Журнальный мир

Бабочка

Что такое быть пеплом – не знали ни я, ни ты,

юркой огненной бабочкой страсть отпустив с ладони:

это, кажется, просто – спалить за собой мосты,

чирк, и больше не верить, не думать, не знать, не помнить,

не тянуться за светом, не мучить ночную тьму

повторением старых, незначащих разговоров…

Полчаса до рассвета, мост рухнул, и потому

больше нет смысла ждать и растравливать раны: скоро

сгинут идолы, небо оплавится, как стекло,

угли станут золой, прогорят на исходе ночи –

в дым, в бесплотную пыль обратив и добро, и зло,

мёртвым пеплом застыв… но и пепел молчать не хочет.

Отражение

Как пломбир, на жаре забытый,

солнце липкие слёзы льёт –

пляж изогнут спиною лисьей,

летний вечер на старом пирсе,

запах водорослей и йод,

волны жухлый тростник качают,

под конвоем крикливых чаек

самолёт в синеве плывёт.

Хлопья пены и соль на плитах,

глянешь вниз – замирает дух:

море тьмы и стеклянной лавы,

вьются в пальцах течений травы,

спят мальки, животы надув,

колыхаясь в тиши и лени –

и летят кто куда от тени,

промелькнувшей в янтарном льду –

монстр, над бездной застывший в танце,

шёпот, намертво свиты пальцы –

то единой, как спрут, то двух.

Жар. Саднит от касаний плечи.

Свет – и, кажется, будет вечен

этот странный то бой, то вальс,

хит записанных ветром хроник:

пульс, по коже скользят ладони,

и кипящий прилив –

сквозь нас.

D.country

Низки яблочных бус в почерневших сухих руках.

Избы в землю вросли – ни колодца, ни уголька,

утонули во мху, поросли разнотравьем крыши;

бирюза сквозь берёзы – сияет, как снег, кора,

ветер пахнет покоем и негой сомлевших трав,

акварельное небо полуденным жаром пышет.

По упавшим крестам, по дорожкам шныряют мыши –

будто стали бесшумны, бессмертны –

но кошка слышит, кошка рядом:

прыжок, влажный хруст – удался обед! –

кошка щурится, сладко зевает, и гаснет свет

над заброшенным кладбищем и одичавшим садом.

И, пока мир по горло ночной тишиной залит,

кошка любит лежать в изголовьях могильных плит,

слушать паданки стук и совы сумасшедший хохот,

чуять тяжесть надгробий и мерную дрожь земли,

сниться спящим во тьме, в мёртвой хватке корней и глин,

донося в их ничто запах яблок и неба крохи.

Мягко светят глаза, как бутылочное стекло,

обещая: она будет рядом, прогонит зло,

будет греть и баюкать, пока не настанет утро,

и сновидцы не встанут из плена своих гробов –

будто это и есть всё сияние, вся любовь,

что нас ждёт за холодным дыханием абсолюта.

Дверь в осень

Лето – птица: улетит, не спросит.

Чахнет свет, сквозит рефреном осень

в песне ветра, в шёпоте травы…

Манит звёздный рой, сходя с орбиты,

дрожь по коже, будто приоткрыта

дверь меж миром мёртвых и живых.

День течёт росою сквозь ладони –

колется и жжёт; закат наполнен

эхом слов, забытых в прошлом лиц,

август вымораживает душу…

Стисни в пальцах солнышко; послушай

полный безнадёги щебет птиц,

посмотри в расплавленное небо,

что по пяди сковывает лёд,

на пике стрекоз к озёрной глади…

Спелый лист кричит о листопаде –

тише вздоха рыбы – и плывёт

в сумрак, в пустоту, в зимы объятья…

Может быть, его смогу догнать я,

затеряться в стае пёстрых снов,

змейкой ускользнуть в мечту о лете,

слиться с ней –

пока ноябрьский ветер

не закроет двери на засов.

Письмо с заколдованного острова

Что молчать?

Всё случилось, и клятвы не помогли,

что ошибок чужих мы с тобой повторять не станем:

не сойдясь, разошлись, будто в гавани корабли

встречным курсом…

Ну, здравствуй, мой ближний-дальний.

