Журнальный мир

ОСКОЛОК

У ограды легла она
Грибоедовского канала,
Через семьдесят лет война
Догнала её, доконала.

Медсестра. Нараспах глаза.
Кровь, тампоны, чужое тело…
В день спала она полчаса,
Впрочем, и не спала – ревела.

Было тихо, когда в рассвет
Самолёты пошли оравой,
Вздор. Бессмыслица. Рикошет.
И осколок под грудью правой.

Как же так сложилось житьё,
Что ни разу, хоть путь был долог –
Не вошёл мужчина в неё,
Только тот треклятый осколок?!

И качал головой хирург:
«Лучше, дочка, его не трогать!»
И мотали за кругом круг
Ночи чёрные, словно дёготь.

Говорила, как в пустоту,
Умоляла, кляла, просила…
Он звенел в аэропорту,
Как сгоревшая Хиросима.

То, щетинясь, как бастион,
То, садня к перемене ветра,
Полз тихонько к аорте он –
В год примерно два миллиметра.

Кто по жизни чеканит шаг,
А кому достаётся волок,
У кого-то был в жизни шанс,
У неё был в жизни осколок.

И ничуть не её вина
У сырого лежать канала,
Это просто её война,
Сука драная, доконала.

БИОГРАФИЯ

Это было внезапно, хотя и мучительно трудно:
Мир вливался в него, в миллионы открывшихся пор.
Это жизнь ворвалась – так в квартиру врывается утро,
Истомившись у внешней границы задёрнутых штор.

Это было внезапно. Безумьем наполнилось тело
И ворочалось время, и пламя плясало в стекле.
Это просто любовь подошла и в лицо посмотрела,
Чтоб не знал он покоя на этой прекрасной земле.

Это было внезапно. Включилась обратная тяга,
И как будто бы сердце упало в крутой кипяток.
Это кончилась жизнь – так во фляге кончается влага:
Думал, там ещё много, а это – последний глоток.

ГОРОДА НА ВКУС

У городов бывают послевкусия,
А вкус определяют времена,
И каждый город – вечная дискуссия
Живых небес и каменного дна.

Вкус на язык приходит, как метафора,
Или как две метафоры подряд:
Афинская расколотая амфора
Ещё хранит священный аромат.

У Рима – вкус высокой безупречности,
В кувшине Фив – тысячелетний страх
И только у Венеции – вкус вечности,
Утоплённой в зелёных зеркалах.

Я тоже горожанин. Полон лоска я,
Иль нищетой набиты рукава,
Во рту смешались горечь вавилонская
Да иерусалимская халва.

Когда-нибудь я тоже стану городом
На тропах неотмеченной страны,
И сам себе пребуду вечным поводом
Для нежности, для страсти, для войны.

И пусть соединятся вместе тропы те,
Как словеса сплетаются в строку,
И путники придут в пыли да копоти,
И каждому достанет по глотку.

МОЙ СОБОР

Живя в извечной неопределённости,
Поэзию прошу подать мне знак.
Как, расскажи, писать мне о влюблённости,
Когда уже случился Пастернак?
Поведай и спокойней, и торжественней:
Каким пером теперь прикажешь мне
Писать после Ахматовой – о женщине?
Писать после Гудзенко – о войне?
Что противопоставить этим клавишам,
Той светописи, сотканной во сне,
Тем всполохам, дрожать меня заставившим,
Разрядам, пробежавшим по спине?!
Хорошее всегда в гостях у лучшего,
В каких бы ни творил ты временах,
Об осени не скажешь лучше Тютчева
И лучше Окуджавы – о друзьях.
Так что же – и не пробовать поэтому?
Нет, нет, послушай: в череде веков
Поэты сразу не были поэтами,
Они месили глину для стихов
И фресками стелили стену белую,
Таскали камни, золотили свод,
Я тоже так, по их примеру, делаю,
В глаза мне тоже льёт горячий пот.
Из моего сердечного смирения
Растёт, как пламя в миллион свечей,
Невиданный собор стихотворения,
Построенный из старых кирпичей.

ЧЁРНЫЙ ЛЕБЕДЬ

Даже если волшебных я рыб наловлю вам
И печальным не буду ни дня,
Прилетит чёрный лебедь – и в темечко клювом,
И не станет на свете меня.

Десять лучших друзей (по-хорошему, девять),
Что прощали мне сотни причуд,
Скажут: – Что мы могли?! Прилетел чёрный лебедь!
И руками слегка разведут.

И пойдут, безупречны в любых отношеньях,
Преисполнены жизненных сил,
Снова хлебом кормить палачей длинношеих,
Этих ангелов цвета чернил.

ВЕНЕЦИАНСКИЙ СКРИПАЧ

Он шагал по воде, наступая на небо,
Был осенний четверг, а быть может, среда,
Он шагал по воде, только богом он не был,
Просто дело в Венеции было тогда.
В том году начала она плакать в июне,
В октябре ощутила себя молодой,
А потом в ноябре утопилась в лагуне,
Тротуары и площади скрыв под водой.

Это место он знал, словно собственный почерк,
Хоть родился не здесь, а в далёкой стране,
Там, где город лежит, будто каменный прочерк,
На свинцовой мятущейся невской волне.
У него есть работа и сумма в контракте,
У него есть жена и детишки в дому.
У него есть друзья, просто так и в «Контакте»,
Так чего же ещё не хватает ему?

Может быть, это блажь? Только был он – и нету,
Первым утренним рейсом на 8.00
Улетел он, и вот он идёт на Пьяцетту
В напрочь мокрых ботинках, футляр за спиной.
Штукатуркой, как будто змеиною кожей,
Полиняли палаццо во мраке теней,
И металась заря над республикой дожей,
Над республикой снов и сырых простыней.

Пусть на небе бушует соцветье пожара,
Но в зелёной воде вековечный покой,
Крутобёдрую скрипку достав из футляра,
Он к ореховой деке прижмётся щекой.
И круги по воде, как цветы на асфальте,
И не всё ли равно, что стоит на кону?!
Одинокий скрипач заиграет Вивальди
Неизвестно зачем, непонятно кому.

Он домой прилетит на крыле непогоды,
Сквозь дорожные пробки пробьётся трамвай,
Всё в порядке, три раза звонили с работы,
Дети спят и заварен жасминовый чай.
И уже не понять, то ль почудилось это,
То ли было взаправду, но в жизни иной –
Это небо в воде, и заря, и Пьяцетта,
Этот утренний рейс, что на 8.00.