Журнальный мир

Песнь первая

слишком рано стемнело. плохая штука –
быть врасплох застигнутым темнотой.
время, время, лебедь ты или щука?
тянешь за шиворот, за волосы, за брюки,
кто же ты:
рыба со шрамами от винтов, 
птица, хвост себе выщипавшая со скуки,
или ни то ни то?

дай,
прежде чем я рассыплюсь на такты и стопы, 
мне надышаться, дай наглядеться, на-
слушаться песен серпневих о воле и копоти,
хоть бы глазком на вересня глянуть – дай! 
вымахал, верно, за лето, словно тополь,
стал дожделив, надменен как сатана. 
скоро пройдут комбайны и сарана,
вырежут всю пшеницу. посеют в поле
вопли – не семена. 

полно тебе, кривиться средой на пятницу,
полноте, грю, и думаю: ка-вар-дак… 
думаю: тучи, вымазанные смальцем,
в камский мох провалятся только так. 
время, а я тебя знаю, ты – скользкий рак,
лезешь на лысую гору, вернее, пятишься,
свистнуть макушку хочешь, не знаешь как. 
бить тебя, соббаку, за это палицей. 
бить, аж перевертать. 

спешно стемнело. вересень тычет кукишем
в поле и заклинает от ячменя. 
не одному ему непомерно скушно
вуйко з акордівоном, як зазвичай, 
йде шукать весілля бо, каже: – мушу. 
я йому співчуваю, але не дуже. 
роблю гучніше радівоприймача
най голоси розкажуть: як лов’ять мушлі, 
як мені жить, а я постою, послушаю,
выпью на всякий случай кисличный чай
в тесной компании бабочек, спутавших грушу
с лампочкой ильича.

Песнь вторая

трын-трава прижимает ухо к земле,
чтобы услышать, близок ли дождь, не близ.
слушал бы явор, если б не боль в спине,
я бы припал и тоже, но есть важне:
вот, например, камнеброс-камнелёт-камне-
пад без причины то в мой огород, то из,
бьёт почём зря, колотит, етить нале,
и я наступаю на хвостик воздушной змее
и ей говорю пригнись.

день уменьшается, точно тетрадный лист,
сложенный вдвое, вчетверо, больше раз.
можно ли просто так взять и уйти, взять i с-
трочную, украинскую, битый час
чиркать ею о всё. перейти на газ.

птицы завяли, рассыпали пух на чер-
где слесаря попадают в супы -даках
ветер минуту жил на моём плече,
вышел в карман за словом и там исче
или не он, а злыдень, старий зiтхав:
– злидні – це ми, як снідаєм, так вече
завше загорлим хлібом з макухи й трав
нас не зляка ані грім, ані тиск печер,
ані москаль, ані постріл з ружжа, чи ще
щось, а тим паче шлях.

свет словно пыль надёжно прибит к земле.
що я напомацки бачу тепер? німий
став під осикою. блискає, вiє, ллє,
най бог милує,
най бог ми

Радио Культура

1°
– всё выше, выше, и выше – поёт приёмник.
– будь выше, выше – вторят ему зозулi.
а я продолжаю:
животных, пещерно вымерших,
газовых труб, отживших свои объёмы,
захоронений витязей с их возлюбленными,
воинствующих снарядов,
сокровищ
выше.

2°
ах,
как тут не стать безумнее старого пса,
не выдернуть семена из контекста горчицы,
когда не кто иной, а сырой квадрат
земли
так пустил пыльцу мне в глаза,
что сам я
отдал ему первородство за чечевицу
и не приложу ума, как вернуть обратно.

3°
я и бурьян подписали пакт о ненападении.
зарывая сапу войны, даже щавель землицы щепоть
подбросил в могилу.
друзьями не быть нам, но тем не менее:
он обещался расти за периметром.
я – не полоть.

но руки займу,
чтобы день не ушёл в молоко.
грушам выкрашу ноги, а травам их буйные головы,
соседям раздам всех своих колорадских жуков,
а подумав – и не своих.
а подумав – ще й кволих голубів.

4°
на будущий год посажу цветы многолетние
или вишни,
заделаешься красавицей у меня,
як вишиванка барвистою,
вот увидишь.
а летом,
над самым Данастром,
измучаюсь от обезвоживания
и душной одежды,
которая, как назло, пригорает к коже.

ты сделаешь жест,
как будто восклицающий: «а поди ж ты!».
я не спрошу, ведь знаю и так,
что простишь, дурака, что примешь,
как жёлтое ведёрко,
эмалированное, без крышки
принимает всё, что в него нападало,
будь это мать-и-мачеха
или рыжики.

5°
– браття, і ми ззапануєм – ззапел приёмник.
– да – отвечаю – когда на земле Украинской
сгинут: бурьян, соседи, i та вражина
що зветься ґедзем, а из корявых дольников
исчезнут любые действующие лица,
тогда заживём.
по-новому.
дивовижно…

Томаш, Томаш

гранёный лес наполовину пуст,
наполовину полон, сыт кизилом;
какая муха август укусила, 
что он позволил жухнуть листьям, плюс
пустил себе за ворот лень, она,
махнув рукой на совершенство линий,
гнездо свила из черенков и гнили,
где высидела труп.
средь бела дна
у жабок на глазах взмах топора
мгновенно всколыхнул лесную немуть. 
повторный взмах, и колокол повергнут
во тьму, успев лишь выдать на-гора
стотонный гул.
здесь я лицом к лицу
со звонницею повстречался веткой,
таящейся налимом в рясных ветках,
смерек которых не срубил гуцул,
чтоб сплавить по Днестру.
святая лень! 
и та, из-за угла недобро, вчуже
глядит на то, как я ищу. ищу же?
в колужине позавчерашний день. 
а над
звонарней слышен плеск щурят, 
а я
перед её безмолвья мощью,
почти что ощущаемой на ощупь,
стою как есть: никем не клят не мят,
и впору прыгнуть в пруд
и в нем тонуть,
но, к счастью, быть спасённым, 
Томаш, Томаш,
гранёный лес наполовину,
то бишь
по горло сыт, но голоден, что жуть.