Вновь пишу на деревню, с балтийских седых морей –

здесь у нас всё по-прежнему, тот же тотальный хаос:

сад, цветущий в апреле, дождь с солнцем, а в декабре

золотой листопад и замёрзшей росы стеклярус,

лозы кованых арок, в прибрежном песке ножи

сизых трав, в лабиринтах высоток – птицы…

Истребители режут круги, охраняя жизнь,

что, ничем не заботясь, под крышами копошится,

чайки дружно, по-флотски, гоняют с двора ворон,

мяч стучит на площадке, смеются на горке дети –

будят нежность и горечь, любви упорхнувшей сон:

что страшней – потерять, или вовсе её не встретить?

Было всякое;

память – как кварц, как янтарь – чиста:

только свет сохранила, и берег, и парус алый…

то, что было моим, не твоим –

но могло бы стать нашим общим, навечно –

да только, увы, не стало.

Мы, как раньше, близки, хоть не видимся наяву.

Из бескрайнего лета в края, где живут медведи,

отправляю письмо,

снова в гости тебя зову,

обещаю взять отпуск…

Но знаю: ты не приедешь.

Mitternacht

Время рушится в ноль, на охоту выходят сны.

Ветки сталью окованы, звёзды как кровь красны,

и в предчувствии боли вибрирует каждый атом:

тьма из стен поднимается, манит нырнуть до дна,

звуки смёрзлись кристаллами, в тучах скользит луна

растерявшим значки и деления циферблатом –

стрелки в коме, ни тика, ни шага – и не проси!

Эта жуть, неуверенность, хрупкость баланса сил

колют в сердце иглой, разъедают тебя, как щёлочь:

ты рождаешься заново, пробуя страх на вкус,

выбираясь из склепа иллюзий, идей и чувств…

Рвущий надвое нож. Перегруз. Перекрёсток. Полночь.

Завтра больше не будет, вчера поглотила мгла.

Пульс сползает к прямой. Равнодушные зеркала

отражают квартиру и призрак в потёртом кресле:

время строить мосты, поворачивать реки вспять,

из осколков, огарков и отзвуков собирать

тени нового дня – и себя, чтоб они воскресли.

Ластик

Шёпот моря, туман, липко-сладкий, как молоко,

ветер в серые дали уносит корабль бумажный –

здесь, за краем закатов, мелодий и облаков

так легко забывать, невпопад вспоминать о важном,

биться пеной о камни, скользить за тенями птиц,

истончаясь, врастать в мерный ритм монохромной гаммы…

Запах меди и йода – аптечно-больничный микс –

сталью волн уколов, белой коркой затянет шрамы –

и в душе воцарится звенящая пустота,

ледяными кристаллами соли застыв на коже,

заглушив бесконечные «может?..» и «как же так»

окончательно-ясным – «уже ничего не может».

Жизнь сквозь пальцы течёт – и никто, никогда, нигде

не поделит песчинки на правых и виноватых –

кружит кварц, сосны чертят ладонями на воде

нити судеб земных – и миров нерождённых карты:

в них так много дорог – но обратной дороги нет

в счастьем пышущий день, что застыл янтарём слоистым…

Плеск – и море, как ластик, стирает с песка твой след,

оставляя и взгляд – и темнеющий берег – чистым.

Трамвай до конечной

Пять минут, попрощаться – и это, пожалуй, всё.

В синем пламени корчась, беззвучно кричит бумага.

Никогда не узнаешь – где, в чём тебе повезёт,

что взамен потеряешь – и это, пожалуй, благо:

не выдумывать повод, не взвешивать – рай ли, ад

плен мозаичных улиц, мосты, что годами снились…

За окном растворяется в сумерках Ленинград,

Прага, Нью-Васюки, Самарканд, или, может, Вильнюс –

ты им выпит, раздавлен, на каменном дне лежишь:

километры воды, лютый холод и мрак повсюду…

Что до имени, братец? Ведь этот покой – не жизнь.

