Журнальный мир

***

День долог и изменчив, как вода.

Иди сюда, побудь со мной немного.

Для каждого минутка есть у Бога,

неясная, как тонкая слюда,

но тихая и светлая всегда.

Иди сюда.

Вокзал играет с нами в города.

Иди сюда, найдём с тобой билеты,

догоним ускользающее лето

незримое, как дальняя комета,

та, о которой слышим иногда.

Иди сюда.

Для времени столетье ерунда.

Пойдём туда. Обещанной наградой

за то, что вопреки сомненьям

рядом,

нам станут звездопады, снегопады,

дожди, проталин чистая вода…

Иди сюда.

***

В соседский сад, за яблоками, где

истлевшая листва, слова, надежды,

одежды, отсыревшие в воде,

искажены, как мимика невежды.

Но яблоки в промозглом ноябре,

в тисках всеобщей горе-Атлантиды

ещё горят, как бабочки в огне,

от вспышки сладострастья и обиды

на брошенность, что точками чернит

тугие сны слоновой кости цвета…

Ничейным садом, яблоком болит

исчезнувшее выцветшее лето.

И напоследок, отыскав в траве,

уносишь их притихших и смиренных,

те яблоки из сада на горе

в преддверии зимы благословенной.

***

Утоплено ведро в колодце,

железом мокрым пахнут руки,

и капли – маленькие солнца –

блестят на потемневшем срубе.

И в жарком обмороке лета

все травы вырастают гуще.

И, как и прежде, нет ответа,

где было или будет лучше…

***

Та маленькая птичка у воды

С неясным оперением и цветом

Остатки прошлогодней лебеды

К гнезду несёт с надеждою на лето.

Ещё горчит сухая лебеда,

И солнце ещё холодно и ало.

Но нет весною большего труда,

Чем ткать из трав земное покрывало.

***

А нам хотелось музыки во всем.

Нам было недосуг до тишины.

Мы камушки бросали в водоём

в их отражении чуть искажены.

Мы палками стучали по стволам,

прислушивались к ветру и ручью.

А музыка – она была и там,

сливалася в симфонию ничью.

И вся эта ничейность бытия

дарила нам единственный урок,

что жизнь от смерти в песне соловья –

на волосок.

***

Вчера она выбросилась дельфином на берег,
но потому, что сезон был не пляжный, иной,
никто не бежал из баров, срывая двери,
поливать её мёртвой или живой водой.

Вчера она сорвалась звездой с орбиты,
но потому, что хмурое небо давно над садом,
осколки её были затоптаны и забыты,
и запорошены выпавшим снегопадом.

Вчера она растаяла первым снегом,
тем, ненужным, если он выпал не в зиму,
смешным, нелепым и горестно безответным,
как письмо, случайно брошенное в корзину.

Вчера её распили у магазина,
выплеснули остатки, сполоснули фляжку
электрик Никита и продавщица Нина,
та, что набила над грудью кривую ромашку.

***

Особенно тяжело ему было в снег

или когда летом вдруг начинался дождь.

Она была не похожа на них на всех,

но что в ней было такое – черт разберёшь…

Она ничего не просила. Но он знал,

что если попросит, то надо ей будет всё.

И потому бежал от неё, уезжал,

но возвращался всё время к дому её.

Однажды она сказала: «Разлук нет,

пока я помню, как пахнут твои виски.

А если увидишь дождь или вдруг снег –

вспомни меня. И задохнись от тоски».

Он задыхался в самолёте на Тель-Авив,

он задыхался в поезде на Орёл,

он задыхался с другими женщинами, ловив

себя на мысли, что до ручки уже дошёл.

Уходил в горы, записывался на баскетбол,

пил виски с друзьями, много, сколько мог.

А рядом тихонько дождь или снег шёл.

И целовал его нежно-нежно

в висок.

