Журнальный мир

З.З.

Зимнева Зоя злая.

Выскорблена и суха.

В прошлом кому-то «зая».

В будущем не сноха.

Зимнева на диване

Зимневой тридцать три.

Белое не надевает.

Волгу несёт в Оби.

Ей бы сейчас, старухе,

наледь бы да в сугроб.

Ей бы сейчас Фаруха,

чтоб по утрам скрёб.

Завтра подъедет убер,

(Ври себе, Зоя, ври)

и повезёт по клубам.

Зимневой тридцать три.

СЕСТРЕ

Ты помнишь, мама с папой

ходили на парад?

По улице Советской

тащили транспарант:

вторая проходная,

и мир, короче, труд…

Отец стал выше мая,

а мать осталась тут.

Ты помнишь дни в деревне

и бабушку? Она

пекла пирог с вареньем,

садилась у окна,

ждала, когда с мостков мы,

смеясь, вернёмся: «Эй!»

Нет гаджета такого,

чтоб смайлик выслать ей.

Мы помним, помним, помним,

мы много помним так,

что вырвавшись из компа

боимся сделать шаг…

А ты живи, не бойся,

что снова в личку спам.

Стоят они у входа,

и руки тянут к нам.

ПЕРЕВОД

Ты молишься, то небу, то земле,

То пламени, то стынущей золе,

То улице, то запертой двери.

Ты молишься, снаружи и внутри.

И слышу я мольбы твоей бу-бу.

Несёшь её как складочку на лбу,

Как золото и олово вдовец

На каждом безымянном из колец.

Творящие, то благо, то беду…

Ты молишься, что я переведу.

И гул стоит вселенский от молитв,

И с двух сторон у времени болит.

***

Вы всё уходите, уходите

последней фразой в прозе гения,

как будто время переводите

на век вперёд по мановению.

Вы исчезаете, огромные,

горластые, но тем не менее,

мои друзья богоподобные,

меня учившие смирению.

Но я не вымолвлю: «Останьтесь, а…».

Из пачки сигарета вынется,

и вдоль окна поедет станция,

где мне стоять, никак не сдвинуться.

В ТУМАНЕ

Замыкают смертельные фазы

по законам известных наук.

Улетают крылатые фразы,

и душа за душою на юг.

Опадают электрики наземь

со столбов, с трансформаторных крыш.

Светит нимб изумительно ясен.

Ходит кот удивительно рыж.

Прибывает засим неотложка,

и выходит с подручным своим,

посидеть пять минут на дорожку,

Хароновский Сергеевич Ким.

Выдыхая мораль: «Дай ума нам…»

тело тёплое на борт берёт.

Поглощённый готичным туманом

бродит кот, и сирена орёт.

ЭМИГРАНТКА

Умирает. Молится кофейнику.

Запускает письма-самолётики.

И летят они до современника,

и летят они до периодики.

Собирает рукописи в папочку.

Авеню проходит до издательства.

Привечая парковую парочку,

ей по-русски думается: «Здравствуйте»

Зазывают местные на праймериз.

Как похожи флаги. Красным, белым ли?

Холода всегда такие ранние.

Хорошо, что отопленье сделали…

Так живёт, не веря в эту мистику,

в эти два окна с простыми шторами,

где стоят цветы, бросая листики,

как стихи в свою тетрадку черную.

В СТАРОМ НЕБЕ…

В старом небе облак дымный,

и пустырь под ним, где в хлам

«дядя Петь, за что судимый?»

голубятню строил нам…

…КПП ненужной НИИ,

трубы, снова трубы, и

заводские проходные,

как стихи «особыи»

для девчоночки-пацанки,

рыжей-рыжей — слова нет —

то ли Ксанки, то ли Саньки.

Окликай её, поэт…

Подбирай аккорды с пола.

Тырь окурки стыдных слов.

Это соло, это соул,

это первая любовь…

Эту правду сохрани же,

альфу старых городков…

Голубятня стала ниже.

Бродит кот, по кличке Рыжий.

Любит всех, без дураков.

ВНУТРЕННИЙ КАРМАН

Кладут бордюр проворные армяне.

Пылит пилой уставший камнерез.

А мой мирок во внутреннем кармане,

и пятьдесят «неденег» за проезд.

Когда подъедет рейсовый автобус,

я пропущу старух и стариков,

и, может быть, растущую особу,

стараясь не разглядывать трико.

Они пройдут, рассядутся по креслам.

а следом я, пропахший табаком.

Как в мире всё в начале интересно,

как всё проходит с лёгким матерком…

Сегодня Саша, сухонький водитель.

Мне с ним привычно. Всем удобно с ним.

Он никогда не гаркнет: «Выходите!»

Вообще молчун, талантливый, как мим.

Вот и мои сады, по счёту третьи.

