Журнальный мир

***

Обычно девочек убивают рано…
«Ещё одна баба в доме!» – выскажет папа.
«Мне не надо было рожать ее!» –
ответит мама.
«Как я вас всех ненавижу!» – взвоет сестра…
Обычно мейк такой называют странным:
Он прёт за края, и контур – куриной лапой,
И служит защитой от сжатия
Мужского храма,
В котором твои восемнадцать распнут вчера.
А дальше строится все по плану:
Убийство в утреннем зеркале, труп в метро,
Работа, дежурный секс и кто-то,

Зовущий маму –

Он самый жестокий, кто-то, вернувший в жизнь…
А дальше то, что внутри станет старым и рваным,
И будут таскать по судилищам это нутро,
С животным таким удовольствием
Вскроют раны.
Ты там ещё держишься, мертвая? Не держись!
Обычно девочек убивают рано…

***

Келья. Одна… Падает ряса на пол.
Сдернут апостольник с прядью седых волос.
Службы закончены. Солнце ушло на запад.
Образ послушницы крепко под кожу врос.

Прутья смиренной клетки сдавили ребра.
Держат железной хваткой моих чертей.
Мусор душевный в пряничный домик собран.
Шарит в его углах искуситель-змей.

Ноги, не чуя холод, скользят к голгофе.
В сбитых коленях дрожь непрощений бьёт.
Кто эта женщина? Та, что во мне философит?
Кто её звал в телесный, больной приход?

Нет, тебе только кажется, что страстями
Нас наградил господь от щедрот своих.
Мы в них погрязли, слышишь, погрязли сами!
Крестное знáменье…
Голос внутри затих.  

***

Казалось бы, не сложно воссоздать
Из пройденного новые этапы,
Протоптанной тропинкой на экватор
Идти. Геоцентрическим эквантам,
Казалось бы, не сложно стать под стать.

Не сложно пропускать через себя
Врывающееся со страшной силой,
И даже если с ног почти скосило
И ломит амнезиями затылок,
Не сложно отпускать, перетерпя.

Закусывать покрепче удила
Давным-давно беззубым ртом умею,
Свою метаморфозную Психею
Люблю такой, как есть, и вместе с нею
Закусывать покрепче начала.

Любовь – довольно сложный механизм,
Работает по собственной системе.
Казалось бы, ты следуешь по схеме,
Но только выше курсы академий
Да громче крики падающих вниз.

***

Что-то теплится там в загрудинном пространстве
Распахну. Прикуривай. Не туши.
Темнота накрывающая постоянством
Бродит призраком, душу опустошив

Смотрит пристально в каждый дымящий угол
Брызжет правдами, опытом бьёт под дых
Задыхается кашлем мой внутренний Будда
Метроном работает на холостых

Мне не будет страшно когда в сто пятый
По струне над бездной глаза закрыв
Только вот и ты сигареты спрятал
Запахнула. Ровно все. Без перспектив… 

***

Справишься. С тем, что заложено ранее – справишься.
Есть в тебе сила, найди только собственный путь.
Если ты думаешь – жизнь черно-белые клавиши,
Нет в партитуре любой монохрома – забудь.

Жизнь – это между контрастов, мазками нечеткими…
Где-то на цыпочках, где-то на брюхе ползком.
Ты говоришь о себе ледяными отчетами.
Я каждый раз провожаю тебя «Со Христом».

Вот и ещё один день суматошит обрывками.
Память стрекочет под коркой, как сотни цикад.
Ты на руках тихо стонешь с глазами закрытыми.
Скорая… Реанимация… Люди… Молчат…

Страхом рождённым тогда нахлебалась до одури.
Он и сейчас во мне жив, смотрит зайцем косым.
Кодом исходным в тебе я, подземными водами.
Их океаны, но не иссуши меня, сын…  

***

С утра дождило, к ночи снова замело,
Протяжность сумерек вливается подкожно,
Дремотной дымкой занавешено окно,
Грустит ноябрь, не пряча слез неосторожных.

Прошепчут шорохи под шелковым шнуром
Ночных гардин мотив французского шансона,
Вернутся мысли в запоздало-кружевном,
Тихонько выдохнут печаль с плаксивым стоном.

В уснувшей комнате рассеет тёплый свет
Подзадержавшуюся в ней немую сцену…
Всё в жизни вовремя, на всё есть свой ответ,
И ночь, и осень, и «н'экзисте па» Дассена. 

***

Чёрной стаей садятся на строки вопросы,
В каждом слове прокаркивают вороньем,
И дрожит изнутри боязливая россыпь
Нервных клеток, плаксиво скучая о Нём.
Всё не то. Слишком резко и слишком открыто
Белый лайнер спикировал в мусородром.
Новый лист. Знак вопроса. Без алфавита
В нём. 

***

На обшарпанной тумбе обрывки

афиши театра.

Старость шаркает туфлями с бантом

в гримерке у примы.

Рисовать на лице обаяние

стало затратно,

Толще грим, гуще пудра, и губы –

бордовым, любимым…

«Сад вишнёвый» давно отзвучал

еле слышными «браво»,

Стихла «Чайка», «Юнона» молчит,

снисходительна «Макбет».

На столе, толстой пылью укрывшись,

сценарий по главам.

Лица, лица… Меж ними её

неслучившийся «Гамлет».

«Я готова…» – подумала, села

в усталое кресло.

Задрожали морщинами руки,

легли на колени.

Память рыщет испуганно, мысли

в немом перекрестье,

Календарь отрывной заблудился

среди исчислений.

Скоро третий звонок?

Были первые два?

Я не помню.

Тишина оглушает.

Незваной стою за кулисой.

Шаг на сцену.

Зал пуст.

А когда-нибудь был ли он полным? –

В погорелом театре

Насквозь прогоревшей актрисы. 

***

По исхоженной в мрамор дороге
Беззвучно и как-то легко
Ноги, отекшие, старые,
В белой обуви
Белой кожи,
С белым страхом
Шаркали белым бесследно,
Ни ворот, ни калиток, ни двери,
Но кажется мне сюда
Внутри голос –
Веруешь?
Верю.
Заходи…
– Это пух?
– Я разуюсь?
Тихо в ответ…

Ручьями расходятся улицы,
Много,
Только домов нет,
Терновник в цвету
Растопырился ветками сломанными,
Что-то напомнил,
Но вот что?
Птицы
Дремлют по клеткам,
Яркие, разные…
Разжирели, пожалуй, уже не взлетят,
Зачем их держать?

Озеро…
Пахнет уксусом. Режет глаза и сознание,
Дышится тяжело,
Грудь сдавило и пульсом бьётся
Нет. не. плачь… нет. не. плачь…
Не плачь…
И сразу ноги
Глыбокаменные
Медленно вязнут,
Тащат вниз,
Вглубь,
Набираю воздуха и кричу так,
Что брызгает кровь из гортани
На белый пух, на терновник, на птиц…
Но звука нет…
Кровь, тишина и пульсом
Нет. не. плачь.
Не. плачь…
– Веруешь?
– Верю.