Ты намерен сбежать – так не всё ли равно, откуда?

Даже если бы кто дал вдохнуть, надоумил, спас –

в мире нет ничего, что страшней и глупей надежды.

Только шаг – возвращается кто-нибудь вместо нас,

твой чужак, твой двойник, да и город не тот, что прежде –

фары мчатся на Анну, опять пролила, балда,

то ли кровь, то ли масло – и всё запылает скоро…

На часах шесть нулей, время нервно курить и ждать –

остановки вагона, спасения, приговора –

ты не видишь, но знаешь: в твой город въезжает смерть,

город больше не твой, и в кипящей волне агоний

что-то рвётся внутри, рвётся к свету, а, может, к тьме,

обрывая нейроны и вросшие в стены корни.

Скрип дверей, и за стёклами – звёздный водоворот…

Лучше в омут с чертями, чем думать, что время лечит.

Может быть, это счастье: смеяться, лететь вперёд,

не гадая о том, что окажется на конечной –

счастье, много и даром, вновь чёрная полоса,

те же улица, дом, те же лица и те же сцены…

Счастье – то, что не струсил, что выбрал всё это сам,

что рискнул, догоняя мираж – колдовской, бесценный.

В рюкзаке пара книжек, бутылка воды и хлеб.

Твой трамвай подойдёт, дружелюбно откроет двери –

и не нужно ни рельсов, ни угольных кружев ЛЭП:

это можно не знать, если можешь любить и верить.

Фокусник

В грохоте музыки, в пыльном чаду авто,

в ярком кружении флагов аляповатых

плавится день. В переполненном шапито –

запах опилок, попкорна и сладкой ваты.

Мимы, гимнасты, грошовый набор чудес:

ахнуть, забыться, не думать о настоящем…

Смех – но когда-нибудь публике надоест

всё это: голуби, карты, ножи и бездонный ящик.

В омуте скуки, когда уже клонят в сон

клоуны, тигры и дикобразов гребни,

рявкает гонг, и на сцену выходит он –

может, обманщик, а может, и впрямь волшебник.

Без ассистента, раскланяться не спеша,

не дожидаясь конферансье и туша –

простенький фокус. И зал позабыл дышать,

будто к чему-то запретному прикоснувшись:

будто их мир, недоверчивый и простой –

калейдоскоп, конфетти, зеркала и тени…

В громе оваций и ужаса волшебство

тает, как дым – и рождается на арене.

…Занавес, свет – и пока на галёрке спор,

кто это был, и как фокус выходит ловко –

он смахивает марионеток в потёртый кофр

и реквизит распихивает по коробкам.

В сердце упрятав безумие глаз и рук,

не сожалея и не прощаясь – укатит в дали:

что там по списку – Атланта, Осака, Петербург?

А люди скажут, что чудеса навсегда пропали.

В начале

Дети знают: что было в начале – пустяк вопрос,

ни к чему, богословы-доценты, пустые споры –

мы росли во дворе, ну а двор – вместе с нами рос,

сетью улиц ловил, распухал, превращался в город.

Он вращал нас – а мы в виражах познавали мир,

и в кружении взрослого счастья и взрослой злости

забывали секреты и правила детских игр –

только двор не забыл, и всё ждёт нас, как прежде, в гости.

С нами делит свой свет, снами вещими говорит –

и что б мир ни твердил, что бы мы ни блажили сами –

вкус апрельской сосульки, снежки и качелей скрип

в нас останутся, даже когда нас уже не станет.

Если есть что-то дальше, да даже и если нет –

только тёмный тоннель и беспамятства вьюжный кокон,

там, на самом конце – это будет не просто свет,

а созвездья его фонарей и пятнашки окон.

Лунная бездна

Снова ночь. Полнолуние сводит меня с ума –

Сад, увязнувший в патоке, окна в потёках туши…

Пёстрой бабочкой льнёт к догорающей лампе тьма,

Гладит крыльями пламя, того и гляди – придушит.

Мир текуч и изменчив, багрян, золотист и ал,

Так пугающе мал, так непрочен, что страшно трогать…

Будто лист в чаще леса, тебя я в толпе искал,

Незадачливый жрец непонятно какого бога.