Вот подхожу к воротам, где замок

висит как будто он за всё в ответе…

Как будто кто-то сладить с этим смог…

И открываю сомкнутые жести,

И закрываю сразу за собой.

А где мирок? А мой мирок на месте.

И благость шпарит, словно на убой.

***

Снова осень понтовой походкой

входит в город по Ленина-вэй,

где друзья умирают от водки,

дегустаторы жизни своей,

где, ломая устои обочин

и меняя такими же вот,

черноглавый дорожный рабочий

до последней маршрутки живёт,

где дворы меж дворами знакомы

пусть всё реже, теряя наив,

но балконы, балконы, балконы

и курящие девы на них…

Ходит осень, то плачет, то лыбу

давит, встретив оставшихся тут.

Мы ведь тоже вернуться могли бы,

если б верили, что дома ждут.

НОЧЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

Начну благодарить взахлёб

за хлеб и воду, за высокий лоб.

За пенье птах, и прочее. Начну.

Когда ещё — особенно в ночну

ю пору, паром изо рта —

созрею чтобы, пафосно-картав,

перебирая лавочки в стихах,

найти свою заветную? Тиха

в последний месяц осени вода,

накрытая простынкой льда.

И что-то есть, чему названья нет…

Вокруг меня, внутри меня, вовне

горит.

Благодарит.

***

Как всегда, два-три значения

есть у слова, у всего…

Жизнь такая казначейная.

Не уехать ли в село,

и напиться в старом домике

на колодезной воде.

Ёлки, палки, полки, томики,

белый волос в бороде…

Знамо, долго ли умеючи

в печь подбросить бересты,

а под окнами скамеечка

покаянье обрести.

Оперу в карман

Зима недаром злится,

в карман кладя Бизе.

Фейсбук моя страница,

страна моя хз…

в которой спутать просто

пощение с постом,

где ударенье в «по сто»

не хуже, чем в «по сто»

Пойду в народ, обряды

прощая февралю,

и водку с бутербратом,

сломавшись, разделю.

***

Плыла луна заметкой лайковой.

Шёл сериал канала «Рай».

Зима была не пастернакова,

но очень бродским был январь.

Сквозняк вай-фаем полз по комнате,

от окон до других окон.

Цветы в горшках дрожали: «Вспомните…»,

и не хотелось ни о ком.

В прихожей ночь, держась за петельку,

срывалась в прошлое всем тем,

что оставлять, наверно, без толку

и оставалась насовсем…

ЯКУТ

Заунывная песня шамана

раздавалась под звуки бубна,

и торчала бутыль из кармана.

Из тумана, как из кармана

выпадала ржаная монетка,

и кобылка чумная ржала.

Кумысовая жажда маленько

даровитое горло жрала.

И тянулось неясное что-то.

Так нежданные слёзы текут.

Гой еси, добрый молодец, что ты

взбередил мою душу, якут?

БЕЛЫЕ КРЫШИ

Смотрю в окно. Я думал выпал снег,

а там Фольксваген белый туарег,

и рядом тоже белый БМВ.

Чуть-чуть поодаль лады светлых две.

Я отвернусь. Зима в Московской обл.

велит купить пивка и пару вобл.

А впереди ещё немало зим.

Через дорогу строят магазин.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ НА ДАЧЕ

Ночной осенний дождь. На небе минарет.

Крылечко скрип да скрип и снова тишь такая.

Мучительная смерть на пачке сигарет

сочувствует, что мне назавтра не хватает.

Бесшумно и легко по желобу вода

стекает в бочку для помыва и полива.

Мне хочется сострить: «вот так мои года

уходят», но смолчу, дойдя до половины.

Поёжусь и пойду, закрыв плотнее дверь.

На максимум включу дрянной обогреватель.

Две кумушки — судьба и время — скажут:
«Грей»,

и ноги подожмут, обнявшись на кровати.

***

Вот щегол, скворечника моложе,

скок-поскок и тири-тили-бим.

В целом, мы поём одно и то же.

Об одном и том же говорим.

Он в листве запрятался, зелёный.

Я ещё задумчиво иду,

посидеть на лавочке под клёном,

сигаретку выкурить одну.

Я дойду, конечно. Я присяду.

Брошу взгляд как будто невзначай.

Ну, щегол, покурим. Хочешь яду?

Ничего, родной, не отвечай…

***

В магнитоле зимний блюз.

Я стою. Никак не сдвинусь.

Перекрёсток — это плюс.

Светофоры — это минус.

У меня бумажник пуст.

У меня багажник полон.

Как сказал товарищ Пруст

или Сартр… «никто не волен»

Едем, едем, и ползём,

и ползём, и снова едем.

Белый-белый чернозём

за окном на этом свете.

Вот приеду — и держись

старый дом, труба печная!

Если так проходит жизнь —

я ещё раз начинаю.