Стихотворения

Стихотворения

Об авторе: Геннадий Калашников родился в 1947 г. в Тульской области. Первая публикация стихов – мартовский номер журнала «Юность» за 1971 год. Работал в «Литературной газете», в издательстве «Эксмо». Публиковался в журналах «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Грани», «Плавучий мост», «Новый берег», «Дарьял», «Балтика». Автор нескольких книг стихов: «Ладонь» (М., 1984), «С железной дорогой в окне» (М., 1995), «Звукоряд» (М., 2007), сборника стихов и прозы «Каво люблю…» (М., 2017), «В центре циклона» (М. 2018), «Ловитва» (М.,2022) Его стихи были представлены в антологиях «Русская поэзия. ХХ век» (М., 2001), «Русская поэзия. ХХI век» (М., 2010). Дипломант Всесоюзного конкурса им. М. Горького за лучшую первую книгу (1984), премии «Московский счет» за лучшую книгу года (2007), Международного Тютчевского конкурса «Мыслящий тростник» (2015), премии Пушкинского общества Америки «Душа в заветной лире» (2016), диплом «Золотое перо Тулы» (2020), диплом в номинации Ярославского поэтического конкурса «О времени и о себе», диплом (первое место) в номинации «Монолог поэта» (2021). Дипломант (первое место) литературной премии «Антоновка» (2021). Член Союза российских писателей.

От редакции: 6 января Геннадию Николаевичу Калашникову, замечательному поэту, прозаику, переводчику поэзии, литературному редактору исполнилось 75 лет. Редакция журнала поздравляет юбиляра с этой значительной датой, к которой он подошел во всем расцвете своего многогранного и глубокого таланта! Философская лирика Геннадия Калашникова снискала многочисленных искренних почитателей, об этом говорят полные залы слушателей во время выступлений поэта. Здоровья, вдохновения, новых творческих успехов!

 

* * *
Жить у железной реки возле станции…
Мастер в депо это облако выточил
Над полустанков тоской арестантскою,
Как у Платонова в прозе избыточной.

Сумма слагаемых – мелких, непрошеных,
Что промелькнут меж вагонов и строчек –
Насыпь со рвом и травою некошеной,
Анны Карениной красный мешочек.

Ясень неясный, как всадник в распутицу,
Воздух плацкартный, доверху затаренный,
Дождь, привязавшийся к позднему путнику,
Рельсы в тяжелой, холодной испарине.

Может, подскажешь, начальник дистанции,
Сцепщик вагонов, обходчик и стрелочник,
Сумма слагаемых высшей инстанции, –
Что еще там набежало по мелочи?

Точка отсчета наверно пропущена,
Как у топографа в створках планшета,
Жизни курьерской с огнями бегущими,
Прогрохотавшей вот так, без сюжета,

Лишь поманившей и синью, и сталью,
Облаком светлым с изнанкой морозной…
Тускло мерцают сквозь сумрак вокзальный
Раскрытые органы тепловоза.

Проблеск железной реки без течения,
Прописью сумма: пакгауз, барак,
Путеец бредет в полосе отчуждения,
Солнце садится. Не сядет никак.

 

* * *

не взрыв, но всхлип
Т.-С. Элиот

Вот он, вот он край
вот он – край всего:
рельсы и сарай,
мачты ПВО.
Кто сказал, что мир
всхлипнет под конец?
Вряд ли этот миг
замышлял Творец,
вряд ли потирал
о ладонь ладонь
и не предвкушал
пепел и огонь.
Чтобы допустить:
мир и город пуст,
надо проявить
выдержку и вкус.
Вопль, огонь и мрак –
это через край,
все скромнее, как
рельсы и сарай.
Нет, не всхлип навзрыд,
и не вихря взмах …
Рябь и плеск воды,
ветер в проводах.

 

* * *
Живу я в своей стороне
с железной дорогой в окне.

Не знаю: откуда, куда
железные прут поезда.

И целую ночь напролет
железный гудит самолет.

Под частым железным дождем
железобетонный наш дом.

Холодной весной высоко от земли
железные прутья из стен проросли.

