Стихотворения

Стихотворения

…И ЛАСТОЧКА МУТИРУЕТ К СОВЕ

 

I

..и ласточка мутирует к сове —
чей глаз как жёлтая полоска

из-под двери, а ты лежишь
на свежей простыне, тебе шесть лет:

ты мал, пуглив, безмерен и любопытен.
Тени на стене рисуют

крыльев мах и посекундно меняются:
ты замер беспробудно,

ты жмуришь страх, ты в доме и вовне.
Ты — ветер, и колышешь

кроны ив, движением ресниц
стреножишь время сторожкое,

лишь потому раним и чуток,
что на долгий миг доверил сердечный

стук дверному косяку и замер ожиданьем
скрипа несмазанных петель.

 

Она безлика, но ощутима.
Смерть. Она в дому.

 

Пространство упирается в глаза,
рождая красный отсвет на сетчатке,

клонируются тени — отпечатки
совиных крыльев. Майская гроза, и та,

не заглушит их чёткий след:
полночный шорох, метроном печальный —

назад тому две ночи умер дед.
Сосновый гроб стоит в угрюмой спальне —

потусторонней мебели предмет.
Там сладковатый обморок сирени

тревожит надзеркальный креп
и забивает ноздри.

 

Эхо тени и тени эха —

дед был глух и слеп, и молчалив,
бездвижен, недвижим, лишь

вязкий сип, надсадный голос лёгких,
подсказывал, что дед пока что жив.

Босая смерть облизывала стёкла
на всех часах. Сырой рассвет

день ото дня худел. Замком гремел,
как тощая сиделка,

когда входило утро. Стрелка на дедовых часах
умаялась вконец,

замкнув собой дыхание и боль.
Ловец разжал ладонь: и загнанная

белка легла ничком в сердечном колесе.

 

Теперь ты учишься не доверять росе:

сирень, гроза и все, и всё вокруг тебя
подыгрывает смерти. Ещё минута

и — светает.

Там что-то шаркает… застыть? кричать?
…вот-вот!!

 

Но это бабушка идёт. Дверь, наконец, скрипит.

 

И всё в тебе мгновенно засыпает.

 

II

Ты ни за что губами не коснёшься
уже чужого дедовского лба.

Но первым твой ком земли ударит
в крышку гроба. Отступит смерть.

Сова и ты — вы оба сочтёте ласточек
в промытой вышине

над кладбищем. Поверх чужих могил.
И ты почувствуешь,

как дед тебя любил: сурово, сдержанно,
необычайно —

что было сил — и в отходном бреду.

Так ложечка кружится в чашке чайной
и увязает в сахарном меду.

 

Бабуля доживёт до взрослых лет.
Твоих. Уйдёт внезапно.

На кладбище соседка и сосед поедут.
Там ты осознаешь: дед

не был отпет, как следует.
На ватных ногах домой вернёшься.

Молод. Сед. Глядеться в толщу лет —
чужих, своих, непрожитых,

нестрашных, какие есть.
На завтра съешь обед, тот, что был сварен

бабушкой. Домашних харчей
забудешь вскоре вкус и цвет.

 

До той поры, когда… Сирень. Сосна.
Снята на отпуск дача на берегу

реки. Луна и ласточки. Любовь.
Полоска света прорежется из-под

дверной доски. Но детские секреты
рассказывать не станешь милой.

С ней меж свежих простыней так славно,
так легко молчать про это,

как отсчитать по списку кораблей
свою судьбу.

Гроза. Начало лета.
Стрекочут насекомые в траве,

цикады и кузнечики — поэты.

 

и ласточка мутирует к сове.

 

2830.01.2018

г. Пекин, Байваньчжуан — Лунцзэ

 

 

ТОНКАЯ ДИНАМИКА

 

I

знаешь, у меня всё что у всех —
целлюлит-седина-колит,

недовыплаканный смех,
недолайканный общий вид,

лощины-морщины, цинична усмешка,
крив рта уголок,

сеансы гламурных салонов туда же:
невпрок-сырок,

сурок настигает, сурок бесконечный,
суровый рок.

