Журнальный мир

***

стрекочущий дальний костёр перегон москва

фарфоровый ветер выбирает виски погода

новая флейта свистящий хребет моста

в луже лежит звезда с апостолова погона

деть северную вещь в воду осознать свою тень

под силиконовым небом на таблице парковки

слипшаяся проводница говорит день

я говорю ночь волки гав откуда здесь волки

***

пейзажисты кварцевых тел целовали тебя сильно,

воровали гремучее золото, зрачки теребя.

слава богу, что ты состояла из керосина –

и твоя керосиновая тень отбрасывала тебя.

что я знаю! игольчатое метро, манящий октаэдр,

шевелящийся цвет дезоксирибонуклеиновой зимы,

скрипучий туман, вязкий костёр, октябрь –

наши родные дети.

я понял это из мы.

***

молчат березы. тут перелистывать,

резать сырой ладонью, где гортань

выгрызена житаном. неистовость

летящей соли, крест, иордань,

шкафы-купе полустанков. обездвижены

губы на полупрозрачных ртах.

что склюёт электричка рваными пассатижами

дверей? не могу знать. страх.

от русского вечера глаза липкие.

мёд выползает на косой дерматин.

в переломах ресниц прошлогодние липки

давят на серпантин трахеи все как один.

сердце выскабливает ребро криком аиста.

хрусталик не влазит в свой байонет.

я еду и смотрю в окно, где ночь обрывается –

и дальше там ничего вообще нет.

***

только сука знает что значит устроить течь

но ты тоже скажи вороша сапожком листву

что пойдя на принцип можешь себя сберечь

сохранить избавить по существу

я умею в правду а правда умеет рвать

не всегда подвластна знаку и падежу

может звуча слова начинают врать

но молчать паскудно и я все равно скажу

ты останешься смятой бумажкой в чужой слюне

в череде бесконечного танца с видом на негатив

не парадных подъездов себя по весне во сне

в неевклиде вчера в конце любых перспектив

***

иногда раскрошенный потолок похож на твоё лицо

иногда во встреченных фарах я знаю твои зрачки

иногда мотыльки собираются в твой силуэт за спиной

и стеной сохраняема тень того чем являлась ты

иногда забегают твои врачи говорят молчи

их глаза до сих пор как объятые пламенем кирпичи у железобетонных плит

их ладони черны усопшим углём догоревших дубов на ржавом ветру

их безумные ноги стучат по персидским коврам

шантарам

ничего не болит

сегодня я не умру

иногда хромоногое танго ворон приводит меня к тебе на курган

иногда безупречное небо благоволит ледяным слезам падающим к ногам

иногда я укрою тебя в белокаменный лёд во тьму заходя

а потом погода расщедрится до дождя

иногда иногда а теперь я пришёл сказать что люблю

пришёл рассказать как тебя наконец заместили в мозгу моём

твои бывшие то ли врачи говорят скорбеть

я пляшу

я не знаю что им сказать

***

из оптики только мыльница но она

позволит не видеть вильнюса из окна

и шум подорвавший с угла где висит портьера

натягивать на стучащие в темпе двести полтела

фонарь отсыпает фотоны в окно двора

шпон облетает со шкафа с берёз кора

рукам не найти подходящего топора

вырубить то что лупит в глаза с утра

на улице чай не кусок монмартра

и все равно видишь огни где порта

рука помогает поверить в победу марта

над тем как январь обращает в порно

шоссе полдороги до дома пластмассовые полустанки

тропки горки леса пустыри которых не тронем

движенье кончается даже там где ходили самки

иными словами становится потусторонним

***

что говорить если жизнь уже все сказала

ты прочтёшь эти губы оставшиеся от лица

неизвестно кого принесёт на перрон вокзала

где последняя встреча не хочет себе конца

поезда поезда – дорогие сапсан и ласта,

чьи-то ноги – упавшие тело – в проем босой

голоса докучая как среднего признак пласта

чудом ещё не пропавшего в мезозой

что говорить раз листва зеленей не стала

во дворе дрова на траве рассыпаются на руках

поздняя осень рвётся излучинами состава

пряча себя в туманно-гнилой рукав

***

глухонемые арки в не менее глухонемом парке,

глухонемой тополь, глухонемая осина.

ты сидишь стойко, ты стоишь в парке,

столько прекрасна, сколько невыносима.