 

В центре циклона

В центре циклона вечер хмур,
заката коса остра,
греют ладони свои Реомюр
с Цельсием у костра.

В центре циклона ложатся спать
не поперек реки, а вдоль,
и теперь приходится брать
у всего понемногу в долг.

В центре циклона живет циклоп,
закройщик пространства, глаз-ватерпас,
в руках его книга, это чтоб
выкликать поименно любого из нас.

В центре циклона мир черен и бел,
лампочка в сорок ватт,
и если кто спрятаться не успел,
он, наверно, не виноват.

Кто-то стучит. Президент или ген-
сек желают вернуть билет.
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет.

Кто-то пришел. Это конь в пальто
переступил порог.
Все заканчивается, особенно то,
что запасалось впрок.

Приходит сумрак, здесь все свои,
больше двенадцати – говори вслух,
свеча погасла в пещере и
трижды пропел петух.

Уходят многие, их легион,
но кто-то придет опять,
и, возвратившись, с порога он
крикнет: – Иду искать!

Твердеет воздух, а с ним вода,
массивнее выступы темноты,
приходит стужа, она всегда
везде со всеми «на ты».

О, север есть север. Его лед
плавником шевелит впотьмах,
и у его ледяных ворот
вздымается снежный прах.

Оттуда пурги подступает гул,
мелькают проблески белых крыл,
и там ты увидишь и мгу, и згу,
и это, как его… дыр бул шил

Скажи «язык» наоборот,
получится так – «кызя»,
ползет истории медленный крот,
пространство лежит, сквозя.

О, север есть север. Его гора
свою удлиняет тень,
в болотах вязнут Югра, Угра,
держа по компасу на Мезень,

туда, где зазубренная волна
подходит к берегу налегке,
по фене ботая или на
медвежье-мамонтовом языке.

Она прихлынет и в наш предел,
меж мерзлых колод и шершавых плах,
неся в костях мезозойский мел,
поскрипывающий на зубах.

О, север есть север. Суров и груб
полярный его размах,
его скуластый острожный сруб
тонет в густых снегах.

Де юре ныне у нас юра,
и вот убедись, что не в
выси горней, в земле нора,
где горло полощет нефть.

Внутри Земли гудит маховик,
время ползет под уклон,
из горьких вод встает материк,
где нас поджидает клон.

Творения тесный тварный цех,
гербарий хаоса, лона дно.
Врезается вглубь литой лемех,
чтоб приняло смерть зерно.

Врезается вглубь лемех литой,
зерно прорастет на свет,
с гиперборейскою простотой,
неверной, как птичий след.

У каждой твари есть свой двойник,
прорвавший косную мглу,
и я здесь тоже на миг возник
в правом нижнем углу.

Блестит коса и скрипит стерня,
колосья шуршат в колесе.
Столикий огонь обжигает меня,
и я становлюсь, как все:

исчислен, взвешен, насквозь прочтен,
сменивший мильон личин,
в дыму пространства, во льду времен
расплавлен, неразличим.

Вода и воздух, земля, огонь
не спят, не смыкают глаз,
и нам неизвестно, чья ладонь
снова вылепит нас.

Я здесь, я в метро, где бетонный свод,
сумею ли сон превозмочь
до «Улицы Янгеля»? Там вот-вот
веки поднимет ночь.

В ночи мириад световых заноз,
вздыхает живая тьма.
И если спросишь: каков прогноз?
Зима, услышишь, зима.

 

* * *
Когда я возвращался из Китая,
на родине весна цвела златая,

и борозды весенних синих пахот
ребрились, словно кровли древних пагод.

Я возвращался праздно, налегке
и вспоминал верховья Хуанхэ,

где шелестит бамбуковая роща
ракиток наших, может быть, не проще,

где в ночь летят клекочущие гуси
и, цинь отставив, предаешься грусти.

Я ничего не вывез из Китая.
Страна огромная и вовсе не пустая,

ветра сметают пыль с пространных плоскогорий,
там тоже есть любовь, и смерть, и жизнь, и горе.

И понял я, увидев снег Памира –
не надо никакого сувенира.

 

* * *
Как рыбы вплываем в пятно зари.
Горизонт расправляет плечи.
Суша уходит в море при
любой их даже случайной встрече.

