Журнальный мир

* * *
Лошадка, сладкая луна
и шепот легких рощ.
Волхвов поэзия темна.
В нас сходит тайной Ночь.
Сквозь сердце движется к ступням.
Как Дикинсон дика!
Как родственна душа полям,
как горяча щека!
Так птичкой жизнь прощебетать
едва ли сможет бог,
так кротко календарь листать
у чьих-то вечных ног.
Взойдя на холм, она уже
почти земля сама.
Ей друг – закат, где смыслы жертв
текучи как дома,
где щелк ресниц и рыжий пёс
и пара толстых книг.
И ночью пахнет морем воск
и дышит Моби Дик.

Городок детства

Как одиноко здесь плыли
жизни, которыми слыли.
О одино-одиноко,
дальнее Ориноко.

Улицей Льва Толстого
нёс я домой Льва Шестова.
И замирал над рекою,
словно распятый тоскою.
О Орино-Ориноко,
солнце стояло высоко.

Вечером тихие ели
прямо мне в душу смотрели.
А над рекою стояли
непостижимые дали.

Тьма укрывала наш домик,
и закрывался мой томик.
И уходил я в молчанье,
в смертное снов нескончанье.

И Ориноко летело:
жизнью меж звезд шелестело.
О Орино-Ориноко,
как мы тонули глубоко!

* * *
Душа, избавившись от тела,
лете-, лете-, лете-, летела,
в летейских водах растворясь.
О чём, к кому здесь было дело?
К чему, к кому здесь прикипела,
слоняясь, но не прислонясь?
………………………………
Как тает всё в священной дымке!
Сияет дух весенней льдинки;
навозный пар – как жизни дых.
Коровий взор богам внимает.
И горка детства исчезает.
И всё, что было, нас не знает:
душа здесь тронута на миг.

* * *
Зачем поём? Зачем фонем весло?
Неужто пение однажды нас спасло
когда-то в отдалённейшей пурге,
и оттого так тянет нас спасительно к строке?

Какой-то странный в пенье фимиам,
приятный для усталых нежных дам
и все-таки понятный лишь полям,
заброшенности склепов или лам.

Устройство есть в гудящем веществе,
где что-то остается в большинстве,
хотя не видно никого вокруг:
лишь цапля совершает важно круг.

Ручей журчит, и глубина поет,
поет подсолнух, даже корнеплод.
И даже то, что тихо словно смерть.
Ничто не может взять и онеметь.

Всё властно хоровод вздымает мантр.
И будто бы расходится туман,
который застилают суммы встреч,
где так безудержна отчаянная речь.

* * *
Есть то, где ты неуязвим.
И это всё, что есть.
Там, словно море, млечность зим.
Там куст растет неопалим.
Там ты не часть, а весь.

Там не войдут в тебя распад
и грохот мощных фар.
Там миллионы лет подряд
дожди и реки не молчат,
а длят аскезы жар.

Там вся волхвующая ночь
восходит к нитям воль.
Там можешь ты себя волочь
назад в себя, в мальстрёмы почв,
где так блаженна боль.

* * *
Есть в одиночестве стезя.
Есть в одиночестве пути.
Их невозможно и нельзя
не в одиночестве пройти.
Быть в сумраке пустынных лет.
Но здесь скорее значит – быть.
Впускать в себя внезапный свет
и многое в себе забыть.
Не говорить и день, и сто,
и поменять привычек вязь.
И заполнять волшбу листов
как будто ты в изгнаньи князь
иль просто неизвестно чей
сын и посланник тишины,
когда в безмерности ночей
ты пересмотришь детства сны.

* * *

Россия, Лета, Лорелея…

Кто в речи был заведомо рожден,
тот обречен священником быть звуков.
И вслушиваться в шорох, ропот, звон,
как будто храм – шептатель зги и слухов,
которыми ты полон просто так,
не понимая ничего, не отвергая.
Так столяр потом заливает свой верстак.
Так мчится в небе ласточка нагая.

* * *
О ночь, уснувшая во сне!
О смерть, пришедшая тихонько.
Снег, заметающий в окне.
И на столе лимона долька.

