Журнальный мир

***

Так вот она, моя дорога в рай:

маршрутка-дом-работа-крематорий,

откуда испарюсь я невзначай,

спрямив круги астральных траекторий.

Я в небеса взойду, сложив мотив

о подлости, о чести и о жести,

на собственной хребтине изучив

всю инфернальность городских предместий.

Пиит, придурок, лишний человек,

храбрейшая из всех дрожащих тварей,

здесь встретил я обильный честью век,

обласканный опалой государей.

И мне от грозных и смешных царей

в удел достались – вопреки заветам –

жёлчь фонарей и слякоть пустырей,

где так привольно дышится поэтам.

Я здесь торчу, шепчу и грязь топчу,

блистательною праздностью увенчан,

брюзжу, брожу кругами и ворчу

на спесь друзей и недоступность женщин.

Дорога в рай ведёт сквозь грязь и слизь,

и ей брести хоть трудно, но не стыдно,

ведь путь по кругу – он выводит ввысь,

хотя кому-то это и не видно.

Ледниковый период

Этот мир, округлый, скользкий, несомненно, стоит мессы,

Удержать его в ладони тщились тысячи царей,

Но у всех свои запросы, выкрутасы, интересы,

И из влажных пальцев шарик выскользает всё скорей.

Неизбежная рутина, каждодневная морока

Заставляет человечков то звереть, то сатанеть.

Шестерёнки наших судеб ускоряются жестоко,

Разрывая нас на строчки, не давая уцелеть.

Сколько рыцарей мгновенья, повелителей момента

Распрощались с римской славой – не осталось и следа.

Сонно ледники сползают по векам и континентам

И стирают с карты страны, и съедают города.

И не стыдно вам, вельможи, почивать на мягком ложе,

Если смерть от ожиренья вам не стоила труда,

Если жизнь за пышным гробом так на нашу на похожа, –

И не страшно вам, холопы, и не стыдно, господа?

Ледники ползут неспешно, поглощают наши души,

Лёд и камень, лёд и солнце – равнодушие и гнев.

И мохнатый мамонт бродит по покрытой льдами суше,

И готовится к охоте молодой пещерный лев.

Солнце стынет надо льдами, небо холодно-огромно,

Лес колышется до неба, волки воют, скачет конь,

И художник жадно пишет на стене пещеры тёмной

Скачку ланей и бизонов, стрелы, солнце и огонь.

Стоицизм

В чёрном стоическом небе кровавые светы.

Красное пламя, солдатские медные лица…

Через столетья, быть может, хмельному поэту

это приснится.

Молча солдаты скрестили могучие руки,

Мускулы напряжены, только лица спокойны.

В южной пустыне звучат заунывные звуки –

песни про войны.

Воин-философ лежит на камнях, улыбаясь.

Лавры Нерона кровавят виски всей державе.

Так говорю, осторожной рукой прикасаясь

к крови и славе.

Нам наши внуки завидовать будут, конечно.

В этой сирийской глуши мы для этого бьёмся…

Пусть эта глупая драчка продлится навечно –

мы не сдаёмся.

Землю удобрят солдаты, одобрят поэты.

Разум богат, только сердце так немощно нище…

Как хорошо умирается после победы,

на пепелище.

Если уйти – то без слов, без истерик, без жестов,

Просто и скупо, с язвительной римской усмешкой…

В нашей державе для общих могил много места.

Воин, не мешкай!

Всё относительно – подвиг, и смерть, и отвага.

Зря лишь я жизнь сочиняю в эпическом роде…

Знаешь, а я не готов для последнего шага,

я не свободен.

Чувствую – Некто грядёт, что-то в мире свершится…

Но и тогда нам даруются новые войны.

Звёзды надменны. Костры озаряют нам лица.

Небо спокойно.

Перебирая холодные звёзды, как чётки,

Старый астролог бормочет и шепчет проклятья –

Труп мудреца в римских термах давно перечёркнут

Тенью распятья.

***

Рождественский вечер в бессмертном снегу.

Скрип сосен в безмолвии окаменелом.

Записки нам пишет зима на бегу,

Но – белым на белом.

По снегу охотники хмуро бредут,

Вороны летят над долиной и домом…

Лет триста-четыреста не был я тут,

В посмертье знакомом.

Да, наш ледниковый период богат,

Наш космос на ценные льдинки расколот…

Серебряный иней, серебряный ад,

Серебряный холод.

Сюда я пришёл из иной мерзлоты –

Бесстрастной, бесстрашной, бессмертной, бумажной…

Там к Богу я смел обращаться на «ты»,

Но это неважно.

А здесь всё иное, – и тело, и дух,

Здесь людно, и шумно, и шубно, и дымно…

Серебряный бог с нами вежлив, но сух,

Но это – взаимно.

Наш тысяча первый заснеженный Рим

Полмира покрыл ледяной тишиною,

И неосязаем, и неповторим

Покров надо мною.