Мы добровольно идем в метро,
глядя без интереса
на плиты мрамора, т. е. ретро-
спективные снимки процесса

творения. Обузданный хаос заснят врасплох,
хищные отблески крупнозернисты.
Этот альбом перелистывал Бог,
Босх, наверное, тоже его пролистывал.

Хляби вечности близко, а берег уже вдали,
прогремим-простучим над холодной рекою.
Оглянусь и увижу – с осколка земли
Ты мне машешь рукою.

 

* * *
Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму,
там что-то дрожит и пульсирует слева
поток замирает, и низко склонилось к нему
бессонницы серое голое древо.

Тяжелая птица сутуло сидит на суку,
из мрака во мрак переходит неясная нежить.
Прихлынет волна – про любовь и тоску,
отхлынет волна – про разлуку и нежность.

Такая любовь, что и ельник горбатый колюч,
такая разлука, что реку сгибает в излуку.
Сквозь черную воду мерцает серебряный ключ,
и больно туда опустить ослабевшую руку.

Как страшно река обрывается: сразу и вне
любых оговорок, всплывает изглоданный ревностью камень,
дробится луна на беззвучной покатой волне,
и рыбы плывут, и луну задевают боками.

 

* * *
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, –
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь.
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, –
и это все будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймется пламени гуд,
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.

 

Немое кино

Дождик прошёл, второпях, между делом,
только и помню – ночное окно
да мельтешенье картин чёрно-белых,
словно смешное, немое кино.

Что в нашей памяти? Только прорехи
и на воде ледяные круги.
Сонный трамвай эту ночь переехал,
искры посыпались с чёрной дуги.

Светит фонарь, переулок забрызган
люминесцентными каплями слёз.
Слышно, как тихо жужжат механизмы
старой, обманчивой фабрики грёз.

Мельница снов, световых перебоев,
годы мелькают быстрее, чем дни.
Что ж, перематывай свой целлулоид,
и обмани, ещё раз обмани…

 

* * *
Никогда не отыскивающееся, но вечно искомое,
чьи приметы не вспомнить и не описать внешний вид,
до крови близкое, как летнее насекомое,
чудно-знакомое, как греческий алфавит,
как вся Древняя Греция,
как у Гоголя плеоназм,
волшебное, как эрекция,
инопланетное, как оргазм,
уходящее круто кверху,
но неизменно приводящее вниз,
что же это такое: эхо,
а, возможно, и рифма
тихо подсказывают –
жизнь …

 

Марк Шагал

Длинный день и синий сон,
пестрый сон, его приемлю.
Упиралось колесо
в неподатливую землю.

Гонит кто тебя в путь длинный,
коренастый Вечный Жид?
И в утробе кобылиной
жеребеночек лежит.

Сопрягают мышцу с кругом,
запрягают жеребца,
сыромятную подпругу
продевают в два кольца,

облекают душу телом,
разворачивают кнут,
поначалу оробело,
словно женщину берут.

Всей натугой сухожилий,
в капиллярах щеткой кровь,
или жили или жилы,
жилы, жили – вновь и вновь.

Месяц оттиском подковы,
он над Витебском склонен –
этой кисти колонковой
полуявь и полусон.

Как назвать его – не знаю,
он рассеян и текуч…
Синема игра цветная,
жизни мечущийся луч.

И еще – как из скворешни
глаз, запекшийся в лицо,
аккуратный и кромешный.
Темя узкое. С лысцой.

 

* * *
Сутулый поплавок в воде увяз по плечи,
намечен чуть пейзаж откосов и лугов.
Какой-то ночедень – не утро и не вечер,
запаяна вода по кромке берегов.
Откосов и лугов, узлов и тайных петель
не отразит вода недвижимой реки.
Все снасти, все крючки, все невода, все сети,
насторожившись, ждут – все снасти, все крючки.
Все сбудется, придет, все вновь на место встанет,
забудется, уйдет и унесет с собой,
останется, пройдет… О, это трепетанье,
удилище творца согнувшее дугой.

 

Цветок

У кладбища, где смерть легка
и жизнь покажется несложной,
цветок искусственный с венка
блестит в канаве придорожной.

