Журнальный мир

Парижское

Проливные дожди Сен-Мишель затемняют на тон,

Только литера «N» остаётся почти неизменной;

Этот мост, точно книга, хранит вереницу имён

И оковой сжимает рукав у серебряной Сены.

Меланхолией веет такой же, как в рифмах Рембо,

И с неясной надеждой устройство трёхсложного такта

Разбавляет мистический гул христианской мольбой,

Что вмещает и мост, и размер, отражающий дактиль.

Но в бреду полусна всё не так, и широкий пролёт

Открывает дрожащую зыбь на поверхности свода,

Где кино со столетними датами тайно плывёт;

Кто-то в нём милосердный стоит (ожидает) у входа.

Эта водная кисть поменяла ненужный браслет,

И теперь украшенье запястья с оттенком фарфора.

Вот добавить бы пару штрихов на сырой силуэт.

Вместо лужи гаргулья получится с башни собора.

Базилика-маяк Абади навсегда вдалеке;

Утихают в туманных огнях дождевые потоки;

Здесь художник гуляет со шрамом на правой щеке,

Возвращая в Париж персонажей со стен и подтёков.

В антикварном

Багетной рамы медь удерживает бурю,

Младенцы-ангелы с витрины смотрят в мир,

Пытаясь разгадать знакомое в гравюре,

Которую сквозь рябь создал телеэфир.

Далёкой древности ковчег в миниатюре

Вместить сумел в себя сюжеты тех времён:

Здесь и Улисс, и Кант с Давидом белокурым,

И дублинца портрет в античность вовлечён.

Здесь пахнет деревом и лаком вместе с тмином,

И вспоминается, как в детстве по картинам

Мечтал скитаться и слагать из мифов миф,

Где звёзд мозаики и масляную дымку

Душа вбирает, как детали фотоснимка,

Пейзаж задуманный из прошлого сложив.

***

Одинокий светильник, удвоенный ночью в воде,

неким знаком рябит уподобленным яркой звезде.

Натюрморт оживает. По жилам струится раствор

из мельчайших вещей, образуя при этом узор.

Из чего состоит этот ангел, что смотрит анфас

со строки (с высоты) на прохладный квартал и на нас?

Видно, кто-то представит его постояльцем гравюр,

а быть может, посланником древнего рода скульптур,

но никак не живым и имеющим разум и дух

в белоснежном хитоне, и книгу читающим вслух.

Зыбь текучих зеркал, как намёк на невидимый мир,

создаёт из пространства и света в себе эликсир;

узнаёт с арамейской структурой в канале слова

на мосту современный прохожий (почти Валтасар).

Трактовать невозможно догадки ума и души;

раздаются лишь признаки жизни шагами в тиши.

И возможно, что, там повстречавшись с прохожим любым,

будешь рад, ощущая себя в то же время другим.

А пока одинокий светильник на тёмной воде

неким знаком рябит уподобленным яркой звезде.

***

Проснулось бликом око-диафрагма в темноте,

И лампа (с проводами) обернулась на щите

Медузой, отражённой и умноженной стеклом,

С зелёным караваджовским оттеночным зерном.

Веласкес зимних тканей припорошён у витрин;

Дега в десертной лавке из бумажных балерин

Вполне сопоставим с оригиналами Орсэ

На снимках, сочиненных в виде уличных эссе.

Из снега сделан первый за прогулку херувим;

Вуалью плёнки «Кодак» затемненье окружим,

Где синий дым автобуса смешается с крылом;

Получится на слайде мир с прекрасным существом.

И в этой перспективе, уходящей в никуда,

Античные кентавры и титаны изо льда

Останутся почти что незаметными для глаз,

Прозрачными снежинками на веке растворясь.

***

Дожди их появлению причина.

Неясный абрис быстро исчезал.

Немые жесты в контуре старинном,

и облик совершенства достигал

в той сырости, окутавшей прогал.

Серебряные линии флорина

сменялись эпизодами.

В руинах

проглядывался, словно из зеркал,

кувшин в руках библейской Магдалины.

Заполнился подтёками квартал.

Стена как флорентийская картина,

но кто её дождём нарисовал?

***

Манускрипты, ex libris, строфа – незнакомый язык,

капюшон подворотни, решётка и келья-тупик;

здесь, скорее всего, обитает высокий аскет,

полюбивший когда-то Петрарки четвёртый сонет.

Удлиняется час в опустевших, забытых местах;

на мосту иногда появляется в альбе монах.

Только шорох испуганной мыши и всплески воды

заполняют с зелёным налётом квадрат пустоты.

На восточный манер деревянные ставни, замок…

Здесь влекут неизвестность жилища, фамильный значок.

Но судьбу не узнать и додумать нельзя суть причин,

по которым забыта квартира, где звёзд керосин

утомлял запрокинутый ум вечерами давно

и маячила лодка напротив с проломанным дном.

Дух из прошлого, призрак (как хочешь теперь назови)

охраняет устойчивость грёз, а крылатые львы

охраняют его и прохожего в старом плаще –

реставратора-друга мистически-мрачных существ.

На Роберто Бениньи прохожий похож, и слышны

голоса, за которыми тянется голос луны.

Рембрандт

Бредёт в неоднородной полутьме,

удерживая посох светотени,

ментальный взгляд дремоты сокровенной,

где цвет рождён в Давидовом псалме.

На ощупь за дрожащими свечами

в размытую сферическую даль,

где светом прикасается деталь,

где стены загораются словами,

где видишь мир сквозь дымчатый хрусталь

заплаканными детскими глазами.