Зима тишину нам сыграет без нот,

На поле опустятся снежные зёрна,

И что-то готовится, кто-то грядёт,

И небо просторно.

Морозней метели дыханье молвы,

Лежат, ожидая, бескрайние степи,

И медленно едут в пустыне волхвы,

И тихо в вертепе.

И, вторя бескрылой надежде земной,

Даря нам уверенность в близком спасенье,

Звезда загорается над тишиной

Последнего оледененья.

Пустыри

1

Я уже давно живу по средствам,

Словно в пьесе, без мечты, на дне.

Но одно воспоминанье детства

Тлеет, обжигая память, мне:

Серый, весь заросший сорняками,

Мертвенный окраинный пустырь –

Он от спячки, длившейся веками,

Пробуждает, словно нашатырь.

…Воздух весь покрыт гусиной кожей.

Грязный дождик шепчется с травой.

Деревянный дом с разбитой рожей

Кашляет вдали, едва живой.

Вечереет, и ползут туманы.

С высоты стекает синий мрак.

Ночь таит заштопанные раны.

Тишина шершава, как наждак.

Свалка жизни – ни конца, ни края…

Тих метафизический пустырь.

Просто Вечность здесь простёрлась злая

В полстраны, во всю земную ширь.

Вечность грязи, нищеты и пьянства…

Дзинь-бутылок острые куски…

По слепому серому пространству

Тусклые блуждают огоньки.

Я живу, расту, ползу всё выше,

Но пустырь во мне скрипит: «Всё ложь.

Помни, помни, из чего ты вышел.

Помни, кто ты и куда придёшь».

И как только, злой, упрямый, стойкий,

Вытерпев и смех, и тумаки,

я приду домой, нырну на койку

и сожму ладонями виски, –

Снова между мной и небесами

розовый туман стеной встаёт,

в нём пустырь всплывает пред глазами

и отраду тайную даёт.

2

В вечереющем сумраке строгом

начинают чадить фонари.

Пролегли между нами и Богом

пустыри, пустыри, пустыри.

Как пустые глаза невидимки,

то близки, то опять далеки,

пролетают в кружащейся дымке

огоньки, огоньки, огоньки.

Безнадёжно, туманно и сладко

в эту серую дымку смотреть,

и вдыхать синий запах упадка,

и скучать, и незримо стареть.

…Это наших скорбей быстротечность,

это мудрость библейских пустынь,

это пепельно-пыльная вечность,

лопухи, лебеда и полынь;

Это траурно-жёлтое с серым,

словно горький подавленный крик,

эта боль, без причины, без меры, –

это может понять лишь старик.

Листья в лужах спокойно-застылы,

баки с мусором строятся в ряд,

и осколками битых бутылок

в небе вечные звёзды горят.

Только шум городской замерзает,

только серенький дождь моросит,

смутный рокот к ушам подступает,

пробуждает, зовёт и грозит.

И сквозь сумерки – к сердцу всё ближе–

шепчет совести строгая жизнь:

не уйди, не забудь, не прости же,

стой, смотри, не страшись, но молись.

3

Упрямый неприветливый бурьян

Заполонил угрюмое пространство.

От стен заброшенного комбината

До неба – только серость, пыль и стынь.

Бутылочные острые осколки.

Оторванная ножка старой куклы.

Грязь, серый ветер, шприцы и окурки.

Осмысленная тщетность бытия.

В глазах рябит от серости и скуки.

Едва вздохнёшь – вдыхаешь разложенье.

Сухая пыль от пыли прошлых жизней

Роится в напряжённой пустоте.

Стой! – Так пустырь живёт, живёт и дышит,

Захватывает время и пространство,

Растёт и мыслит, любит и тоскует

В пустой мечте наполнить мир собой.

Шесть миллиардов лет земля дышала,

Производила плоть и душу живу,

Чтоб завершиться славой и позором

Промышленных прекрасных пустырей.

Бурьян лопочет что-то по-китайски,

Шприцы пересекаются, как шпаги,

Осколки смотрят в небо, ищут солнце,

И солнце тщетно прячется от них.

Гаражи

В бетонном городе, – смотри, о муза, зорче, –

За спинами домов в пятнадцать этажей

Непринуждённо сотворил Великий Зодчий

Ряды железных гаражей.

В неимоверной красоте и бравой силе,

Твердя под нос один бензиновый мотив,

Они всю землю до конца заполонили,

Кусочек неба прихватив.

Какой Эдемский сад, паломникам на диво,

Здесь вырастил себя забывший бог –

Бурьян, да лопухи, да острая крапива,

Да одуванчиковый смог.

Окурки и картон, газеты и пакеты,

А вот стоят в грязи бутылка и стакан,

Как символы начал вселенского сюжета,

Как наши Инь и Ян.