Я не знал, просто видел, как светит твоя душа –

Сквозь случайную плоть, сквозь дороги, дома и двери –

С каждым прожитым днём приближаясь к тебе на шаг,

Сам тобой становясь – ни в тебя, ни в себя не веря.

Слушал птичьи советы, читал письмена травы,

Уходил в Вавилон не случившихся лиц и судеб,

Где химеры и сны заменили собой живых,

Где по призрачным улицам бродят, мерцая, люди,

Где неблагостны боги, безжалостны чудеса,

Где омега и альфа сошлись и едины стали –

В мир, где ждёт меня башня, во тьме утонувший сад

И свирепые псы из замёрзшей воды и стали.

Слишком поздно я понял, что, сколько их ни корми,

Лишь бежать – и бороться с безумием бестий можно…

…Башня рушится в пропасть. Луна заливает мир,

Ночь кричит в янтаре, током крови горит под кожей.

Рассыпается вязь спящих улиц и связь камней,

Осыпается горстью мозаики под тараном…

Шёпот этих осколков набатом звучит во мне –

Я уверен, ты в городе, мёртвом, немом и странном:

Раб бесплотных руин, их проклятье, творец и царь,

Скрытый в кокон иллюзий от глаз и касаний пальцев,

Обессиленный тьмой, запечатанный, как в янтарь,

В свой немыслимый свет – и в мою неспособность сдаться.

Ты – как город – погиб… Я свидетель его конца,

Только каждую полночь из пепла и лунной лавы

Поднимается башня, сквозь сны тянет ветви сад,

И, разрушенный, город опять вырастает в яви –

Истончаясь с рассветом в летящий, как шёлк, мотив,

И, бывает, я слышу в потоке людского шума:

«Не ищи меня больше. Попробуй себя найти,

Ну а если не выйдет – то просто, как я, придумай».

Элли

Вот и год пролетел. Над Канзасом опять весна:

Шарик солнца теплее, небесный шатёр всё выше.

В белом вишни и яблони, степь от цветов красна –

Колокольчики маков поют – ты их тоже слышишь?

Ветер пахнет мороженым, в зелени тонет взгляд –

Что-то хочется, знать бы, чего! – как всегда в апреле…

У меня новый парень и новенький аттестат,

Мама в кухне печёт пироги – ты их помнишь, Элли?

Помнишь маму, наш дом, парты в школе, и всех родных?

Я пыталась поверить: ты рядом, мы просто в ссоре –

Но ты правда ушла, мне оставив в подарок сны –

Невесомые, быстрые, как облака над морем.

Ты чудишь в них с друзьями, сражаешься, как герой,

Побеждаешь волшебниц, несёшь добрый свет повсюду –

Это правда, но я не хотела бы быть тобой,

Даже ради чудес и короны из изумрудов.

Помнить лица врагов, говорить голосами книг,

Хлопнуть повестью жизни – и сказку начать с начала…

Я осталась – а ты оседлала волшебный вихрь.

Я скучала, сестра – или знала, что ты скучала?

Я взрослей и скучней – ни секретов, ни общих тем,

Будто мы чуть знакомы – и, может, так даже лучше…

Вновь рассвет. Ты уходишь – теперь уже насовсем,

По дороге из жёлтых камней – от себя-грядущей.

Тёмные аллеи

Последний взгляд, и больше ничего –

ни писем, ни звонков, ни многоточий…

Твой город, сохранивший звук шагов,

вплетает эхо в ветер полуночный,

плывя во тьме, маршрутное табло

сияет в свете фар, как двери рая,

обрывки утонувших в прошлом слов,

задумавшись, аллеи повторяют,

мерцая, плавит толщу туч луна,

как сонный шёпот, лист слетает с клёна…

Однажды ты придёшь сюда одна,

надменна, молчалива и спокойна –

в такой же дождь, забыв в авто ключи,

нырнёшь под зонт, и в парк свернёшь дворами:

наш разговор – он всё ещё звучит,

горчит, как дым свечи, сгоревшей в храме,

стирая имена других мужчин,

рождая всплески волн в уснувшей глади…

Туман укроет росчерки морщин

и седину в когда-то чёрных прядях –

ты рядом, и не ждёшь других чудес,

перебирая памяти монеты…

Любовь ушла – но наши тени здесь:

всегда вдвоём, беспечны и бессмертны.

