Стихотворения
Стихотворения
* * *
Пока еще не лег на снег последний вечер,
пока еще ледок прихватывает след,
остановись со мной, мой самый первый встречный,
поговорим, - пока и воздух есть, и свет.
Пускай в морозный день восходят наши души,
в извечном их родстве свой обретая путь.
Так говорить легко, легко молчать и слушать,
слова находят плоть и раскрывают суть.
За время, что займет случайная беседа,
неуловимо день изменит свой узор,
здесь места больше нет, исчезли мы бесследно,
но в воздухе пустом все длится разговор.
АЗОВ
1
Затерян здесь Дон в камышовых излуках,
акации листья на солнце сквозят…
И я понимаю, что эта разлука
неумолимей и горше стократ.
Разлукою каждый мой день истолкован,
в упругих объятьях дерев и ветров
приметы прощанья, недаром с Азовом
щемяще и тяжко рифмуется зов.
И красный закат загорится и канет,
и горькое мне утешенье дано,
что в черных и скорбных созвездьях над нами
высокое, нежное небо одно.
2
Все о разлуке - травы и соцветья,
все о разлуке - месяц молодой,
все о разлуке - небо и созвездья,
все о разлуке - и дожди, и зной,
и о разлуке зацветет подсолнух,
и о разлуке птица закричит,
и о разлуке бьются в берег волны,
и даль пуста, и воздух чуть горчит.
Разлукою исполнено все лето,
и у меня едва ли хватит сил
писать о ней, перо не властно в этом,
и голос слаб, и белый свет немил.
* * *
Вновь мучит вера в чудеса,
в пророчества, во сны, в приметы.
Мир раздроблен на полюса,
вопрос загадочней ответа.
Всего со всем слепая связь:
вот лист кленовый опадает,
он словно что-то обрывает,
желтея, трепеща, кружась…
Щемящий, сладостный полет,
необъяснимей единенье…
И сердце медленно замрет
и повторит его паденье.
ЛЕРМОНТОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Из тьмы троллейбус вынырнул и встал
и вновь умчался с дребезгом тележным.
Как подстаканник круглый пьедестал,
на нем поэт мечтательно-мятежный,
но как бы озабоченный слегка,
что он, как перст, торчит на белом свете,
что оттопырил полу сюртука
весьма кустарно выполненный ветер.
Хотелось бы цитату привести -
жестокий век, надменные потомки, -
но вновь троллейбус, провод сжав в горсти,
мгновенной вспышкой разорвет потемки.
Электровспышка застает врасплох
(вот так на стенд ‘’Не проходите мимо’’ -
жестокий век! - снимают выпивох).
И мы уже рассматриваем снимок.
Высотный дом из светло-серых плит,
поет цикада родом из Тамани,
нет, не цикада - мелочью гремит
прохожий в оттопыренном кармане.
Хотелось бы задуматься, скорбя,
под шелест лип хотелось бы забыться,
но вновь пронзает воздух октября
электроангел с электрозеницей.
Шуршит листва, как будто дело в том,
чтобы цитату отыскать прилежно,
как будто выдан каждой липе том
с закладкой и пометкою небрежной,
как будто бы цитата подтвердит
весь этот мир, что только с бездной дружен,
а пение электроаонид
внесет гармонию в измученные души.
Нога скользит - как зыбок здесь гранит,
разверзлась пропасть - страшно без привычки,
кремнистый путь над бездною блестит,
и здесь поставить надо бы кавычки.
Прекрасен мир с приставкой электро-,
мир без приставки тоже нам приветен.
И вход в метро и выход из метро
как ноздри демона, вдыхающего ветер.
КУПАНИЕ В ОЗЕРЕ
Для рыб я птица, а для птиц я рыба.
И озера мерцающая глыба,
растущая из бьющего ключа,
колеблема движением плеча.
Вода причудлива и каждый миг иная,
шершавая, угластая, прямая,
секундою и вечностью живет,
и синий мрамор неба отражая,
и стрекозы мигающий полет.
* * *
Не помня про меня,
скупой глотая воздух,
бредет любовь моя
по электричкам поздним.
Прижавшись лбом, во мрак
глядит через окно -
шлагбаум, дом, овраг -
не все ли ей равно.
Мелькает карусель,
снег падает и тает,
и звездная свирель
над нами не играет.
Умолкла наша высь
и не могла иначе,
постукивает жизнь
на скорости незрячей.
Запахнуто пальто,
распахнута окрестность
и понимает, что
нам больше не воскреснуть.
* * *
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, -
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь.
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, -
и это все будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймется пламени гуд,
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.
НЕМОЕ КИНО
Дождик прошёл, второпях, между делом,
только и помню – ночное окно
да мельтешенье картин чёрно-белых,
словно смешное, немое кино.
Что в нашей памяти? Только прорехи
и на воде ледяные круги.
Сонный трамвай эту ночь переехал,
искры посыпались с чёрной дуги.
Светит фонарь, переулок забрызган
люминесцентными каплями слёз.
Слышно, как тихо жужжат механизмы
старой, обманчивой фабрики грёз.
Мельница снов, световых перебоев,
годы мелькают быстрее, чем дни.
Что ж, перематывай свой целлулоид,
и обмани, ещё раз обмани…
* * *
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля и у дна вода
не такая, как не у дна.
Ты всю жизнь играешь в нечет и чет,
твое время идет на слом,
океанской волною о берег бьет
подмосковный твой водоем.
Этой легкой волны ледяной перелив,
эта ржавая жадность глин,
Сердцевина воды, сердцевина земли,
Сердцевина всех сердцевин.
Затихает времени длинный гул,
Все некстати, не (нрзб), вразброд,
Шевелюру взъерошил, в лицо дохнул
Узкий ветер иных широт.
