Журнальный мир

Отцовский дом

Отцовский дом – он памятником стал,

Растут цветы у южного подножья.

Нам за него давали капитал,

Но дом продать, помилуйте, не можем.

Пусть буря канителится,

Пусть дождь,

Дорогу пусть перебегают кошки,

Но, когда к дому тропкою идёшь,

У дома улыбаются окошки.

Калитка тут же душу распахнёт,

От радости она не скрипнет – вскрикнет,

И кухонька сейчас же оживёт,

И всё на стол:

Стаканы, чашки, кринки.

Счастливо зарумянится плита,

Щекою к ней прижмётся сковородка,

Как красна девка, ягода с куста

По сеничкам пройдёт из огорода.

А на столе пахучий огурец,

Укропом пересыпанный да солью.

И, кажется, сейчас войдёт отец

И скажет:

– Мать, зови детей к застолью!

Наш двор

Тот двор поделен был на части:

Отцов и материн – и наш.

Ни за какое в жизни счастье

Его другому не отдашь.

Здесь всё даровано навеки

Советской властью мужику.

Кошёвки, сани и телеги

За ним записаны в строку.

Седёлки, вожжи и супони,

И дом с оравой детворы,

Но самоглавные дары –

Так это уж земля и кони!

Земля, на коей дом и двор,

И хлеб ядрёный колосится,

И можно песню – на простор –

Запеть с женою голосистой.

И как преображался двор,

Когда постиранные тряпки –

Бельё носила мать охапкой,

Развешивая на забор.

Тут сразу осень и весна,

Всё зеленело и синело,

Как сельсоветский флаг, красна,

Рубаха братова алела.

Половики свисали вниз –

И все, как радуги, красивы.

Наш двор, куда ни оглянись,

Был лучшим уголком России.

Наша милая деревня

Наша милая деревня

Век петляла вдоль реки.

А река – на память – древняя

Всё вязала узелки.

Повороты влево, вправо –

Гнула улицу она,

Голубую пряжу пряла

Возле каждого окна.

На пути гора крутёхонька,

На яр тропинка есть.

Речка с улицей поохали,

Не смогли на гору влезть.

Огородами, заборами

Подперли крутизну,

Взяли гору аж за горло –

Ей ни охнуть, ни вздохнуть.

Но жила непокорённая,

С ветром, с солнышком – втроём,

Только птицей заселённая

Да прожорливым зверьём.

Но пришли однажды ссыльные,

Жить в низине? – нипочём!

Люди гордые и сильные

Гору сдвинули плечом.

Корова

Вся в репье до пят, гулёна,

Рог на север, рог на юг.

Не доёна, не кормлёна,

Вон, отбилася от рук.

Что, скажи, с коровой стало?

Где найти ей укорот?

Утром стайку поломала

И махнула из ворот.

И ревела рёвом древним.

Только слёзы не лила.

Всполошила три деревни

И соседних два села.

Уж такая ненагляда.

Уж такая раскраса!

Увела быка из стада

За поля и за леса.

К ночи в пёстром сарафане

Заявилася она.

Мордой в пойло ткнулась Маня.

– Пей до дна! Пей до дна!

Кузнец Вязников

Целых тридцать лет в селе кузнечил,

Никому ни в чём не отказал.

Заплатить иному было нечем,

Он на это слова не сказал.

Ничего, не куплены, мол, руки,

Ничего, мол, в наших всё руках.

Важно, чтоб в полях пахали плуги

И косили косы на лугах.

Молотом вызванивал он лемех,

Закалял его в живой воде…

А по части всяческих полемик

Был такой же мастер, как в труде.

Тут не до железа, не до молота! –

Всё бросал и, чуть прищурив глаз,

Скажет слово – слово на вес золота,

Скажет два – не купишь за алмаз.

Разогретый спорщическим жаром,

Он гремел, не разогнув спины:

– Поработать можно и задаром,

Но слова на ветер – извини! –

А смеялся – на поле большое

Будто бы рассыплет бубенцы!

С вязниковской рядышком душою

Лгать не смели даже подлецы.

Молчанье – золото

Жил да был в селе хороший плотник.

Кому-то двор огородить заплотом,

Построить дом,

Срубить амбар иль баню,

Все шли к нему:

– Ну, сделай милость, Ваня!

И Ваня, угловатый да угрюмый,

Придавленный всю жизнь какой-то думой,

Вставал и потихоньку шёл во двор

И молча в уголке точил топор.