Море холода

Город тонет в сугробах – и хрипло, надсадно дышит.

Ночь тасует созвездия. В небе скользит неслышно

бледный серп Нагльфара, что в облаке сел на мель,

с капитанского мостика шёпот незрячий: «Кто ты?» –

и вдоль улиц течёт ледяное дыханье мёртвых,

что вползает в реальность из сумрачной бездны Хель.

Сквозь колодец нулей, безымянных столетий груды

рвутся духи – их манят тревога и вера в чудо;

в кокон свёрнутый мир – фейерверки, мосты, дома –

вязнет в чёрном монеткой, подброшенной на удачу:

год истёрся до пыли, а новый ещё не начат –

и в прореху времён по-хозяйски вступает тьма.

Шаг её невесом – но в виденьях, немых и ломких,

запах крови и слёз, вкус свободы, надежд осколки –

всё дрожит, растворяется в мрачном, шальном огне,

выбирая, to be – или плыть серебристым пеплом…

Лунный плеск. Капитан, не спеша возвращаться в пекло,

равнодушно следит – кто-то выживет, или нет.

Великая река

Дом качается, стонет, как старый больной корабль,

тянет лечь с ним на дно, и не видеть, что день готовит.

Через тёмный, простуженный город течёт февраль

валом талой воды, разведённых чернил и крови,

снег, истлев, поднимается, кружит, свиваясь в мост

тоньше конского волоса – к росным лугам весенним…

В мутных хлябях дрожат фонари и осколки звёзд,

пьёшь, гадая, что лучше: как Блок, или как Есенин,

ждёшь какого-то знака…

Но, выйдя с утра в ларёк,

за тоской и кефиром, ты вдруг замечаешь небо,

солнце, зелень, людей – и тебе ещё невдомёк,

что, теплу раскрываясь, доспехи роняет верба,

что к приёму готовятся голые тополя,

одеваясь муаром листвы, обещаньем пуха –

что ты всё-таки жив, и прекрасна вокруг земля,

так юна и щедра: для ладоней, для глаз, для слуха.

Пух течёт, серебрясь, мягко шепчет: проходит всё –

кипень майских садов, золотая июльская аллилуйя.

Распускается яблоко жёлтым речным цветком,

с тихим, жалобным хрустом холодный асфальт целуя,

и возносится солнцем из снежных январских вод,

войско трав призывая к залитому светом трону…

Ты не Ной, так не ной: не ковчег нужно строить – плот,

там, в верховьях реки, есть вакансия у Харона.

Плот

Рассекать горизонты, разматывать солнца нить –

строчка быстрых стежков, звёздный бисер дрожит в ладони –

если умер, так умер, не вздумай себя винить,

что чего-то не видел, не смог, не успел, не понял:

наверстаешь потом,

потому что сейчас ты плот,

плод созревшего солнца, что в ночь по реке плывёт,

на плоту задремавшие женщина и мужчина –

всем светить одинаково, как тебя ни крути,

и крутить связку брёвен, чтоб плот мог вперёд ползти –

это, как ни крути, уважительная причина.

Если в светлое завтра уткнётся размокший борт,

если ты вдруг воскреснешь – не вздумай пугать народ

в камень выстывшей мудростью, байками из-за края:

стать своим не поможет –

зато схлопотать леща…

Лучше пей,

рассуждай о добротных, простых вещах:

о детишках, вине, поцелуях и урожае –

обо всём, чем живёт и чем держится этот мир,

что прочней кровных уз между мёртвыми – и людьми,

что ещё не успели взглянуть за изнанку ночи

и понять, что бесценен любой отведённый миг,

что рассвет и закат загораются в нас самих,

что важнее не то, что ты есть – а чего ты хочешь.