А в синих небесах над этим диким краем,

Как гость непрошенный, торчит моя звезда,

Робеющим лучом с презреньем освещая

Дорогу в никуда.

Слепая, серая, стальная бесконечность

И склеротическая злая тишина

Нам нынче говорят, что русская беспечность –

Сама себе война.

…Веленью Божию, о муза, будь послушна,

Приблудное хамло от врат гоняй взашей,

Но с тучки созерцать привыкни равнодушно

Ряды железных гаражей.

Край грязных гаражей в моей заветной лире

Всё так же будет жить, прельстителен на вид,

Доколь в подсолнечном-подлунном нашем мире

Жив будет хоть один пиит.

Соцреализм

Вечер, сумрак, хлопья серой пыли.

Грязный снег едва мерцает, тая.

Вдаль летят мечты автомобилей

о техническом железном рае.

Выплывает косоглазый месяц,

и звучит, как в неумелом клипе,

музыка январского предместья:

скрежет, грохот, воркотня и всхлипы.

В небе загораются софиты,

и выходят мерно на подмостки

Гамлеты, поэты и бандиты,

идиоты, бесы и подростки.

Музычку врубают в сквере дети,

слепленные из сырого теста,

и гремит мелодия столетья:

тыц-дыц-дыц – и далее по тексту.

Вот над сонным царством, где росли мы,

огоньками небо замигало:

поджигают рыжую солому,

тянет гарью, ропотом и гулом.

Лишний, лишний человек, ненужный,

ты пойми, ты зря ломаешь руки,

сквозь тебя проходит ветер вьюжный,

сквозь тебя – все всполохи и звуки.

Только, может, я зачем-то нужен,

и такой я для кого-то важен:

пьян, угрюм, не выбрит и простужен,

но в стихах и прозе обумажен.

И пускай под вечер, очень скоро,

в этот дымный и лохматый воздух

выплюнет меня угрюмый город,

снова втянет в двери, словно в ноздри,

оглушит и высмеет, задира,

продиктует пару строк не к месту,

и – пошли опять валять Шекспира,

тыц-дыц-дыц – и далее по тексту.

И пускай горят в ночи софиты,

и шагами меряют подмостки

Гамлеты, поэты и бандиты,

идиоты, бесы и подростки…

Пустота

Мантра

Нет на свете ни черта.

Всё в природе – пустота.

Пустота стоит в окне.

Небо светится во мне.

Вставлю пустоту в строфу –

пусть в стихе горит, как спирт.

Пустота висит в шкафу,

пустота в тарелке спит.

В книжке на любом листке –

пустотелый шрифт косой.

Пустота в моей руке

притворилась колбасой.

Пустота в реке течёт,

в сквере городском растёт.

Я леплю из пустоты

пустотелые мечты.

Вечной пустоты зевок

зло зияет между строк.

Пустота творит меня

из сияющего дня.

Я пустой тебя пустую

с упоением целую,

понимая: в этот час

пустота играет в нас.

Ничего на свете нет.

Есть лишь пустота и свет.

Есть сиянье пустоты,

суть которой – Я и Ты.

***

Серый город. Поздний час.

Желтизна угрюмых стен.

Сухость близоруких глаз.

Синева припухших вен.

Это странно – невпопад,

под конец большого дня

явственно увидеть ад,

окружающий меня,

спешку, пляску на костях,

ловлю денег и людей,

сладострастный пошлый страх,

фальшь и ложь больших идей,

слёзы, сопли, боль и грязь,

чью-то жизнь в своей горсти,

и вздохнуть, не горячась,

и плечами повести.

Вспомнить всё и всё понять,

посмотреть на плоский свод,

и вздохнуть, и замолчать,

и без слов шагнуть вперёд.

Посредине пустоты

торжествуй, живи, умри,

но о том, как умер ты,

никому не говори.

Только кашель в злой кулак,

только сдержанный смешок.

Пусть танцует серый страх,

в нас живущий юркий бог.

Тише, тише, тишина, –

ты не тот, не та вина,

эта вечная война

не для нас одних страшна.

Нет ни истин, ни красот, –

есть лишь трезвый, горький взгляд

и последний шаг вперёд,

в коем ты не виноват.

***

Где-то в небе Бежин луг

Зацветает в тишине.

Мой двойник, небесный друг,

Там гарцует на коне.

Он летит в своё ничто,

Облака – над ним и в нём.

А внизу – земной простор

Весь порос сухим быльём.

А во мне – зима навек,

Белый окоём окна.

Яблоками пахнет снег,

Снегом пахнет тишина.

А во мне – изба да печь,

Треск свечи да сон зерна.

Там, где нечего беречь,

Там и смерть нам не нужна.

Там, где некого беречь,

Там и некого любить.

Вот тогда речушка-речь

И несётся во всю прыть

В то ничто, где Бежин луг

Зацветает над землёй,

Где летит небесный друг

И меня зовёт с собой.