Потом трудился споро да умело,

Под ним бревно сухое звонко пело!

И пел топор! А Ваня песню слушал,

И в дело мастер вкладывал всю душу.

А мужики, вернувшись к ночи с луга,

Все к Ване шли –

Туда, где стружка вьюгой.

И пели брёвна, и топор стучал!

А Ваня всё, нахохлившись, молчал…

Да что ты всё молчишь-то, окаянный!

Кончай строгать, скажи хоть слово, Ваня!

Умелец клал ручищи, как два молота,

И говорил:

– Оно – молчанье – золото!

– Да при твоей-то холостой судьбе

Куда оно, то золото, тебе?

Но Ваня замыкался в тот же час,

Чтоб не транжирить золотой запас.

Вот так-то жил на свете человек,

Быть может, сотню слов сказал за век.

Зато стоят до наших славных пор

Дома, что сотворил его топор.

* * *

Всё ковыляет деда Вася,

Уж сорок с лихом – скок-ковыль!

Одна – увечная – в запасе

Нога гребёт пятою пыль.

Два костыля под мышки вделал

Да по овражку – на пруды,

Да поскользнулся.

– В душу-у! В деда-а! –

Да раз – туды! Да два – сюды!

Такие старый вышил коймы,

Так расцветил родную речь!

И дал по Гитлеру обойму,

И по рейхстагу – всю картечь.

А солнце светит!

По дороге

Машины хлеб везут с полей.

А деда Вася, скрючив ногу,

Лежит в пыли меж костылей.

Подняться люди подсобили,

А он всё вышивает – в крест.

Заботливо отёр от пыли

Медаль за город Бухарест.

Под старость руки поослабли,

Ведь трижды мечен был войной.

Ему и в баню так, и к бабе,

Всё на увечной – на одной.

Через жару, через морозы

Несут неспешно костыли.

Берёзы, русские берёзы

Под мышки намертво вросли.

Толкует внукам дед Василий:

– Уже недолго им служить.

Когда умру, со мной в могилу

Их не забудьте положить.

* * *

Гори в большом огне,

От боли вскрикни: «Ах!»,

Тоскуй не обо мне,

А о моих стихах.

И пусть уже я стар,

Стихи же молоды.

Несу тебе я в дар

Их, как глоток воды.

Сумей их оценить,

Сумей их полюбить.

В них музыка моя

И песня соловья.

* * *

Я ласкаю твои колени,

Я стыдливое глажу тело.

Вот слились в одну наши тени,

И косынка в траву слетела.

В сердце струи огня сочатся,

Губы жаркие часто дышат,

И друг к другу сердца стучатся,

И друг друга зовут и слышат.

Твои руки, как два удава,

Мою шею кольцом обвили.

Нас надёжно цветы и травы

Одеялом своим укрыли.

Лезет белый туман с болота,

Твои зубы блестят в оскале…

Неужели ещё кого-то

Ты вот так горячо ласкала?

Нет, ты этого не успела,

Ты других ещё не любила.

Ты со мной свою песню спела,

И со мной её повторила.

* * *

Я лежал

Холодным родником,

Надо мною

Женщина склонилась,

Жаждущим ко мне

Приникла ртом,

Напилась –

И счастьем

Засветилась.

* * *

Вошёл слепой в трамвай с гармошкой.

(Где пропадал он столько лет?)

Провёл по корпусу ладошкой,

К ладам отыскивая след.

Внутри гремучего трамвая

Вдруг полилась – невесть о чём –

Простая музыка живая,

Из родника души – ручьём.

На поворотах заносило

Трамвай, а музыка росла.

Гармонь – в каком углу России

По инвалидности жила?

Ей время нервы потрепало,

Рубашка выцвела на ней,

Но голос звонкий, как бывало,

В трамвае стареньком звенел.

Трамвай подыгрывал звонками

И лихо шёл на стыках в пляс.

Студент с горящими глазами

Проговорил: «Вот это класс!».

С народом музыка задорная

Легко по городу прошлась.

Моя сибирская «Подгорная» –

Она же в Томске родилась.

Дома мелькали по-за окнами,

Трамвай летал, как красный конь…

Эх, если б братья Заволокины

Да услыхали ту гармонь!..

* * *

Вины своей не искуплю,

Не замолю перед богами,

В признанье:

«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!» –

Неосторожно влез с ногами.

Перед любимой ли в долгу,

Иль, может быть, другим на зависть,

На свежевыпавшем снегу

Была исполнена та запись.

