы ваши отвечаю.

Водная твердь

Стараясь страх отвадить и печаль

(А их боюсь — и этого не скрою),

Я вспоминаю то, чего мне жаль:

И мамину наброшенную шаль,

И дом отца — они всегда со мною.

Я говорю о вас — пускай не вам,

Разбрасывая ноты слов по строкам,

Чтобы суметь по хоженым путям

Себя приблизить к вашему далеку.

Я нищ, но надо мною небосвод

Алмазной яркой россыпью сверкает.

Далекий путь, который к вам ведет,

Меня назад все время возвращает.

Отбросить недоверие пора,

И я, поэт, в житейской круговерти

Хочу, забыв сомнения Петра,

Ступню установить на водной тверди.

Я буду говорить, покуда жив.

Кто слышит — слышит.

Злобное, глухое —

Не хочет слушать.

На воду ступив,

Амвон волны я ощутил стопою.

Сказал мудрец:

— Будь честен от и до.

Зажги свечу. Иди средь вод упрямо,

И ласточкино хрупкое гнездо

Да станет для тебя подобьем храма!

…И, если страх пытался подступить,

Ему насмешкой ставил я барьеры,

И ничего я не старался скрыть

От мира — ни сомнение, ни веру.

Фиеста

На берегу ты «Джеймсон» пьешь у моря.

Ты видишь белый парус на Босфоре,

И пусть стакан почти опустошен —

Так ведь — стакан,

А ты — отнюдь не он!

Валы стихии ходят вдалеке.

Бомж что-то ищет в мусорном бачке:

Объедки? Клад? Священные скрижали?

Нашел! —

Стопкадр —

И нет былой печали.

Тбилисский старый дворик. На мольберт

Художник туго натянул клеенку,

Чтоб сохранить своею кистью тонкой

Приметы здешних характерных черт:

Балкон, террасу, лестницу во двор,

Соседский задушевный разговор…

Вот прислонилась барышня к балконным

Перилам (драгоценная деталь).

Во взгляде этой барышни бездонном

Запечатлятся глубина и даль —

Все, что осталось незапечатленным.

Ночь над Нью-Йорком.

Пенье.

Слава спевшим

Нам Summertime — и Элле, и Луи.

Я с лету ноты узнаю твои,

Аккорды эти сочинивший Гершвин,

И возношу восторги и хвалу я

(Как сам бы ты промолвил — «Алиллуйя!»)

Есть тайна у небес — конечно есть! —

Несхожих и похожих друг на друга:

Нью-Йорских ли, Босфорских — всех не счесть,

Но если чайка вьется в них по кругу,

То ты на небо смотришь, как на друга,

На птицу — как на радостную весть.

И вот стоишь, промокнув под дождем,

Но, если смелость в сердце не уснула,

Ты пустишь этот мир в тетрадь, как в дом,

И ты услышишь отзвуки «Чакруло»

И ощутишь, что родина — кругом.

У власти топора такого нет,

Чтоб обтесать тебя, как Буратино,

И ты идешь вперед, не горбя спину,

И музыка звучит тебе вослед,

И небо льет свой благодатный свет

В твоем нелегком жизненном пути

На эти строчки.

Господи, прости!

К Вахо

Вахтангу Руруа

Атолл после цунами — старый Верэ,

Бетонный многоярусный барак.

В родном районе я теперь чужак,

Ищу глазами — и глазам не верю:

Где теплый взгляд, которому я мог

Ответить взглядом, сердце доверяя,

Чтобы донесся вздох родного края

Ко мне, как кем-то брошенный снежок?

Пусть полотно отвергнет нувориш —

Картина все равно не исчезает,

А жизнь — не та,

и кажется, что лишь

Одно лицо знакомое мелькает.

— Эй, где же наши?

…Скрылись в никуда,

Как будто растворясь в житейском гаме.

Земля заколебалась под ногами,

Как под стопой апостола

Вода.

В заложники бокал хрустальный взят.

Блестит слеза звездою дней пропавших,

Чей стол убогий братством был богат,

Где множился бутылок длинный ряд —

Пустеющих, но душу наполнявших.

Куда исчезли думы прежних дней?

Сухи глаза, как сад после просушки,

Лишь, как алмаз на бархатной подушке,

Слезой, гравюра вспыхнет на стене.

Ужели без сиротства жить нельзя?

Карандашом веду по книге цанговым,

Вдоль по обложке грифелем скользя:

«Здесь пировали с мастером Вахтангом

Ему навечно верные друзья».

Я встречи с вами жду, мои приятели,

С добром и миром в этот мир вошедшие.

Как верил я всегда в Христа распятого —

Уверую теперь в Христа воскресшего.

Моему читателю

Как же ты не увидел, что ночь незаметно прошла,

Что чуть-чуть синевой на рассвете окрасились выси,

И что голубь, промокший в тумане, с сырого крыла

Капли раннего утра уже уронил на Тбилиси?

Если ты не посмеешь, во взгляд не сумеешь вобрать

Всех, кто улицей нашей печально бредет перед нами,

Если ты не рискнешь

(повторяю опять и опять), —

То тебя не коснется любви милосердное пламя.

Если ты не постиг, что любовь и везде, и всегда

Зарифмована с кровью, то я эту правду открою,

И тебя поведу

(Или следом пойду иногда),

Собирая по крохам упущенное тобою.

Ты ведь знаешь и сам, сколько красок прошло стороной,

Сколько ждет изменений и как неотчетливы сроки,

Но не знает границ наша прочная близость с тобой,

И поэтому слог для финала уместен высокий:

Если ты пропустил вязь напевов застольной «Зимы»,

Стопку новых стихов посылаю тебе на подмогу,

Чтобы вместе со мною не сгинуло в области тьмы

То, что я задолжал

Милосердному Господу Богу.

Перевод с грузинского Николая Голя

Рисунок Анны Скороваровой