Журнальный мир

Из цикла «Декамерон»

* * *

Мимо сердца, целуя предплечье

и межреберный бой укротив,

я вторгаюсь неузнанной речью,

уловив дословесный мотив,

в тишину твоих мокрых окраин,

тщетно ведая мудрый ответ…

Что ты видишь, в меня проникая,

кроткой липы надломленный свет?

В этом доме то жарко, то холодно,

от теней на дорожке рябит.

Смотрит Анна с просторного облака,

Николай исподлобья глядит.

На скамейке рисунок шиповника:

лепестков неуемная дрожь.

Ради бога, не трогай садовника —

он сейчас на поэта похож.

10 июня 2021, Фонтанный Дом

Падающая Тебе¹

Пока мы лиц не обрели,

пока не канули в объятьях,

пока тревожные распятья

трилистников не отцвели,

пока лежим в блаженной тьме,

смежая северные веки,

все обретенное навеки

пульсирует в календаре.

Извне течет скупая жизнь,

ласкают лиственные тени,

и строчек нежные олени

спешат оставить парадиз,

где виден надписи задел,

нанизанный на время стебель:

«От ниспадающей тебе

до падающей вечно Те=бе».

* * *

Когда из твоего блаженного незнанья

я выходила, сбрасывая пену,

под щебет волн, под клекот поцелуев,

ты говорил: откуда эта нежность?

И сколько золотистых шкурок

мы находили на песке горячем,

когда искали тоненьких моллюсков.

И я запомнила, как воздух был прилежен,

как льнул к моим губам и мягкой коже,

с какою силой ударялись волны,

как веяло смолой и голубикой,

как август составлял, щекой прижавшись,

скупую летопись твоих прогулок —

по воздуху и по воде, как таял

обветренного солнца лик мятежный,

распластанный над Балтикой угрюмой,

как я спросила у тебя: «Что дашь мне

теперь взамен унылому бессмертью?».

Но ничего в ответ не прозвучало.

И до сих пор я вслушиваюсь в Слово,

когда стою на палубе соленой

и ласточек кормлю холодным небом.

* * *

Ты говорил мне: тягучее море уходит в залив

отпрыском, отблеском, щепкой морского Содома —

там, где хохочет бог моря, бог моря, смешлив,

и волны проходят над головою, волны проходят, волны,

медленным шестистопником голося,

как истеричка Медея. Медь и кимвал,

медь и кимвал твоих губ, Андромаха.

Я не могу тебя исцелить, слишком я тосковал:

чья тебя печень вскормила, взрастила, спасала от страха?

Белая ночь ли на берег цезурой легла,

и над канавкой, где бедная Лиза, где бедная Ли…

затосковала в предсмертном ознобе игла

и — корабли, корабли, корабли, корабли…

Волны пройдут надо мной и тобой, над тобою и мной,

не расступаясь — там, где нимфа молилась,

губы зеленой водою и словом крестила, прибой

развоплощая на лодочки эйдос и стилос.

Белые ночи. Гомер опочил в номерах.

И Одиссей Телемаку не пишет усталые письма.

Ветер соленый качая в могучих и злых парусах,

плещет седая волна о еще не разгаданных смыслах.

Из цикла «Мимолетности»

* * *

«Я такая безбрежная, такая безысходная», —

писала в письме на четырех страницах.

Как хотелось бы выплеснуться, израсходоваться

до последней капли, до тончайшей кожи,

а потом сидеть, как Иона, во чреве

самого необъятного кита. Только бы не смотреть

на эти грубые вывески, на эти брюхатые здания,

только бы не ходить по этим камням,

по этим скрипучим ступеням. Стать полой чашей,

табула раса, начать сначала.

Быть печальной волчицей, что тихо смотрит

из окна ресторана Mama Roma на мелькающие машины

(когда засыпают Рем и Ромул).

У нее шерстинка к шерстинке, волосок к волоску

и тихая поступь. У нее такие глаза — как озера.

Господи, сотвори меня заново, сотвори меня новой.

Из сухой тростинки, из волчьей шерстинки,

из любви и слова.

* * *

По трубочке обетованной

течет капель — не обезводь,

и сладостно и первозданно

в литую проникая плоть.

Камыш тягуч, стрекочут мыши

про немоту на небесах.

Я плохо слышу, плохо слышу,

как ветер тонет в парусах.

В больничных коридорах длинных,

в пустом измаянном раю

комочек вереска и глины

тоской врастает в плоть мою —

и становлюсь небесной рыбкой:

беспечна, тающа, юна,

пока, мой трепетный, мой зыбкий,

печально смотришь сквозь меня.

* * *

Если б Леночка могла говорить,

то, наверно бы, пела

на своем, на ангельском нежном наречии.

Рассказала бы о том,

как мы с ней запускали воздушного змея

в чужое сапфировое небо,

в невиданное поднебесное странствие.

Воздушный змей и сейчас летит над нами.

Мы на него смотрим снизу, а Леночка — сверху.

В этом ракурсе есть особая милость.

И мне все кажется, что еще чуть-чуть —

и я услышу то, что Леночка поет, шевеля губами,

вспоминая, как змей над нами курлыкал,

заслоняя от бед и обид, от потерь сердечных.

Мне бы в небо к тебе, мне бы в небо…