Пустынно озеро и холм.
Земля – беззвучная равнина.
Жизнь – затонувшая картина
под сонмом дней: под сонмом волн.

* * *
В нас всех богов укрыты семена.
Хотя едва ли их припомним имена.
Печалиться ли нам с тобой о смерти,
когда всечасно в нас кипит последний бой:
то боги в нас, как в смертной круговерти,
жизнь защищают, жертвуя собой.

К богам в себе мы так неблагосклонны.
Не постигая, что вовне их нет,
что это их глубинами в нас дышат волны,
и пограничья бдительны бессонно,
и музыка порой слышна планет.

Есть кто-то в нас, с кем боги в перекличке,
кто понимает их сияние вполне.
Кто неподвластен слепоте привычки,
кто просыпается и царствует во сне.

* * *
События, и встречи, и удары –
всё то, что прочертило цепь морщин, –
неужто это жизненный подарок
на пиршестве меж женщин и мужчин?

Неужто не сотрется губкой смерти
вся форменная жизни пустельга
и не придет пустой в пустом конверте
весть, где сплошная белая пурга?

Ведь разве ты не пуст на самом деле
и не устал везти громадный воз
навоза мигов в безымянном теле
между свечений безымянных грез?

Утрачено ты смотришь в глаз пустынность.
В тебя смотрящий видит тишину.
Кто здесь искал безхлебности невинность?
Кто для ветров натягивал струну?

* * *
Кажется, что для переписки должна быть причина.
Но ее как правило нет.
просто хочется прикоснуться к человеку на расстоянии.
Изыскиваются поводы для прикосновений.
Прикосновения утончаются.
Рождается кружево.
В какой-то момент оно становится
предметом заботы двух сторон,
над ним трудятся самозабвенно,
забывая о прикосновениях.
Эрос уходит в нечто,
что делает предмет беседы
далеким от сердца,
с которого всё и начиналось.
Возвращением к сердцу
переписка затухает.
Даже легчайшие к нему прикосновения
болезненны.
Ведь даже поэзия прикрывается формулами.
Во сколько диалектических фолиантов
укрыто сердце Киркегора!

* * *
Узнай себя – в лягушке, в теплом иле
бормочущей, но в моцартовой силе.
Отнюдь не дремлющей, отнюдь не сладкопевной,
но просто: дивной, никогда не гневной.
И в змейке, пруд пересекающей сквозь ряску.
Хотя мудра, но взгляд – текуч и ласков.
Нет ни испуга в ней, ни страсти,
………………………………..ни насмешки.
Открыта миру вся, без зовов и без спешки.

Пруд – не укрытие, не дом и не селенье.
Лишь – воссияние, лишь изумленье.

* * *
Мы тело не возьмем с собой.
Оно останется и, глиняное, сгинет.
На нас иное веянье нахлынет,
и мы уйдем в иного моря бой.
Лишь тело называем мы судьбой.

Печальное, оно совсем не знает,
где нас оставит и куда доставит.
Но что-то в нас его тихонько славит
за кроткое истаиванье жил.
Ты в дрожи внетелесной тихо жил.

И в этом промежутке все успехи,
укромные, чуть слышимые вехи.
Расстаться с телом надо не спеша.
Оно уходит в каждой ночи молчи.
Телесное дыханье тем короче,
чем глубже забирается душа.

* * *
Жизнь, сплошь утаенная от себя самой.
Не доискаться до нее, не достучаться.
Колеса вертятся, мелькают спицы, мчатся
дома и улицы и лица, боже мой.
То водопад, а вовсе не ручей.
Сверкает радуга в слепящем сне очей.
Там сто романов можно бы сверстать,
но только буквы успеваю сосчитать.
Холмы качаются, осколки городов;
там кто-то трогает огни моих следов.
И кто-то с кем-то обсуждает мой мотив.
А я забыл его, на волю отпустив.
Так всё ушло: всё не со мной, но там.
Всё разбрелось по весей пустякам.
И вот уже почти совсем я пуст,
как онемевший в водопаде златоуст.

