Стихи

Стихи

Александровы акведуки 1

 

День навылет пройдет, на простор

неохватный — ни глазом, ни грудью, ни духом,

надвигается пауза в мире,

хронически долгий простой.

В Азии где-то римляне прокладывают акведуки.

 

Что там дальше, за Персией?..

конь не замочит копыт.

Знает старый оракул: близок конец Александра.

Нет покоя ни ночью, ни днем, и колено болит,

из времен ощутимо последнее куцее завтра.

 

Он тебе не поверит и конницу не повернет,

и ладьи понесут на руках, багровеющих выях,

и печалится старая гвардия: который по счету год

мы не видели Рима!.. и срок ожидания выйдет.

 

Акведуки, дороги, каналы, за больною спиной города,

минет тысяча лет — и журчит в нестареющих трубах

все такая же чистая, недопитая мною вода.

Смуглолицая Таис не красит бесцветные губы.

 

Что-то было еще, кроме сотен походов — и войн,

и в молочном, неокровавленном Риме

начинается буднично утро. Я знаю, вот-вот

мы вернемся домой, как ушли — молодыми, живыми.

 

 

Октябрьский Вавилон

 

Послевкусие встречи на голодном хранить языке,

изъясняться наречием — хочешь, любым, как угодно,

охраняет молчание очередь — скажет, за кем,

твое дело молчать, и пусть щурится время из окон.

 

Это стекол погрешность, разводы вчерашних дождей,

это взгляды синиц мимолетных — все дальше и мимо,

этот день не заметил Господь, отвернулся, не доглядел,

не в упрек ему, право — здесь очередь памяти длинной.

 

По привычке еще одержимы, еще голодны,

ни рука, ни бедро, ни духовных небес сочлененье,

это служка церковный на все распевает лады,

хроматический выговор,

сладкое бульканье лени.

 

Вавилонская башня земли на горячей листве,

жестяной и зеленой, октябрьские пригоршни света,

остудил, озаботил, оставил, забыл, улетел,

осторожный, остался, припрятав бумажное лето,

 

и катал мятный шарик созвучий, времен, городов,

несогласий и правил, и чуждых обету обеден

по иссохшему рту и заранее видел — не то,

находил нарочитость в цветочных извивах Офелий.

 

Что же истина?.. зябнет,

по-прежнему ищет суда,

доверяет себе — будто вечным побасенкам улиц

и предчувствует встречу с землей непорочный Адам,

и — ни с кем, ни — когда, ни — зачем и откуда вернулись…

 

 

Крынки

 

Горластой звончатой керамики

хрипят простуженные глотки:

нам молока, мы лета данники,

мы слепо мерзнем на дороге,

и холодом нас жжет без жалости,

и липкий дождь буравит спины,

а мы еще танцуем в августе,

и звезды падают в кувшины.

 

Молчит трава: роса не та была,

жемчужинами берег устлан,

созвездья высыпали табором

на выпас горизонта утром.

Прозрачная звезда венерина

отражена коровьим глазом,

а дождь пробежками неверными

насквозь рассказан.

 

Не выдержав, летит под облако

курлыканье плакучих крынок,

и затяжной дождливый обморок

мычит в затылок.

 

 

Холод лебяжий

 

Проберет до пуговки на груди —

желтоглазое солнце светит наполовину,

золотой репейник, выгоревший петит,

всадник без головы,

зеленый ситец для домовины.

 

Холод рухнул — прошлое отрубил.

Специалист по скользким пуговицам, запястьям,

распорол по швам — как свой,

не благодарил,

завладел подробно и в одночасье.

 

А я думаю, что сберечь в тепле:

Кривоколенный ли, Ситцев Вражек,

Маросейку, холм Ивана на Покрове,

Симонов, Новодевичий и — чистый лед — Лебяжий…

 

 

Как прежде

 

И прыгал, как прежде, пес, и молчал мой день,

обезголосел, двоился, утратил точку опоры,

где-то в таком же точно теряющем голос дне

шла тишина, как враг, на расправу скорый.

 

Столкнулись случайно, и вот ты рядом со мной.

Как все менялось — люди, дома, деревья,

книги и лица книг — так бывает, пока живой:

времени мало, но оно все же есть, время.

 

Мы говорили о книгах — представь себе, о моей,

ты прочитал взахлеб и был рад ужасно,

что получилось главное… кажется, пять морей

не могли б разделить нас — белые, красные,

 

живые и мертвые, возраст, разница лет —

какие все это глупости, ненужное пустомельство!..

много смешного на свете — вот на моем столе

все, как тогда, и книгу ставлю на место.

 

Ты говори, говори… еще в пути тишина,

еще не накрыла вселенную, город, улицу детства.

Это будет внезапно — как будто пальцем отжат

мир звуковых пространств — и некому словом греться.

 

Прорезался лай,

и снова прыгал твой пес,

найди сто отличий — нет их!.. на грудь бросался.

Ты что-то договорил, да ветер слова унес,

нет, я расслышал — подожди, обними, останься…

 

 

Вольга

 

Узенькой Вольге укрыться эоловым звоном,

более нечем — ни листвы вокруг, ни снегов.

Одиннадцатая луна, сестра моя, удивленно

спросит — твоя ли землица? —

и в ответ не услышит слов.

 

Вольгины песни подспудные, не разберешь,

не весна — разжурчаться на воле, распеться сладко.

Кто живет здесь, дорожит дребезжаньем берез,

слабым знаком, что сбудется все без остатка,

до последней лягушечьей буквы, до ржавого листика,

две доски через лужу, тени выцветших деревень,

обгорелые старые книги, неопалимая истина,

что держаться за землю иных преимуществ верней.

 

Может, этот последний, на закраине льда задремавший,

синий с водки, с морозу ль, стылый, как рыба, мужик —

где ему до Спасителя, но шаткие душеньки наши

подберет с магистрали московской, нальет:

на-ко грейся давай, не дрожи…

 

 

Урал, орел, Итиль2

 

Здесь нет морей, нет раковин-жемчужниц,

немного красок — только самых нужных,

и солнце к вечеру перетечет на вдохе

в цветные камни городских огней,

потом шагнет спокойно в край теней

и выдохнет на завтрашнем востоке.

 

Я города сочту простые жемчуга.

Я знать не знаю, как плывут века,

как здесь до милых рек плескалось море,

оставив белый камень по краям,

пещеры, тайны — в стылость ноября

об этом думать на ночном приволье

так сладостно —

не спать, ловить волну,

впечатавшую в скальный грунт одну

жемчужницу как долгий выдох мира,

забытый звук благословенных сил —

Урал, орел, Итиль…

и ты, и ты меня любил —

как отпечаток волн, доныне милых.

 

 

Время медленной крови

 

Слышишь ли, слышишь, как медленно мерзнет дорога,

становится серебристой рыбой, вытягивает хвост,

плещет лениво…

конец обозначенным срокам —

надолго замедлил сердцебиенье

лекарь мороз.

 

Придвинулись сумерки — будто в соседнем доме

вставлены синие стекла, дух веселить и глаз,

это надолго,

и хладнокровных устроило, кроме

особо горячих голов,

любителей жарких ласк.

 

Для них и задумано время медленной крови,

чтобы смотреть с далеких высотных мест

на белое в серебре,

капли вишневых кровель,

стерильного года аптекарски точный замес.

1 Спонсор публикации — Фонд «Энергия».