но тебя больше нету, нету, глупая мама

тискала страшный воздух, как тетива самострела,

и бог его знает, кого она обнимала,

и с кем разговаривала, и на кого смотрела.

ужасный снег, чудовищный снег, снег, похожий на пепел,

падал ей на макушку, насквозь прожигая.

и тебя больше не было, не было, и кричал перепел:

господи боже мой, совсем как живая.

***

мы возвращаемся на места своих преступлений,

разжимаем сомкнутые в кулак пальцы, семьи, сомкнутые в колене,

и белеют наши костяшки, и кровоточат слезы

несбыточным повтореньем.

мы возвращаемся. расшибаемся оземь в осень.

ровно в восемь смотрим на мир культей замёрзшей рассады

с подоконников пустых спален.

мы вспоминаем. мы рады, что живы, но разве живы?

разве мы живы?!

мы возвращаемся. это нельзя назвать жизнью и смертью.

наши танцы сгорбленны и ущербны, а песни скорбны.

наши тени в соседних окнах как весёлые негативы.

это мы. наше счастье. мы вспоминаем.

мы возвращаемся. сыновья многоточья, дочери восклицательных знаков.

откуда мы знаем ответы на риторические вопросы?

мы замёрзшие тросы вдоль полей шерстяных исключительно красных маков.

мы вспоминаем, когда в последний раз вспоминали.

мы возвращаемся на место событий, на место встречи,

и наши пустые речи в земле разлагаются дольше, чем пластик,

и наши пустые головы гремят колокольным звоном по всем равнинам,

по дорогам и весям, по проспектам и переулкам.

мы возвращаемся ночью в пустые квартиры к креслам и стульям,

мёртвые с косами в наших парадных сочувствуют нашим судьбам.

чё мы делаем здесь, на земле, коль собаки плюют нам в спины?

чё мы делаем здесь, на земле, если воры гуляют в небе?

мы возвращаемся. мы вспоминаем, но мы не помним.

мы не помним, кто мы, кого любили, кому приговор писали.

мы на все ссали, в наших дверях вместо ручек торчат шурупы.

мы заходим в наши жилища с чёрного хода.

мы возвращаемся год от года от года к году,

мы размазываем по нашим тарелкам гнилую воду,

растекаемся лбом по стеклу в полуночном трамвае: наш разум неприкасаем.

мы дрожим на ветру. нам не холодно. мы слезаем.

***

иллюзия смерти размокала в осеннем парке

отпечатки исчезнувших рук догорали в листьях

абортированная студентка в короткой парке

укачивала незнакомое имя отсутствующего ребёнка

за чёрным грудным забором

расправленные птицы

так тонки так невесомы

засыпали в её глазах плиточной паутиной

они узнавали

она изгоняла детство

и кто-то забредал сюда в этот день

и в другой день

произносил наши сны шёпотом осовелого ветра

называл нас библейскими именами

на наречии пружинящих каблуков

окурки его металлических слёз очень долго не гасли

в последних сумерках августа

сохранивших полынный запах

я

кто ещё забредал бы сюда

нёс ворох живых цветов в перчатках

неотличимых от камня

кто ещё забредал бы сюда

провожал горькие пряди кривых рябин

соглашался с грустью резких ключиц

острого снега

холодных клавиш

кто ещё забредал бы сюда

отрицал грамматические решётки плюща

создавал выразительные сколы стекла

ты

только двое в осеннем парке

быть во всем сразу

не быть вообще

***

не только сумерки тускнеют но и дорога

о которой ничего никому не известно

дорога во мглистых складках на дне оврага

когда глаза привыкают

к инею на ресницах

чернила деревьев на том берегу

на предельно сухих и пологих холмах

беспорядочно гнут арматуру беспомощных слов

так похожих на ртуть

неналичием целых

отсутствием части

ты говоришь прощай

и прощай распадётся на глотку и на рефлекс

не прощать никогда никого

в обратном процессе горения

не нашедшем себе нарастания

мягко царапать в иссохшей ладони птицу

не прощать никогда никого

в мокрых яблонях отчаяния

различать на запах телесность и плотность

не прощать никогда никого

в плащанице сентябрьского алфавита

чешуя невиновного неба исчезнет звук на москве-реке

трава с частотой дрожи вошьёт асфальтовую штору

в расколотый глаз электрички

ты не приедешь

не встретишь лица знакомых вещей

но ночь избавлена от конца и начала

ничего кроме себя

***

холодное горло проговорило: ночь во всём отглагольном.