* * *
А надо ль воплощать хоть что-то средь дремот?
Неужто слово наше оживет,
чтобы восстал любой и всякий атом?
До духа докопается ль анатом
и ум пронырливый, вонзающий свой лот?

Коль духа нет – мы можем просто спать
и возносить молитвы к тем обломкам,
останкам, нам которых не догнать,
хотя б кусать судьбу в экстазе ломком.

Нам не догнать коней блаженных Вед.
Как я устал ловить во тьме их след
и чувствовать лишь тонкую насмешку
кого-то, кто во мне за мной следит
и поджигает горя динамит,
сливая в отблеске игры орла и решку.

* * *
Ты прошла. Но кто тебя здесь встретил?
О тебе поёт мне вышний ветер,
до которого мне не достать.
Всё прошло… Как мало нас на свете!
Мало так, что не узнать.
То рассеянная даль тревоги,
незамеченная близь блистаний,
где мерцательны растений боги
в бесконечности едва касаний.
Ты прошла… Невстреченная – ave!
Благостынна всякая твоя победа.
Извержения прошли, лишь лава
дарит горький шанс коснуться следа.
Ты была, ты есть, но ты не будешь.
Господи, когда ты нас рассудишь,
то сумеешь ли нас воссоздать:
нашу незамеченную дерзость
замечать не меченую местность,
где не тяготенье – благодать?

* * *
Нет, не стану уже я никем.
В этих далях и рощах не сгинуть.
Горб с души наторевший не скинуть.
Не разрушить темницу систем.
Но и все же меня не поймать.
Мир ручным не сумел меня сделать.
Пел я так, как мне суще хотелось
неизвестность в себе понимать.
О, ошибок бессчетных число!
Сколь вина многолюдно напевна.
Многотрудна судьба, многозевна.
Сколь мало моё в море весло!
Только это меня и спасло.

* * *
К небесам ухожу, к небесам.
Делать нечего здесь – вижу сам.
Надо нам бы печальнее стать
и нежней, чем пичужки, восстать.
Как из гроба восстать насовсем.
Благодарен я каждому, всем,
кто коснулся меня рукавом,
не закрылся ни бранью, ни рвом.
Мир сползает в мерзейшую грязь.
Можно ль, святость чтоб здесь родилась?
Лишь орлы пролетают с насмешкой.
Короли над тщеславною пешкой.
Пусть останутся жить здесь орлы,
чтоб хранить отрешенность горы.

* * *
Опять Париж приснился несравненный,
к тому ж без толп, без черных и без белых.
Но с бездной облаков по центру дня вселенной
и с бездною даров душе – осеннеспелых.
Суть дара – встреча душ, с которой утра завязь.
Плод медленно растет, невидимый на зависть.
Он ускользает от прямых прикосновений.
Он есть иль нет: то переход мгновений,
то бликов и надежд томленье и смещенье.
Сон – суть души: в толпу невозвращенье.

* * *
Выхожу один я из барака…
Этой саги все ж конечен срок.
Человечья все ж начальна драка.
Человек – известная собака.
Сторожит ее не бог, но рок.

Сколько ни бродяжит шваль земная,
в перегной уйдет и в снегопад.
Одиноко птиц безвестных стая
в даль летит без слез и без возврат.

Как отцы пришли из устья речи,
так и в нас бескрайне мгла молчит.
Ночь тиха; гон бездны недалече!.
В нас эон с эоном говорит.

Чем эонное затронуть? нежной скрипкой?
Небывалым шепотом богов?
Танцем Кришны, мужества улыбкой?
Музыкой некошеных лугов?

В нас звезда с звездою что-то знают.
Как кремнист твой одинокий путь!
Наши мысли грешные читают.
Только б не забыться, не заснуть.

В небесах торжественно и чудно.
В душах редких звездный шепот свят.
Жизнь прожить – как больно и как трудно.
Как пронзителен непостижимый лад!

* * *
И забуду я всё – вспомню только вот эти
полевые пути меж колосьев и трав…
Всё, что надо нам знать – что мы сущие дети,
потерявшие сущий устав.
В простоте умирать бесконечно свободней.
Нет постели прекрасней, чем луг.
Простыни невозможно найти благородней,
чем внезапного неба испуг.