Европа после дождя

I
юг словно вьюноша смугл и волоок, 
как мы бежали.
в попытке удрать на полюс,
он раз за разом цеплялся и рвал чулок
об указатель.
июнь на себе рвал волосы, 
я
только падал
коленями на горох, 
мне
как о стенку горохом паденья оземь. 
я всё давил неразборчивых в пище блох,
прыгающих с лопуха или шерсти козьей
на ноги.
или то был тополиный пух
ливнем к брусчатке прибитый,
сметённый в кучу?
юг,
ты был в каждой из пойманных мною мух, 
я, поджигая им крылья, был слеп и глух, 
юнь, я устал.
я назад.
я тяжёлый случай. 

II
тополь взрывается,
пух забивает рты. 
полдень влачит по земле вещмешок за лямку. 
снова молчание западной долготы
будет сверлить мне затылок, покуда танки 
где-нибудь не аукнут.
изъела моль
косы,
ищу по карманам сухой обмылок.
мыло не пахнет, хоть режь его, хоть мусоль, 
я б рисовал им на ткани,
но это было. 
я написал им законы,
а ливень смыл их
да окормил этим чёрную аки смоль
землю
и хмель, 
и хрущей, что над ними кружат.
дыґчка.
не помнит срывающих шишки рук, 
ну а тем паче ножа в них.
сдавайся.
ну же.

Стих про че

помню что жарко, что обонпол окна
было две сизых ели. Теперь одна
сыпет, а смается – вывернет корни вспак,
видимо, дерево дереву тоже враг.
если не хуже. 

и упадёт – приземлится на влажный мох
кроной, квадратной от цезия и стихов
– точно остановившаяся юла – 
хвое пора отсекаться и бечь от ствола,
будто от мужа,

но не торопится, чёрт бы её побрал, 
мал червячок сомнения да удал, 
пнёшь эту дуру – встань – полетит труха. 
ночью горел реактор, графит, аллах
перешёл на суржик. 

я к ней вальтом прилягу и загрузку,
если аз есмь земля, отчего же щуп
вместо пустот натыкается на кошму? 
впрочем, пеняет каждый: кто на фому,
кто на ерёму.

я-то запью. По-чёрному, даже в долг, 
пьяным подставлю стронцию голый бок,
на, мол, кусай. Эх, ёлочка, стыд и срам, 
если случится уехать, останься там 
за окоёмом.

Рцы

не утекут ключом от зимы. Спроста ли? 
выклюют мирно спящим в снегу уста и 
сядут рядами на провода, полста их 
сыто срыгнут и всуе помянут. Рцы –
крикнет одна, да так, что во все концы 
площади будет слышно, что страшно станет 
высунуть нос на улицу, (чай не аист) 
нам, не привыкшим к гомону, к росту цифр, 
к прочим издёвкам зим. Вслед заграет стая,
с линий взлетая – бабка закрестит: сгинь, 
но к языку примёрзнет в такую стынь 
слово, железо словно, а жгучий стыд,
выдав себя за стужу (возможно, спирт),
даст по щекам, чтоб рдели, для красоты 
и, поглумясь над этим, обсядут цирк 
неворобьи,
неголуби,
нескворцы.

Ей

I
перед тем как погаснет последний фонарь
и на солнце полезут из нор и щелей автобусы,
пробудись ото сна, обними меня, божья тварь,
моя плоть обращается в жидкость,
а жидкость в пар,
я хочу подарить тебе след от зубов и полосы.

II
если бы это могло отдалить момент,
век бы глядел из окна на разбитый термометр.
встреча с тобой будто встреча грозы и антенн,
да, это как бы всегда ощущение боли:
ты моя слабость и мой охуевший мент,
бьющий по рёбрам.

III
мне снилось: ушла не ты, а другая женщина,
и эта – не ты – утонула в москве-реке.
не то чтобы очень верю в такие вещи,
но хочется думать, что этот окажется вещим,
и вспять повернётся меж нами бегущая трещина,
и слово, и время, и стрелочка на чулке.

Vd

Срочно, я должен срочно тебя спасти 
От всевозможных чум, разоривших улей, 
От англичан и виселиц, адских углей. 
Вымолить у летящей со свистом пули, 
Заговорить от порчи, тряся в горсти 
Пястные кости дятла, и смех, и стих. 
Пусть за тебя мне в чрево зашьют тряпья,
Пусть напихают в рот чеснока и перьев, 
Нос и персты отрежут среди жнивья,
Так же, как рубят сучья у злых деревьев,
Часть их возьмут шаманы, а часть – земля.

Слушай меня, я – голос в дыму кадил.
Слушай меня, я – куклость и ржавость игл,
Слушай меня, я – взгляд из сырых могил,
Слушай меня и вторь мне всегда и всюду:
Sese mandie. Bikam diame. Tendundu.
Маni masago. Guiriko nganga. Voodоо.

Глядя на…

Когда так свободно летается совам
и скверик как будто с открытки срисован,
морозец кусает: «Не будь таким сонным»,
а «сталинки» известь жуют.

По карте созвездий блуждает Иона,
и он на смешном расстоянии слова.
Гляди, Близнецы через голову Овна
кометами в бездну плюют.

Мы пестуем чудо: от стёкол к засовам,
нам издали каждая шапка – отцова,
но тает со скоростью льдинки основа
и хочется крикнуть: «Мы тут!».