Журнальный мир

***

Вглядись в меня, глубокомысленное время,

Вглядись спокойно, не лютуя, не журя.

Я – сон Цветаевой, я – символ в теореме,

Я – крымский бражник на махровой хризантеме,

Что распускается в саду монастыря.

Вглядитесь все в меня, – собаки и оливы,

Осенний скворушка и колкая стерня,

Те, кто покинул этот мир, и те, кто живы,

Вглядись и ты, мой собеседник молчаливый,

Ведь мы с тобой, согласно Библии, родня.

Я тоже вглядываюсь пристальней и чаще

В небесный омут и житейские моря.

Пускай всё в этом бренном мире преходяще,

Нет ничего важнее глаз, в тебя глядящих,

И этот свет – земная лоция моя.

***

Густав Климт расписывает фриз

К вернисажу венского модерна.

Гении, парящие над скверной, –

Тема, вытекающая из

Творчества Бетховена. Точней,

Из одной симфонии, девятой –

Проклятой, воспетой и разъятой

На цитаты для грядущих дней.

Три стены, три грации, три сна,

Тысячи связующих деталей –

Вольное пространство стихиалий,

Вечная священная весна.

Снизу человечество глядит

На работу мастера, пунктирно

Понимая замысел надмирный,

Что лишь возбуждает аппетит

У искусствоведов всех мастей,

Важных комментаторов и гидов.

Климт молчит. Шестой псалом Давидов

Тонет в какофонии страстей,

Где болезнь, безумие и смерть

Преграждают рыцарю дорогу,

Но прийти к счастливому итогу

Каждому позволено суметь.

Три шага до Первой мировой,

Классовой борьбы и Коминтерна…

Выставка австрийского модерна –

Климт, Бетховен, дым пороховой…

***

Ну вот, затопили в квартире, а значит – ноябрь.

Геройствовать трудно, мой голос простужен и дрябл,

Кружат тополиные ноты на стылом ветру,

Но я не хочу тиражировать эту хандру.

Привет тебе, славный король, повелитель-ноябрь!

Полцарства тому, кто в предзимье ребячлив и храбр!

Пускай занавесят окно затяжные дожди,

Сквозь капли дома и фасады – а-ля Гауди.

Полцарства тому, в ком оранжевый светится шар,

Кто смотрит на мир, как бесхитростный комик Ришар,

Кто пишет углём и помадой на стенах стихи.

Ноябрь – самый лучший сезон для такой чепухи.

Под шорох дождя хорошо изучать языки,

Читать Пастернака, вязать шерстяные носки,

Играть босса-новы, сушить можжевельник и лавр

И пить из небесных бокалов волшебный ноябрь.

***

Простуженный отец полощет в ванной горло,

Я рядом становлюсь на взрослый табурет,

Воочию хочу увидеть эту Волгу,

Что булькает и бьёт в гортанный парапет.

Мне чудятся в густых, урчащих переливах

Звон сабельных атак, строчащий пулемёт,

Осенний крик стрижей, немолчный ветер в ивах

И чуточку того, что будет наперёд.

Весь содовый раствор – один стакан, не больше –

За несколько минут отец вливает в рот.

Его большой кадык работает, как поршень,

Как вся моя страна, как весь её народ.

Мой семилетний мир вместился в полосканье:

Гудел прокатный стан, нёс службу часовой,

Вставали города, и на трибуне Сталин

С обложки «Огонька» смотрелся как живой…

Я нынче полощу своё больное горло.

Чудное дежавю, сентиментальный бред.

Как там тебе, отец, живётся в мире горнем?

Куда же запропал тот старый табурет?

***

Сухой, как скупая олива,

«Махмудка» – восточная кровь –

Пред зеркалом неторопливо

Сурьмит густотравную бровь.

Еще полчаса до премьеры,

Последний наносится грим…

Титан танцевальной карьеры,

Икона для геев и прим

Сидит в персональной гримёрной,

Он сосредоточен и строг,

И тихий мотивчик минорный

Мурлычет живой полубог.