Тремя словами всё сказал,

Как будто синим шёлком вышил,

А сбоку имя написал,

Своё. Он был мой тёзка – Миша.

И стало так досадно мне:

Ведь та, что счастье ожидает,

Сегодня по моей вине

Тех слов любви не прочитает.

Я всё сейчас восстановлю…

Метровым шрифтом, чуть повыше,

Я вывел:

«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!

Исправленному верить. Миша».

Стою, исполнивши свой долг,

Усердно поправляю знаки.

Гляжу, на поводке мой дог

Ведёт ко мне свою хозяйку.

Уж тут улыбок не дари,

Пошла жена моя нахрапом.

– Ну что же, Миша, говори,

Кому такое нацарапал?

Не трус я, уверяю вас,

В войну на фронте храбро бился,

Но тут я проклял день и час,

Когда писать я научился.

Белый свет

Я нынче занят важным делом:

Гляжу с утра на белый свет.

Как хорошо на свете белом!

Я знаю: лучше его нет.

Он весь чуть-чуть подсвечен синим,

Золочен солнечным огнём.

Как на холсте, моя Россия

Вся нарисована на нём.

Озёра, рощи и поляны,

Долины, горы и моря,

На белом – белые туманы,

На белом – красная заря.

Рисует осень жаркой кистью

На белом свете журавлей,

Берёзы, будто в шубе лисьей,

Среди желтеющих полей.

Ну а назавтра, встав с рассветом,

Я не узнал своё село:

На белом свете белым цветом

Зима писала набело.

* * *

Под горой кедрач угарен

В жуткой темени ночей.

Не одну там девку парень

Сделал бабой в кедраче.

Возле речки буен, хмелён

В сладковатый травостой

С чужежёнкой, как в постелю,

Падал парень холостой.

Ах, чужа жена – малина!

Оторваться – нету сил!

То ль она его сманила,

То ли он её сманил.

Увела за три увала,

За татарской Молчадой,

Грех слезою заливала,

Счастье мерила бедой.

Молчада прогоркла мёдом,

Тут трава-то выше вил.

Ночью месяц с рысьей мордой

Из бочага воду пил.

А вода дрожала в страхе,

Будто жгли её в огне.

Справа охи,

Слева ахи,

Аж мурашки по спине!

А назавтра по деревне,

За всенощную вину,

На вожжах водила ревность

Непутёвую жену.

О сыновней глухоте

Идут дожди. А сын не пишет,

Второй домой не позвонит.

Болит душа – никто не слышит,

Как добрых связей рвётся нить.

Мать на погоду да на годы

Грешит: давленье скачет вверх.

А почтальон опять проходит,

Не передав открытку в дверь.

И только дождь о подоконник

Стучит, прохожему под стать,

И тараканы за иконой

Шуршат, пугая божью мать.

И та – не божья – перед божьей

Кладёт поклоны: помоги!

Но и Всевышняя не может

Вернуть сыновние долги.

В глаза друг другу смотрят прямо,

И сколько в этих взглядах чувств…

Сорвись одно лишь слово:

«Мама!»

С сыновьих уст, с сыновьих уст.

Обращение к душе

О душа, ну скажи мне на милость, –

Вопрошаю я душу свою, –

Как же ты хорошо сохранилась,

Находясь постоянно в бою?

Сердцу юные годы лишь снятся,

Беззаботность ушла без следа.

Погляжу – а тебе всё семнадцать,

И, как прежде, берёшь города.

Ты прости мне то горькое время,

На мою слепоту не ропщи,

Когда в юности вместе со всеми

Отрицал я явленье души.

По России гуляла бесовость,

И, отверзши греховно уста,

Забывая про стыд и про совесть,

Бога, душу кляли и Христа.

А теперь каждой клеточкой слышу:

Возле сердца куёт, как Левша,

День и ночь мне ниспослана свыше,

Моя кровная чудо-душа.

* * *

При каждой встрече мой ровесник

Бранит нещадно жизнь свою

И говорит:

– Уж спета песня!

Я говорю:

– Ещё пою!

Но он опять – скороговоркой

Произнесёт, смахнув слезу:

– Да, укатали Сивку горки.

Я говорю:

– Ещё везу!

* * *

Я молодой и первобытный,

Свободный я и крепостной,

Казню и сам иду на пытку,

Мне холод нравится и зной.

То соглашаюсь, то перечу,

То ненавижу, то люблю.

Во мне живут противоречия,

Но я об этом не скорблю.