ветра свисают с деревьев, барагозят по колокольням.

бегонии на подоконнике кипят в агонии собственных листьев.

фонари выхаркивают развод караула.

;

проходящие фары фура сбривает со штукатуркой

женщины и лицом мужчины за кровоподтечной шторкой,

шоркнувшего как шноркель в звёздный дёготь любимой,

кажущейся отсюда сырой рябиной,

и я различаю

на мраморе щёк молчаливые точки снега – или

зазубривал целую жизнь конкретно эти веснушки смерти,

но не могу вспомнить имя. имя

в пригоршне сигарет на рассвете.

;

и нет причины выделять профнепригодность реальности,

когда само время обтекает голосом свиристеля

её хрустальные бедра, и сон ломается

в самой тонкой части тягучей фигуры:

;

имя, имя, старлей, пока ты не спишь,

пока ты говоришь с мёртвыми, как с живыми,

только с самим собой,

когда переламываешься как мурка в маслянистой постели,

когда ставишь точку, точка ставится в колодец,

имя, старлей, все засыпают, все просыпаются,

да только не мы с тобой, сон

не останавливается в этой области государства.

;

видишь, с какой силой опускаются веки,

пытаясь ампутировать объем воздуха, необходимый для дыхания? –

и все места схлёстываются в белой молитве сна,

пряди лиц стаптываются в нефть волос.

окунись в неё в комнате темной,

пока ты не спишь, старлей.

пока ты кончаешь с прошлым,

твоё прошлое кончает с кем-то другим.

;

…и когда я просыпаюсь на композитной скамейке,

толстовское утро кидает на прогиб

хохолки свиристелей.

пурпурные пятнышки сургуча

перетекают на маски с маховых,

словно свиристели рыдают

менструальной кровью –

и серые крылья распахиваются

тысячей платяных шкафов

над верхневолжскими озёрами.

;

и когда занавес поднимается,

пейзаж абсолютно пуст,

звучит обратный шаг электрички, тела святых

выныривают из-под плоских болот

в демисезонных рукавицах

и пишут стихотворение,

которое я повторяю:

;

имя, имя, Василиса, чтобы его вспомнить,

нужно вернуться в чёрный город

на берегу фиолетовой реки,

все засыпают, все просыпаются,

засыпать с тобой – всё равно что засыпать зимовальные ямы,

просыпаться с тобой – всё равно что просыпаться сквозь колосник.

вот такая весна, такой сон, такое имя,

которое больше ничего для меня не значит.

***

эта же самая жизнь.

та же самая смерть.

проводница приходит за солью

в назначенный час,

мокрый снег вдалеке

вплетается в триплекса,

невский экспресс

недвусмысленно замирает.

;

помереть, но шастать под дверью,

выпрашивать соль.

не обличать снежинки.

не жевать пенопласт.

не выводить иероглиф

отчаяния на лбу.

выпрашивать соль.

Я ТЕБЕ ДВЕРЬ НЕ ОТКРОЮ, СУКА.

НЕ ТВОЕ ЭТО КУПЕ, И В ОБЩЕМ-ТО

СМЕРТЬ НЕ ДАЕТ ТЕБЕ НИКАКИХ ПРЕИМУЩЕСТВ.

я сначала не понял,

А ПОТОМ КАК ПОНЯЛ.

;

никуда мы не возвращаемся.

сон наш длится.

гергиевские ленточки

фосфоресцируют над СЕВЕРНЫМ

и над ШЕЙХ МАНСУРОМ –

тигрята лесополосы

и осветительных приборов

по обеим сторонам

железнодорожной насыпи.

если прищуриваться,

воздух надломлен как хлеб,

из оранжевых ссадин

прищуривается навстречу

НАСТОЯЩИЙ ГЕРОЙ ПРОИЗВЕДЕНИЯ,

и нельзя спроецировать

вектор его папиросы кромешной.

это другие координаты нашего мира

на режущей сырости

дождевых оспин.

;

никуда мы не возвращаемся.

пепельный стук хаотических ночей

несёт нас под марсом

на медных перекладных

туда, не знаю куда,

за тем, не знаю, за чем,

в разрыв диктофона

всеми шипящими

согласными и несогласными,

в незнакомое курение,

ломая в горсти бакелитовый воздух

как мокрый песок.

2015–2021