Журнальный мир

* * *

Город, слишком похожий на сотни таких же других,

Город-даун, близнец, город-клон из стекла и бетона…

растворяюсь в его лабиринтах тревожных, кривых,

в беспардонно орущих его позывных телефонных,

в дыме марихуаны, в густых ароматах еды,

в сраме клубов ночных и в безмолвии офисов строгих

тают кубики льда, и мои исчезают следы…

если я растворюсь, кто напишет тогда эти строки,

кто тогда приготовит обед и постель на двоих,

и тебя обогреет, потерянный мой горожанин,

в мегаполисе этом, похожем на сотни других,

где лишь контуры лиц проступают сквозь сны и туманы

много-тонно-этажно над стылой землёю навис,

этот город, корнями пронзивший живую планету,

грустный клоун и клон, анти-архитектурный каприз,

где бессовестно сыты дворняги, коты и поэты.

* * *

Пол, потолок, картины, занавески

все это убедительный и веский

неоспоримый повод красить стены,

стелить полы до набуханий венных,

врезать замки с секретом, звоном, кодом,

наличием гордиться и породой

собаки, кошки, прапрабабки Фани,

свой юбилей откушать в ресторане,

где запечённый подают картофель,

подносят и коньяк, и крепкий кофе,

с лимоном воду, сидр с кинамоном,

сидеть в обнимку с компом, с телефоном,

на «клаве» барабанить ритм сердечный,

и расщеплять на дни и ночи вечность.

* * *

Не сказав ни слова на прощание,

уезжала спешно, налегке,

вдребезги разбившуюся тайну

оставляя в зимнем городке,

где поныне в радости и в боли

дышишь ты не важно как и с кем.

мы не съели вместе пуда соли

нынче соль и вовсе я не ем.

тридцать лет всё тянутся вагоны

мимо станций, улиц, окон, крыш,

мимо сердцу близкого перрона,

на котором ты еще стоишь…

* * *

Порадовать мне удалось не всех,

не все остались сёстры при серьгах,

кого-то раздражал мой громкий смех,

кому-то непонятен был мой страх,

но вновь и вновь пыталась разглядеть

огонь в глазах, расслышать сердца зов

и попадалась в золотую сеть,

где не хватало музыки и слов,

где от меня молочная река,

за берегом кисельным и крутым

скрывалась, закипали облака

и на закате обращались в дым.

как приторно сладка святая ложь,

как долго на губах горчит обман…

не плачу, это просто летний дождь

смывает тушь ресниц и блеск румян.

* * *

Отвечаешь за всё и за всех ты одна, дорогая:

за родивших тебя и за тех, кого ты родила,

за крутящийся шар, под уставшими за день ногами

и за солнечный шар, что давно раскалён до бела.

отправляясь в дорогу, сжигаешь дневник и тетрадки,

с безымянного пальца бросаешь в колодец кольцо.

сколько вёсен и зим ты несёшься вперёд без оглядки,

сколько осеней ты омываешь дождями лицо.

всё давно решено, хоть совсем не по-твоему вышло,

бьются глупые рыбы в надёжных сетях рыбаков,

наступает весна, расцветают оливы и вишни…

ты за все отвечаешь, за всех, и во веки веков.

* * *

МАМЕ

Жаль, не могу с тобой поговорить

на самом близком для тебя наречии,

затерянном в подкиевском местечке,

куда оборвана дороги нить.

но ты мне пой на идише родном,

пусть плачет скрипка, пусть вздыхают струны

о том, как кавалер с девицей юной

шел под хупу, ах, чири-чири-бом,

про папиросы пой и про любовь,

про балалайку пой мне тихо, мама,

пой своей взрослой девочке упрямой,

хоть я почти не понимаю слов.

ах, мама, если б я сказать могла

на языке, что в детстве плыл над зыбкой,

на том, что исчезает в небе дымкой:

«тум-балалайка, тум-тум-бала-ла»…

О пижаме, какао и динозавре

Я родилась в доме номер тридцать четыре на улице Ленина —

такая улица была в каждом советском городе и посёлке,

в четыре года я каталась на красном трёхколёсном велике,

по переменке с пацанами Витькой, Сашей и Колькой.

Соседка по коммунальной квартире в пять научила меня читать.

Когда она выходила на общую кухню, то говорила моей маме:

«Знаете, Генечка, столько детей позволительно рожать,

если можешь давать им утром какао и обеспечить пижамой?»

Пижамы у меня в детстве не было, я спала в майке и трусах,

но зато у меня были младший брат и старшая сестра,

в детстве я любила рисовать красные гвоздики и алый стяг

и активно участвовала в сборе металлолома и пионерских кострах.

В четвёртом классе меня избрали председателем совета отряда,

а хотелось, хотя бы членом, не председателем, но совета дружины,

я очень любила седьмого ноября и первого мая ходить на парады

и покупать томатный сок из стеклянного конуса в магазине.

Любила газировку с двойным сиропом и мороженое в вафельном стаканчике,

после школы читала «Военую тайну» Гайдара в читальном зале,

играла с девчонками в классики и в казаки-разбойники с мальчиками,

писала глупые стихи и постепенно из майки своей вырастала.

Я жила в законсервированном городе, где на идиш говорили в автобусе,

и с трибуны у памятника Ленину писатель Миллер осуждал мировой сионизм,

а в это время с другой стороны разноцветного школьного глобуса

существовала иная, на мою непохожая, не краснознамённая жизнь.

Уже давно снесли мой дом, детский сад и школу на улице детства,

никто уже не верит в сказки и не обещает построить «светлое завтра»,

я и внуки Миллера живём с другой стороны глобуса, не бедствуя,

дети мои спят в пижамах, пьют какао и называют меня динозавром.

Картонные города

Что за фатум такой — строить домик картонный,

создавать тараканий — сверчковый уют,

там, где в пыльных углах и сквозных коридорах

пауки свои липкие сети плетут,

душным утром вставать, шлёпать в стоптанных тапках,

то жевать, то кружить за собой по пятам

а потом заключить: «Слава Богу, не каплет»,

получив за труды, всё отдать по счетам.

побелить потолки, натереть половицы,

стричь траву под окном и, свалившись в кровать,

головою об стенку картонную биться,

чтоб под утро в холодном поту засыпать.

замыкается круг на бегах тараканьих,

расчленяется жизнь на «вчера» — «никогда»,

и куда не пойдёшь — то — силки, то — капканы,

и картонные всюду встают города…