Еще не умаялся ангел

Со сцены нести благодать,

Но вены – бугристые шланги –

Устали уже танцевать.

Они, словно вешние воды,

На волю сбежать норовят

В далёкие, юные годы,

Где каждый был камешек свят,

Где всё было свеже и ново,

Где город выковывал стать

И мир понимал с полуслова

Мечту научиться летать.

Увы, невозможно пробиться

Сквозь плотные стены судьбе.

Он – сноб, но не самоубийца,

Чтоб сдаться на милость гэбэ.

Вот маму увидеть бы надо,

Пока не захлопнулась клеть,

А что до камней Ленинграда,

Не стоит о них сожалеть.

Заклеены пластырем вены.

Звонки прозвенели. Пора!

Нуреев выходит на сцену.

Безумствует Гранд-Опера.

***

Для русского глаза Венеция – верх расточительства,

Приют шарлатанов и гениев по совместительству.

Дворцы, галереи, костёлы – как пряные специи,

Но выйдешь из храма, и вот оно – небо Венеции!

Для «руссо туристо» Венеция – блажь карнавальности,

Где праздность и подлость имеют оттенок сакральности,

Здесь пир для туриста, художника, вора, философа,

Но сердце моё говорит: «Это город Иосифа».

Поэты в Венеции видятся мне гондольерами:

Весло и перо отличаются только размерами.

Хоть слово по-прежнему с морем качается в терцию,

Торгашеский век и слова превращает в коммерцию.

Пусть память темна, как собор на апостольской площади,

А ныне в гондолах другие совсем перевозчики,

И нет исключений из правила невозвращения,

И общая родина не обещает прощения,

Но вовсе не странно на острове, к небу изогнутом,

Услышать, как рифмы и образы некто инкогнито

Диктует, пока я несу на могилу кордезии.

Для русского сердца Венеция – это поэзия.

***

У Чехова всё буднично и просто –

Свидание, убийство, Рождество.

Бесстрастностью сухого диагноста

Смущают сочинения его.

У Чехова герои без историй,

Поступки нелогичны, жизнь как сон.

В аптеке ли, в гимназии, на море

Бессмысленные реплики персон

Юмористичны, противоречивы,

А жизнь как будто начата с конца.

Мы живы или всё-таки не живы?

Как отличить пророка от лжеца?

Мы ищем смысл, но нет в конце морали.

Быть может, в звуке лопнувшей струны?

Так что же мы, читатели, читали?

Какой мы опыт вынести должны?

Потомки ищут признаки мессии,

Но в том-то и горька таланта роль –

Не может доктор вылечить Россию,

Влюбившуюся в собственную боль.

***

Какая странная тоска по девятнадцатому веку! –

Одноэтажным городам, неспешной поступи времён,

По незастроенной земле, непоказному человеку,

Что фотоснимком той поры на фоне гор запечатлён.

Кораблик в ялтинском порту линялым парусом полощет,

Великокняжеских садов вдоль моря тянется кайма.

Серьёзно в камеру глядит в турецкой фесочке извозчик,

За ним империя лежит – Мария, Анна, Фатима…

Фотограф силится вместить как можно больше в фотоснимок:

По трапу сходят с корабля едва живые господа.

Ещё мгновенье, и герой подхватит ворохи корзинок:

«Куда поедем?» – «В «Эдинбург», а впрочем, всё равно куда…».

Пусть дважды в реку не войти, но можно из неё напиться.

Держу в руках дагерротип, вхожу в картину, как в запой.

Мне выпал жребий в новый век в другой империи родиться,

Сходящей, кажется, с ума, но ей такое не впервой.

Блошиный рынок на югах – былого счастья позолота.

Вздыхает вслух филокартист: «Какие были времена!»

Он целит глазом в мой карман, сродни извозчику на фото,

И в этом взгляде вся печаль, и веку прошлому цена.