Журнальный мир

* * *
В моей маленькой сумке всякая белиберда,
как то: помада, не оставляющая следа,
галчата с открытыми ртами,
телефон со случайными голосами,
салфетки, стирающие следы крови,
карандаш, красиво рисующий брови,
презервативы с истекшим сроком годности
как память об отсутствии гордости,
самоучитель итальянского языка,
до которого не дотягивается моя рука,
паспорт с фотографией какой-то тети,
пропуск в ад и другие документы по работе,
мазь от ушибов, капли от слез и боли,
ключи от рая и записка от брата Коли,
бетонные бусы, чугунные серьги, пластиковая камея…
Omnia mea в сумочке, omnia mea.

* * *
черно-белый мир взгляд со стороны
в этот колорит хорошо вписываются вороны
с плеером что-то неладно повторы запрещены
на рандоме музыка, а в ушах стоны
жестко шарф кусает в ключицу
резко брызжет дождик респираторный
интернет пророчит всякое может случиться
светофор преграждает дорогу стоп-словом черный
ветер листья вывернул наизнанку платье срывает с липы
как просты желания его и как нелепы
расшвырял облачные простынки и осталось нагое небо
луна не ребус а скорее обычная репа
что же еще ты ищешь в такой глуши
посмотри вокруг это именно то чего ты хотела
как и ожидалось здесь не окажется ни души
ни души моей ни бедного моего тела

* * *
Классики и современники вмерзают в лед в ноябре.
День переходит в день, и никто не гадает, когда умре.
Что затаилась, хваткая салтычиха-Москва?
Буквы, бутылки, сухие корки – твоя семиотика такова.
Поленова и Пелевина страдальческий симбиоз,
каждый своих тараканищ в подарок тебе привез.
Но как ни пытайся открыть захлопнувшийся гештальт,
будет утро, и закатают тебя в асфальт.
И будут чирикать, не помня беды свои,
над тобой пропавшие в городе воробьи.

* * *
Окружает со всех сторон, ставит флажки зима.
Белым по белому мелкая пыль слепит.
А у меня в душе развеселая хохлома,
А у тебя покой, санскрит и самшит.
У меня под кожей маракасы и гондурас,
Карнавал в бразилии и ритмы в тысячу герц.
Я смотрю кино, в котором все хорошо у нас,
Но я одна в кинотеатре на двести мест.
Полюса земли нам из центра ее не видны,
Можно чувствовать лишь, как расходятся берега.
Оттолкнет с одной, но притянет с другой стороны,
Пока снег летит, пока длится эта строка…

* * *
Разбираешь завалы.
Убираешься, вытираешь пыль.
Вдруг с полки, откуда-то сверху,
падает книга, ударяет тебя по голове острым углом.
Открытая лежит на полу.
И ты видишь старую дарственную надпись:
«Дорогая моя дочурка, в день твоего восьмилетия дарю тебе эти сказки.
Будь умницей, я хочу, чтобы ты выросла хорошим человеком.
Любящий тебя папа».

И ты сидишь, опустив руки, и думаешь:
– Прости, папа. Наверное, я не такая, как ты хотел. Но я еще постараюсь.
И потираешь шишку на лбу.

* * *
Я перестала пить коньяк по утрам.
Утро – тропик ясности и остроты,
Время лабиринты проходить,
Не гоняя демонов по углам.
В зеркале моргает непроявленное лицо,
манит новостей многостраничный кокон.
Старость моя в позавчерашнем яйце, так всмятку это яйцо.
Расступитесь, дайте дорогу моим порокам.
Я очень храбрая, я выхожу искать.
Полностью мир не спрятался, есть отдушина.
Падаю в неубранный снег, как в разобранную кровать.
Подведите мне веки и выпускайте на волю, в Тушино.
Троллейбуса вывихнутый сустав, дохромай меня до небес,
До голодного дна, проглотившего все мечтания.
Контролер, отстань, мелкий, пыльный бес.
Вот счастливый билет. Я купила его заранее.

* * *
Господи, протяни ладони.
Дай угадаю, в которой из них январь.
До целого, Боже, до самого верха дополни,
молит каждая наивная тварь.
Холод огня и ветра. Пальцы, где ваша гибкость?
Где ваша нежность, люди? Где моя сложность, век?
В этом пространстве стужи нет ничего от птицы,
Нет ничего от зверя. Гулок пустой ковчег.

