Журнальный мир

КОРЕНЬ В КВАДРАТЕ

Когда перевернётся жизнь вверх дном:
уедет сын учиться, сгинет лето,
присядешь в кухне, думая о том,
что Отче за десятым небом где-то
растит своих крылатых пацанят.
Они скромны, ослушаться бессильны.
Не курят и, наверное, звонят
Отцу сто раз за сутки на мобильный,
Евангелие знают назубок
и кодексы священные тем паче.

А твой пострел заносчив и жесток
в своем непонимании ребячьем.
Читает вместо Блока – Сашу Бес,
пометил дом квадратиком на карте.
«На Родине, – сказал, – не ставят крест,
а главное, что корень есть в квадрате».

И не звонит, утрачивая связь
с одной из самых главных в мире женщин,
которая, от боли заслонясь,
ему в посылку складывает вещи.

НАД ПРОПАСТЬЮ ВО ЛЖИ

Пусть высохнут целебные ручьи,

последний виноградник станет пеплом,

есть сотня основательных причин

не замечать безветрие и пекло,

желать тебя, лелеять миражи,

твоё дыханье чувствовать спиною.

Ты думаешь, над пропастью во лжи
страшнее, чем над пропастью иною?
Нет! Правда хороша, когда она –
печатное издание, которым
скрывают обнажение окна,
пока швея выкраивает шторы.
И даже если всё предрешено –
мы кружим в архимедовой спирали.
И снова будет в амфорах вино
и полная луна в прохладной дали.

СВЕКРОВЬ

Старый двор в затерянной станице.
Гладит небеса уставший взгляд
женщины, с которой породниться
выпало мне много лет назад.
Вот она скрутила листик мяты,
и о чём-то мирно тарахтя,
села. И на лавочке дощатой
вытянула ножки, как дитя.
Личико – мочёная грушовка,
лисий нос, в глазах тепло и дым.

Помнится, меня колола ловко
словом, будто гвоздиком стальным.
Зной кружил над крышами уныло,
и пока в кастрюле грелись щи,
сыну между делом говорила:
«Ты, родной, другую поищи».
Сын смущался, я кривила губы
и крутила пальцем у виска,
слыша, как гудят недружелюбно
сонные мушиные войска.

Но остыла прежняя гордыня,
словно уголь в глиняной печи.
Между нами стол, тарелка с дыней
прямо со свекровиной бахчи.
Злость ушла и больше не тревожит,
сгинула моя дурная прыть.
Я гляжу на сухонькие ножки
той, с которой нечего делить,
на закат, где небо безмятежно
греется и греет до зимы.
Чувствую, как в душу лезет нежность,
и не отмахнуться, чёрт возьми.

ДОЖДИ

Пока ты не писал мне – шли дожди (они у нас зимой обыкновенно).

Звезда сияла брошкой на груди уставшей неприкаянной Вселенной.

Я слушала Би-2, пила глинтвейн, осмысливала Лондона и Цвейга.

Любовь порой лишь давностью своей ценна, как раритетная копейка.

А большего, наверное, не жди: все чудеса остались в старых фото.

…Но если ты мне пишешь, то дожди теплеют и смолкают отчего-то.

МИРНАЯ ДЕРЖАВА

Школьный класс, стеллаж – перегородкой,

три окна на юг обращены.

Военрук с квадратным подбородком

говорит о принципах войны.

Бред несёт! Мы – мирная держава.

За окном белеет гастроном:

«Пепси» нет, зато пылится «Ява»,

и портвейна с вермутом полно.

Слева видно краешек больницы

(мы там летом тырим инвентарь).

Военрук цензурно матерится,

пополняя далевский словарь.

Не дорос по службе до комбата,

добродушен, тучен, мешковат,

то хохмит, то смотрит виновато,

теребя потёртый самиздат.

Мы кричим, но он не слышит крика,

как Бетховен, старый и глухой.

Юлька спит, лицом уткнувшись в книгу:

до утра якшалась с гопотой.

Смех вокруг, ведь жизнь, как грипп, заразна,

оттого все счастливы вполне.

Миру – мир! Мы думаем о разном,

не желая думать о войне.

РОСТОВСКАЯ СЛОБОДА

Выйдет месяц из тумана над ростовской слободой,

где лягушки окаянно голосят наперебой.

Справа – злачные широты, слева – сельский магазин.

В нём резиновые боты, пиво, антикомарин.

Прямо – сотка кукурузы, дальше Ленин-часовой,

и фонарь лежит на пузе с перебитой головой.

Тьмой колхозной помыкая, свет рубя напополам,

ночь ползёт глухонемая по незапертым дворам.

Поглядишь, как звезды пшёнкой сыплет небо на крыльцо,

тяпнешь рюмку самогонки с молодильным огурцом

и, укутавшись рогожей, будешь спать мертвецким сном,

ни секунды не тревожась, не жалея ни о ком.

Спи, Алёша, в сладкой хмари, мучай храпом слободу.

Спи, покуда Змей Тугарин не собрал свою орду.

ПОД БУГУЛЬМОЙ

Закрой глаза. Однажды будет встреча

в каком-нибудь кафе под Бугульмой,

где пресная баранина и гречка,

заправлены остывшей тишиной,

где публика до мая разлетелась,

сквозняк и пыль пасутся у двери.

Мы снимем медовухой онемелость

и всяких пустяков наговорим,

чтоб жизнь глядела весело и пьяно,

и сдержанность была невмоготу.

А месяц вынет ножик из кармана,

ломтями накромсает темноту.

Нас вынесет на улицу к воротам,

к мангалу, где дымок нетороплив,

где мы сойдём с ума бесповоротно,

друг друга в этом месте застолбив,

чтоб сутки бредить в местном пансионе,

дразнить судьбу, вытряхивать суму,

любить взахлёб, очнуться, и спросонья

не вспомнить ни себя, ни Бугульму.

ПТЕНЕЦ

Вылетел из гнезда мой родной птенец,
крикнул: «До встречи, мама», – и был таков.
Я выхожу из дома: уныл подъезд,
тени легли на землю, закат багров.
Завтра в Мытищах дождь, а в субботу – снег.
Господи, как тревожно смотреть прогноз,
как раздражает чей-то беспечный смех,
словно в макушку тихо вбивают гвоздь.
Я набираю номер: гудки, гудки,
и тишина, в которой всю ночь гореть.
Хочется взять кого-нибудь за грудки
и потрясти, как яблоню в сентябре:
«Ну почему он сотовый не берёт?!
Как без него мне жить эти годы, а?»
То, что для всех: «студенчество», «драйв», «полёт»,
«все мы учились», «справится, ерунда»,
спицей колючей мне под ребро легло.
«Мам, здесь морозно, ветер на днях осип».

Господи, забери у меня тепло,
только птенца согрей, сохрани, спаси.