Нынче день какой – четверг, среда?
А ты еще не одет, не обут…
Камениста земля, вода тверда.
Когда понадобишься – тебя найдут.
ЗВЕЗДА
Глядящая с высот, с немыслимым наклоном
к поверхности земли, так чуждая земле,
холодная звезда взошла над нашим домом,
холодная звезда в холодном феврале.
И что нам до нее, средь прочих тел небесных,
но увидавши раз, мы глаз не оторвем:
ей снится наша жизнь, дохнувшая сквозь бездны,
достигшая ее своим скупым теплом.
Здесь в скрепах ледяных, снегами запорошен,
ветрами просквожен, лежит земной простор,
а в том далеком сне отчетливей и строже
сплетается судеб загадочный узор.
Здесь речка подо льдом полна заноз железных,
ушла в свою печаль, не помнит ни о чем,
но тонкий свет звезды, легко презревший бездны,
пронзил во всю длину мерцающий объем.
На нас глядит звезда, нам укрупняя зренье;
куда нас повлечет неведомым путем
холодный этот луч и света дуновенье?
В светящейся реке без берегов плывем,
на зыбкий этот луч, на этот свет тревожный,
жизнь бесконечна и - в одном мгновенье вся.
Куда глядит звезда? Куда спешит прохожий,
дыханья ломкий куст сквозь стужу пронося?
ЛАСТОЧКА
Вот понеслась и зачертила…
А. Фет
Смущавшая душу Фету,
невидная на земле,
летит, неподвластна ветру,
парит в заоблачной мгле.
Крошечный сгусток плоти
чертит за кругом круг,
напоминая в полете
сразу стрелу и лук.
Крылья свои распластывая,
навеки - и без следа -
сверхзвуковая ласточка,
черно-белая, как судьба.
* * *
Жил Пьеро на станции Перово,
что по меньшей мере нездорово.
Как в сердцах заметила Мальвина –
жизнь – не развеселая малина.
Оплыла Мальвина и поблекла,
стала не то брюква, не то свекла.
Он и сам утратил тонкость кости
сторожем в Кузьминках при погосте.
И давно к романтике не склонны,
свищут Буратины по притонам,
шушера, Шушара, мишура,
с Карабасом водку пьют с утра.
Песни здесь – на «ды», на «го», на «ду»,
про кирдык и Вологду-ду-ду,
Уч-Кудук, Надым, Караганду…
И Сидур, согнув гранит в дугу,
угадал про эту кергуду.
Я и сам порой здесь появляюсь,
как на фотоснимке проявляюсь,
сквозь метель, сквозь дымную пургу,
сам с собою сладить не могу.
Вечером бреду иль спозаранку,
жизнь свою читаю наизнанку
по своим же собственным следам…
Здесь, в чужих пределах и притинах,
все ищу волшебную картину,
где очаг затянут паутиной,
где не все уж так непоправимо,
где сверчок в рубашке из сатина
азбуку читает по складам.
* * *
Дно колодца мерцает, дробится – то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.
Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают свое естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие - крупные и мелкие - части его.
Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.
Это бездны следы, на лазури ее отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется все на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдешь, никогда не вернешься назад.
Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснется,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчет.
А река под горой и вода в подземелье колодца
все течет, Гераклит, все течет и течет, и течет.
* * *
Жить у железной реки возле станции…
Мастер в депо это облако выточил
Над полустанков тоской арестантскою,
Как у Платонова в прозе избыточной.
Сумма слагаемых – мелких, непрошеных,
Что промелькнут меж вагонов и строчек –
Насыпь со рвом и травою некошеной,
Анны Карениной красный мешочек.
Ясень неясный, как всадник в распутицу,
Воздух плацкартный, доверху затаренный,
Дождь, привязавшийся к позднему путнику,
Рельсы в тяжелой, холодной испарине.
Может, подскажешь, начальник дистанции,
Сцепщик вагонов, обходчик и стрелочник,
Сумма слагаемых высшей инстанции, -
Что еще там набежало по мелочи?
Точка отсчета наверно пропущена,
Как у топографа в створках планшета,
Жизни курьерской с огнями бегущими,
Прогрохотавшей вот так, без сюжета,
Лишь поманившей и синью, и сталью,
Облаком светлым с изнанкой морозной…
Тускло мерцают сквозь сумрак вокзальный
Раскрытые органы тепловоза.
Проблеск железной реки без течения,
Прописью сумма: пакгауз, барак,
Путеец бредет в полосе отчуждения,
Солнце садится. Не сядет никак.
* * *
Вижу в небе звезду, всего одну -
незадачливый звездочет -
я иду под водой, иду по дну
той реки, которая не течет.
Этот хрупкий луч из небесных круч,
этот древний зеленый свет,
не дающийся в руки желанный ключ
от того, чего нет
ни среди живых, ни среди иных,
в никуда уходит, маня.
Я на берег выйду и встречу их,
тех, кто вышел встречать меня.
* * *
Вдоль по обочине грязи брильянты,
мерзлых полей домотканых холстина,
солнце сквозь облако, как у Рембрандта
крепкая пятка блудного сына.
Манят поля, эти пажити, просеки,
красный, немного всплакнувший суглинок,
венецианские синие проблески
с охрой голландской, фламандским кармином.
Было легко и с водою проточною,
с ветром от стужи сутулым и пьяным.
Время струилось часами песочными,
жизнь прошуршала по колбам стеклянным.
Все позади - и вокзалы и палубы,
угли костров и остывшие клятвы
на горизонте леса словно жалобы -
так же случайны и также невнятны.
В общем, ни прибыло жизни, ни убыло,
да и неважно, чуть больше, чуть меньше,
чтобы в хламиду отцовскую грубую
крепко уткнуться лицом помокревшим.