вот так постою с тобой
по-над бережком-речкой-дугой,

половлю тени-блики,
луч солнца над головой,

обернусь сентябрём-угрём,
послежу катерки-курки,

погляжу, как мечут внахлёст
сети-удочки рыбаки,

подышу тонким ветром осенним,
послушаю их матерок

и пойду, пока пёрышко в небе пишет
чей-то последний срок,

а потом голубиной почтой
его адресату несут,

призывною повесткой-судьбой
меж мозолей в ладони кладут.

 

придержал мои пальцы
в сухой и горячей горсти —

и я слышу: у сердца металл просвистел —
и уже не спасти!

помогай тебе господи-боже
на долгом и пыльном пути,

и прости меня тоже, быть может, сумеешь,
прости!

я печаль твою кожей несу
и суметь бы её донести:

не раздать, не разъять бы,
на атомы не растрясти…

 

…сквозь трамвайный звонок, на восток —
ах, позвольте, позвольте пройти!

 

II

зацепиться случайно сердцем
за крючок-ништячок рыболова,

смаковать макуху, макову росинку,
снова-здорова,

подержать в ладонях кончики пальцев —
побежалость-жалость:

да я оставлял, вот те крест, звал с собой,
только ты не осталась!

нет, не осталась ты, и не сбылась,
не сошлась как пасьянс, вслед не оглянулась,

покачалась с мыска на пятку,
углами губ улыбнулась,

и пошла странной походкой витой,
как по болотине птица,

по неметенной мостовой,
по серым осенним лицам,

вдоль унылой жизни моей,
в направленье земного рассвета,

я стоял на ветру, растягивал
трамвайный звонок

на невыносимый литавр конца света,
разрезал свою жизнь этим

звуком на раньше и позже,
чтоб когда-нибудь,
через добрую сотню лет-зим,

посреди ли монгольской степи,
на площади в польше

повстречать тебя вновь,
на рогатину сна напоровшись

чутким сердцем седым,
не щадя ни желудочков и ни предсердий.

я сто раз уходил-годил,
наглотался нездешних поветрий,

я калёным железом травил,
в океане солёном топил
бесконечную память свою,

изворотливый, злой, гибкий вервий.

 

пощади меня, тонкая кость, карий глаз,
мой манок, мой силок-оселок,

моя дудочка крысолова!

только леса натянуто-сладко дрожит,

и стальной крючок сердце рвёт снова,
и снова, и снова.

 

1416.09.2016 (в праздник Середины Осени)

г. Ростов-на-Дону, Пушкинская, 173А

 

 

***

..обстоятельством образа действия,
чтобы ловить на лету полновесно крылатых демонов и собак, я хотел заказать себе
маету-маниту, чтобы понять «куда»
через предощущение «как».
Но прохудилась лодка, и мой истукан-стакан,
гордый каменный гость, бодро идёт ко дну,
подгоняя волну. Я натираю мозоль,
полируя гвоздь, я объявил с утра старому миру беду. Грустная девочка, вот тебе ключ
и наган, вот тебе кружка воды и алаверды — вот тебе гвоздь. Я шёл возмутить ураган,

тот, что сметёт сады, и пруды, и чужие труды.
Только на целый мир не хватило сил:
я откосил от политики и войны,
я и от чтения книг давно откосил,
лишь заголовки газет, да и те мертвы.
Спросишь, на что тебе гвоздь? меж вспол
о́хов зарниц, тени твоих ресниц, как всегда —
правы, я же когда-то хотел выпустить птиц,
этим гвоздём пробив тлен своей головы.

