Стихи

Стихи

* * *

Корабль бороздит океанскую влагу,

летит самолёт.

А мы всё сидим, и из дома ни шагу

в такой гололёд.

 

Весь день наблюдаем, как день убывает,

следим из окна

за тем, как небесная рыба вплывает

в аквариум сна.

 

Живая вода и вода неживая

смешались в одно,

и рыба скользит, плавником задевая

стеклянное дно.

 

И так хорошо от морозного вздоха

и вида реки,

что кажется, миг – и начнётся эпоха

с прекрасной строки.

 

Но чёрные буквы из надписи стёртой

смешались, увы,

и был зашифрован параграф четвёртый

девятой главы.

 

Нам снилось, что ключ от таинственных знаков

(открой и прочти)

с ключом от квартиры почти одинаков,

подходит почти.

 

Спал город, дома опрокинув в чернила,

дремали леса.

Урча, с подоконника кошка дразнила

созвездие Пса.

 

Мы снились друг другу рисунком с натуры,

пустые сады

вмещали прозрачные наши скульптуры

из твёрдой воды.

 

Во сне встрепенёшься: «С какой это стати,

чего это для?»

Но снег одеялом лежит на кровати,

забвение для.

 

Созвездие Льва и созвездие Овна

горят на груди.

И двое во сне улыбаются, словно

вся жизнь впереди.

 

 

ГРАЧИ НЕ ЛЕТЯТ

 

Если завтра весна, а мороз всё стоит

как столбняк, как елда ледяная,

то, конечно, весь март будет грустен пиит,

будет пить беспробудно до мая.

 

И цветы не цветут, и грачи не летят,

и далёко июньские грозы.

И хотел бы грачей, а рисуешь котят –

благо, этих полно и в морозы.

 

Вот бы кистью махнуть, чтобы вскрылась река,

чтобы лёд затрещал от натуги.

И грачей бы, грачей! Но выводит рука

в лучшем случае контуры вьюги.

 

Озорной малахай, мешковатый тулуп,

и неважно, что выглядишь глупо –

ну скажи, кто в такие морозы не глуп,

кто до ветру пойдёт без тулупа?

 

Видно, есть то, что есть, и иначе нельзя –

без тулупа и без малахая –

жить в России, полжизни нелепо скользя

и напрасно руками махая.

 

И мечтать, подпирая перстами чело,

глядя с мукой на пышные ели:

чтобы только весна, чтобы только тепло,

чтобы только грачи прилетели.

 

 

* * *

Этой ночью, пожалуй, смиряешься с мыслью о том,

что Господь – это снег, бесконечное ровное поле.

И молчит человек, и сказать ему нечего, что ли,

онемевшим, зашитым суровыми нитками ртом.

 

А вокруг – красота, в чёрном воздухе белые реки,

вязнет клён по больное колено в пушистом снегу.

Что, как автору, мне о молчащем сказать человеке,

если имя ему я никак подобрать не могу…

 

Был бы повод иной, так придумал бы сказку иную,

где с надеждой глядит человек в белоснежную тьму,

и Господь наклоняется сам к человеку вплотную.

И не видит его. И не любит его потому.

 

 

ДОМ НА ХОРОШЁВСКОМ ШОССЕ

 

Вячеславу Памурзину

 

Капало в ванной, шумело в сортире,

лампа мигала едва.

Жили со мной в нехорошей квартире

три неживых существа.

Плавно скользили их зыбкие тени

по белизне потолка.

Можно поладить с живыми, но с теми

не находил языка.

Я бы привык и к дремоте при свете,

и к бытовым мелочам,

если бы только не шорохи эти,

стук по ночам.

Ухом улавливал, чувствовал кожей,

Белой, как лист,

вздох и движение, шёпот в прихожей,

тоненький свист

этих существ в нехорошей квартире

на Хорошёвском шоссе,

в доме, построенном в сталинском стиле –

в самом конце.

Ветром каким из какого эфира,

здравому смыслу назло,

этих троих из соседнего мира

в наш занесло?

Промах ли, сбой ли в какой-то программе

тонкую линию между мирами

стёр до конца –

вот и смешался с тремя существами

призрак жильца.

 

 

* * *

Он говорил: «Поехали в Мадрид!

Там хорошо, знакомый говорит.

Увидим «Гернику», «Менины», «Маху». Либо

в Брюссель поедем, как тебе Магритт?»,

а ночью нас убил метеорит –

огромная космическая глыба.

 

Бессмертья нет. Искусства тоже нет.

Есть тайное движение планет,

есть память, запечатанная в пластик.

В ней тишина и звёзды над рекой.

И есть покой, как выразился классик.

Холодный, оглушающий покой.

 

 

* * *

Тане Сосноре

 

На Ивана на Купала

ночь ужасно хороша.

Девять звёздочек упало

из небесного ковша.

 

Две увязли в тёмной тине,

две – в бидоне молока.

Две остались на картине,

недописанной пока.

 

Мчит седьмая, как Галлея,

дым сгустился над восьмой.

А девятую, лелея,

старичок несёт домой.

 

Там никто его не встретит,

там давно уже мертво.

Вот она ему и светит,

вот и радует его.

 

 

* * *

Так и сходят с ума – разлинуешь себя на бумаге:

крестик-нолик. Трёхпалубный. Ранен. А после – убит.

И гадаешь на воске, на купленной в универмаге

чёрной гуще: каким же он будет – твой треснувший быт?

Или клеишь с утра два осколка слепящего солнца.

Или куришь в себя, из себя выдыхая слова.

Ночью выйдешь во двор – старый дворник с глазами японца

подметает два слога из тех, что оставит молва.

И хватает едва для того, чтобы петли не мерить

по своей голове, и височную область беречь

от ударов крылатых ракет неоткрытых америк,

от серебряных пуль, под названием «русская речь».

Это после… А до – рвутся звуки на свет из гортани,

прожигая дыру (вот и ходишь весь день по портным).

Расскажи мне, Изольда, о славном французе Тристане –

я тебя бы не слушал, не будь я душевнобольным.

Расскажи… До заката в длину – два плевка до ограды

да четыре неверных и робких шага в глубину.

С неба катятся звёзды на сцену разбитой эстрады.

С неба катятся звёзды. И тихо уходят ко дну.