***

Маленький райский остров – кафе «Бенье»
на самой широкой гуляльной улице Нижнего.
Я покупаю кофе себе и тебе,
с нежной ванильной пенкой белой по рыжему.

Свежими круассанами пахнет в этом раю,
яблочный штрудель в самом ходу и сэндвичи с сыром.
Я выпиваю порцию кофе твою и мою,
через витрины любуясь утренним миром.

Тыльною стороной ладони вытираю с губ
пенку от капучино, сдобренного корицей.
Из динамика хрипло и сладко поёт француз,
похоже, о том, что ничего уже не повторится…

В крафтовом модном пакете на выходе
официант подаёт безе : «Возвращайтесь, мадам».
Имя его, как твоё, на табличке. На выдохе
напеваю французское:
«Па-дам, па-дам,
па-дам…».

***

Женщина у окна, чей возраст уже не важен,
нижет истёртые бусы, похожие на неё.
Завтра придёт почтальон, что-нибудь ей скажет
и сообщенье о смерти чей-нибудь принесёт.

Женщина у окна, чей голос давно не слышен,
про себя поёт какой-то романс о любви.
И что-то в ней забытое чуточку дышит,
и чьи-то слова вспоминаются «мон ами»…

Женщина у окна, чей ангел, давно уставший,
спит на коленях её, укрытый платком носовым,
вспоминает их всех, когда-то у ног её павших,
и как атласной туфелькой она ступала по ним.

Без горечи, без сожаления, без толики боли
смотрит на жизнь свою, как на немое кино…
Розовый замок в детской на старых обоях
выцвел, как сказка,
давно,
давно,
давно…

***

Август. Яблоки ночи.

Тёмные росы в саду.

Я повторяю строчки,

писанные в бреду.

Двадцать четыре на два

странно-помноженных дня.

Станет не главное главным,

выбранным для меня.

Убрано одеяние

горечью бус рябин.

Яблоки покаяния.

Августовский помин.

***

В доме, спелёнутым темнотой,

боясь разбудить половицы,

дойдёшь до прихожей, нашаришь рукой

что-то накинуть. Не спится.

Выйдешь неслышно с задних дверей,

трогая сырость ступнями.

Может, и правда запел соловей

где-то в ночи над полями?

Может, и правда теперь я люблю

эти бессонные встречи,

с тягою к лунному алтарю

с исповедью о … Вечность

камушком хрустнет, вопьётся в ступню,

вспомнится «…будет отныне…».

Холодно. Может, вернуться к огню,

что догорает в камине.

***

Выдохни это лето из живота
пчёлкою, бабочкой, мухою, стрекозой,
развоплощенье которых есть пустота
гулкого неба, сомкнутого над головой.

Выдохни это лето из живота,
сдёрни, как будто бы пыльные шторы с окон,
где остаётся осени лишь маета
и незакрытой калитки не смазанный стон.

Выдохни это лето из живота
синею жилкой, пульсирующей на виске,
перед прыжком с голубого, как море, моста
не на резинке – на тоненьком волоске.

***

А любовь моя так сейчас далека,

за такими морями, такими странами,

что, как будто и не было её никогда.

Ураганы торнадо над меридианами

сметают целые поселения

разлюбивших друг друга, преданных, сломленных…

А любовь, она бродит где-то с оленями

средь лесов, человеком нетронутых.

Потому и живёт вопреки всему,

заставляя пепел мотыльками взмахивать.

Потому и Господу одному

остаётся жалеть нас.

И оплакивать.

***

Тот город был маленький, и потому

Господь поместил у себя на ладони

его. И каждый был равен Ему,

и каждый друг другу был не посторонний.

И всякий заботился о тишине

на благо другого, о правде не споря,

чтоб ночью у дома сидеть при луне

у самого синего-синего моря.

Уснувших детей на коленях качать,

держать стариков и любимых за руки.

И благодарить Его, и понимать

о радости рая в преддверии муки…