Так что, держи и скажи: вправду ль тебе тепло? девочкам непременно нужен достаток
и кров, мой параплан-жулан нынче лёг
на крыло, значит, лечу туда, где мир юн
и здоров. Освободясь от пут, мой сорокопут глазом косит — плотояден до гроба доски,
с ним солидарен, за лёгкую пару минут тоже снимаю с себя узы любви и тоски. Слышишь, прощай! и забей в доме своём этот гвоздь, что-то полезное сможешь повесить потом.

 

..я обстоятельством времени
принял «авось», а обстоятельством цели —
«за негасимым огнём».

 

28.04.2017 (6:28 утра)

г. Пекин, Лунцзэ

 

 

МАХСОМ

 

Этот мир — не игра-мишура,
дело очень серьёзное, детка,

зажмурь уши, разуй глаза, не хнычь,
не скули и не бойся,

зачерпни же в ладонь, сколько выдержит,
талого ветра,

прошлогодней водицей умойся.

У тебя над макушкой мирт, как у бога,
но гуще и шире,

у тебя под ногами ритм: дважды два,
послезавтра — четыре.

Послезавтра накормят и выдадут
нужные свойства,

послезавтра и выживешь,
а сегодня не хнычь и не бойся.

 

Поезд мчится повдоль кольцевой,
дребезжат перегоны-вагоны,

наш привычный, людской-городской,
человечий коллайдер адронный,

машинист эталонно плечист,
переполнен шального азарта,

возгоняет погонную жизнь из вчера
в навсегда, в послезавтра.

Тормозами скрежещет, угля
и бензина не просит,

пролетает наш поезд «сегодня» и «лето»,
летит мимо «завтра» и «осень»,

но едва трубадуры немы
у конца остановку пропели,

долетает до края зимы, до утра,
до апрельей капели.

 

Как вы там, пацаны? как вам дышится,
пьётся и спится?

как живётся и мрётся вам,
элементарным частицам?

как там ваши заначки и нычки,
заточки, малины и схроны?

Отженил ваши кочки-кавычки
подземный коллайдер адронный,

раскатал весь вагон на протоны-нейтроны,
глюоны-бозоны,

склей теперь воедино и наново,
в вечный, живой и огромный,

сопричастный друг другу,
встающий на хилые плечи, на чужие, свои —

наш измученный рой человечий.

 

С ржавым лязгом и вонью
двойные разъедутся двери,

омываемы ветром, мы двинем на свет,
каждый голоден, прав и безмерен.

Там, где чистая музыка сфер
грозовой разразится октавой,

нас пред шелестом крыльев незримых
и медью небесной поставят.

И поставят так прочно,
как ставят свечу к изголовью,

воскрешая упорство и честность,
жар сердца и силу воловью,

потому, что в час-пик ты за поручень
крепко держался

и собою нас всех удержал,
и уже ничего не боялся.

 

26.0904.10.2017

г. Пекин, Наньлогусян — Лунцзэ

 

 

НЕБО ЛЬ

к Артёму

Там, где солнце клонилось к западу,
а все реки к востоку текли,

я гляделся в стоячее небо над городом,
которое выше любви,

поднимался на цыпочки крыш
сквозь гранёный вороний грай

в наше медное небо, что выше любви,
под которым твой ветреный рай.

 

Глядя в южную сторону кладбища
и на север, за пыльный вокзал,

грыз я ревности кислое яблоко
и неверием веру низал

в ожерелье вечерних фонариков,
в многоцветье ладей-площадей —

пусть прекрасной удавкой затянется
вокруг мраморной шеи твоей,

пусть мигает тревожной морзянкой,
не давая тебе продохнуть —

я желаю почуять,
как жарко затрепещет мятежная грудь,

надышаться твоей непокорностью,
кисло-сладкое пламя разжечь,

окунуться в лихую,
притворную и обманчиво-нежную речь.

В лепет улиц, проспектов ворчание,
в гулкий шёпот твоих тупиков,

но прислушайся — больше отчаяния —
шорох-шелест влюблённых шагов.