* * *

Ad memoriam

Из чего будет памятник?
Из просроченных проездных,
никогда не отвеченных писем, порванных вдрызг цепочек,
плачущих смайлов, бьющих поддых
самых любимых строчек,
из пепельниц, наполненных бывшими,
встреча за встречей пройденными до фильтра,
из ласковых слов, плывущих немыми рыбами
из глубины в пустоту квартиры.
Слезы, бьющие из-под земли, –
фонтаны райские до звездной тверди.
Но жизнь стоит этой боли и смерти,
а любовь стоит любви…

* * *
Снег долго шел и вот пришел за мной,
отправились вдвоем по перелескам.
Становится далеким и нерезким
все то, что причиняет эту боль.

Все то, что причиняет эту жизнь,
возьму с собой, скормлю голодным птахам.
Слепит зима и заметает прахом
пути, ожоги, шрамы, небеса…

Едва заметный след от колеса
напоминает о спешащем мире.
Хрустит под сапогами сахарок,
и дерево, как палочка в пломбире,
само таит в себе свой спящий сок.

Какое странное название «лёд» –
и мёд, и гладкость скованной водицы.
Нельзя умыться и нельзя напиться,
стекла и совершенства ломкий гнёт.

Ладонь моя, замерзший воробей,
скажи спасибо теплому карману.
Я буду проще, выше и мудрей.
Снег перестал, а я не перестану.

* * *
как склоняется ветка в груди у весны, про весну, о, весна!
в этом розовом чаде бессмысленном зуде
лицевая объявлена и перспектива ясна
так в метро попадаешься в сети
что твоя ариадна спустившая время с крючка
переходишь с изнаночной тени зрачка
распусти же себя наконец сдерни сон как перчатку
нервно стрелка дрожит хоть и сбит ориентир
тело-компас найдет полюса и отторгнет сетчатку
интуит интроверт пассажир
время кончилось – грубая пряжа
на рогах человека-быка
человека в метро
слепо мчащего по
кольцу до конца.

* * *
Играем на трех аккордах –
Любовь, смерть, красота.
Жизнь моя, как волос, проста.
Проста и пуста.
Сердце – слепой птенец –
Выпадет из гнезда.
Что остается мне –
Труха, чернота…
Смертна любовь
И красота коротка,
Да и жизнь не длинней:
От глотка молока
До последнего молотка –
Три щелчка, два пинка.

* * *
Нищий март выставляет свои сугробы, баулы,
Мерзлыми лужами волочет зимнюю депрессуху,
Прячет пыльную мешковину по закоулкам,
Тянет ко мне бесконечно длинную руку.
Мелко бьется зверёк о клетку грудную.
Что тебе еще отдать, март постылый?
Застегну пальто, подниму воротник – продует,
Все тепло ты вытянул из меня, все жилы.
Все ледышки, все камни с души собрал в свой карман дырявый.
Манишь меня куда? Куда я с тобой поеду?
Где хваленые ручейки, сосульки, забавы?
У меня мягкий смех молью подъеден.
Не смотри с укором, не расчесывай шрамы, уходи, не медли.
Чай остыл, окна просят, чтоб их помыли.
Не дыши перегаром зимним, уже последним,
Не проси сострадать тебе, мне уже не по силам.

* * *
Девушка пишет записку на бересте.
Новгород. Двенадцатый век.
«Приходи. Приплывай по большой воде.
Ты прости, аще тон мой задел.
Почему ты покинул меня? Я тебе не враг».
Строчку ветер прочтет, да болотный ил,
перескажет лингвист Зализняк.
«А не люба тебе, и меня забыл,
Бог тебе судия».
Добро и Покой плывут, как река,
скрипит березовая кора.
Вокруг нестойкого огонька
века
вьются, как мошкара.
«Третий раз посылаю к тебе,
твой венок еще не завял», –
девушка пишет на бересте
и дублирует в Вайбер и Телеграм.

Он отвечает, как настоящий мужик:
«Будь в субботу во ржи».

* * *
Внутренний голос звучит очень тихо – дзынь!
Скинь
суетливые листья, кору, наскучивший плащ.
Волосы путает щебет птичий, невидимый миру плач.
Глупую пудру сотри, – продолжает работать шепот внутри
(он перешел на шепот, потому что мне уже сорок три).
Разлогинься уже, забудь пароль.
Двери открыты. Дыши. Вход и выход себе позволь.
Мелодия очень простая.
Скорее просто ритм.
Ахлето жаркое, год быстро тает,
сюжет быстро тает, стекает мимо
пальцев. Ловишь губами слова и смайлы.
Читаешь нежность кожей, как текст Брайля.
Сквозь тонкие веки, века и ветки
слушаешь голос внутри. Он поет из клетки.
Грудной твоей золотой клетки.