 

Ты — моя-немоя, ты — неверная,
ты — единственная… Гром-гроза

обернётся небесной стервою,
чтоб удариться в пыльный вокзал,

завертеться на скользких перронах —
спотыкаясь, бегут со всех ног! —

через площадь, меж клёнов зелёных:
на восток, на восток, на восток,

и щекочут асфальт твоей кожи
вдрызг истоптанным башмаком,

расцарапывают нерасхоженным
остро-лаковым каблуком,

трут и давят автопротектором,
траком гусениц: вот же! лови —

задохнись пряной сыростью-нежностью
человечьей невечной любви.

 

Я безумен. Я пьян непомерной тёмной
властью над плотью моей,

я брожу как чумной среди скверов,
между улиц, дворов, площадей,

в переулках, в навеки заброшенных,
вкрай исхоженных уголках —

чтоб тебя, моя злая, хорошая,
среди тысяч людей отыскать.

Будь со мной — и синкопой нервной
мендельсон в водосточной трубе

грянет с крыш — я останусь верным
даже ветреной слишком тебе

навсегда. Может, муки пожарища
нам судьба приготовит — приму —

твой гранит, твой костёл, твоё капище,
твоё торжище, суд, и тюрьму.

Минут годы, иссякнут, раскатятся
на жемчужины лёгких минут,

там, где солнце всё клонится к западу,
реки так же к востоку текут.

 

В час, когда запираются двери,
через с
о́рок соро́к-сороко́в

наконец я тебя перемеряю
миллиардом надменных шагов.

Навсегда доверяюсь: печальная,
в этот час за собой позови

в наше небо, что больше отчаяния,
слаще лета и выше любви.

 

07.11.2017

г. Пекин, Лунцзэ — Байваньчжуан, 24

 

 

***

…злой ветер воет парией в трубе,
пока ты спишь, я говорю себе,

составив лодочкой озябшие ладони:
на пять восьмых спаси и сохрани,

и раствори печаль утрат в любви,
пусть боль разлук вовек нас не догонит.

 

Надмерной безразмерною строкой
пишу куда-то в небо: «милый мой…»,

за шелест букв хватаясь, как за звенья
единой неисхоженной цепи —

в которой «бэ» и «мэ», и «не» и «ни»,
и «жи» и «ши» горчат без сожаленья,

без одобренья рук чужих и глаз,
поскольку этот голос не предаст,

и это небо зиждется покоем:
покоем хаоса, покоем темноты,

покоем ветра — чтобы вить мосты
над одинокой и мятежной бездной,

над бесконечной тайной «да» и «нет»,
над пухом звёзд,

над скальпелем комет —

бездонным августовским знойным одеялом
так нежно укрывающим постель,

что хватит до апреля, и апрель придёт
и зацветёт земным и алым.

 

Ну, а пока, по кромке февраля идём с тобой:
заснежены поля,

как остро здесь я ощущаю слово —
его выводит дудкой снеговой

сестра-позёмка, колет рот иглой
и прошивает ниткою суровой.

 

Слеза кровит и просит замолчать,
коль скоро на устах моих печать,

а руки заняты, вцепившись в грубый посох,
там за спиной мешок,

в мешке — стихи,

то каменно тяжёлы, то легки,
и книжной пылью время их заносит,

и звёздной — небо.

Вон к ногам метель бросает
прихотливо канитель, волчок,

силок, бесплотный детский лепет,
обрывки от просроченных газет,

сухое тленье прошлых сигарет, и чай спитой,
и птичьих крыльев трепет

над морем в южный полдень, трын-траву,
сознание того, что я живу

пока дышу, пока клюёт синица
в висок усталый, в горло, под ребро

за неуместной в зиму болеро, но я иду,
и пишется страница.

 

И чтоб потом, в уютной тишине, в тепле
приветных стен, где ты протянешь мне

ломоть посыпанного крупной солью хлеба,
и я отвечу всем, чем буду — «да!» —

на три восьмых исчерпаны года,
и цепью слов исхожено полнеба.

 

11.11.2017

г. Пекин, Лунцзэ