Там пчелы радостно гудят,
кипрея розовая пена.
О, как он раздражает взгляд
своею фальшью откровенной.

Моторов хрип да меди лязг
тревожат жаркий день тягучий.
Он, как заноза, впился в глаз
и бередит его, и мучит.

Цветок, шершавый как наждак,
багровый цвет его неистов.
Сама лишь смерть вот так чужда,
как анилиновые листья.

И он под солнечным лучом
в потоке времени влачится.
…Смят ветром, выбелен дождем,
почти живым уже глядится.

 

* * *
Как жука из коробки,
достаю очередное слово
с усиками суффиксов,
рогами приставок,
золотым хитиновым корнем,
перламутровым окончанием.
По всем законам физики
оно не может летать.
И все же взлетает,
оставляя стремительный росчерк,
и гудит, и жужжит, и стрекочет.
От Белева летит до Формозы,
совершая метаморфозы,
во мрак впивается шутихою хвостатой,
царапиной, цикадою, цитатой;
светящиеся петли этих странствий
загадочней каналов марсианских.
И не сгорает, не сгорает, вовсю горя,
как Фет сказал: не жаль того огня…

Все остановится. Все перестанет длиться.
А оно все будет летать, трепетать, светиться …

 

* * *
Никогда не пора,
ни в ночи, ни с утра,
погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.
Кто-то смотрит на нас,
словно тысячью глаз,
то ль одним, но всевидящим оком.

Пусть запомнит вода
рыбака невода,
птицелова силки и упрямые петли погони.
Прячет омут сома,
смотрит осень с холма
из-под тонкой, прохладной ладони.

На миру, на юру,
на бытийном ветру
из живущих никто не пропущен.
Дальний выстрел в лесу
постоит на весу
и рассыплется в чащах и кущах.

Смотрит осень вприщур,
зензивер, убещур
и прорехи, зиянья, пустоты.
Что ты медлишь, Творец,
расскажи, наконец,
про твои золотые заботы.

Ведь запомнит вода
у запруды пруда,
что не входят в поток ее дважды,
то, что свет – это тьма,
что открылись с холма
горизонта с полями пространные тяжбы,

медь и камедь сосны,
свет молочный луны,
облаков невесомые битвы,
блеск плотвы, плеск листвы,
шум травы-муравы,
гон твоей каждодневной ловитвы.

 

Ночь

Не создам и при луне
я стихотворения,
слишком много слов во мне
ждет хитросплетения,

слишком много рифм и строк
в голове стрекочет,
чтобы был какой-то прок…
Почерк ломок очень.

И луны неспешный шаг –
шаг ночной сиделки –
передвинет тени, как
часовые стрелки.

И не раз изменит вид
даль под светом лунным,
и стволы пошевелит
ветер словно струны.

Тяжелеет голова,
и уже не верю,
что в полях растет трава,
в чащах бродят звери.

Но стремителен, как нерв
в нашей плоти бренной,
очистительный размер
слов пронижет пену.

И яснеет голова,
и луна косится,
он – как дерево, слова –
как на ветках птицы.

Он вошел как в масло нож
в это злое бденье.
Замечательно хорош!
Всем на загляденье.

 

* * *
Я сослан в немоту, туда, где уже давно Макар и телята,
……………………………………………………………….где зимуют раки,
где в бубен бьет и старым сухим ребром играет мой ровесник бес,
где в логове слов над листом бумаги согнулся,

…………………………………………………высунув перо и язык, Акакий
Акакиевич, перебеливая циркуляр,

…………………………………..спущенный по инстанциям ему с небес.

Плачь не плачь, утони в слезах, но если, если тебе изменила Муза,
если над притяжением, над упругой волной словесной

…………………………………………………………утрачена власть,
что тебе жар глаголов, тяжесть существительных,

……………………………………………………….клейковина союзов,
и наречий неверная, невесомая и не очень понятная вязь?

Я – ловец и добыча, живу у словесной реки, вдоль ее гужевого потока,
там, где бог из плавучей машины, как капитан Немо,

……………………….вываливается и подслеповато щурит глаза,
я бреду вдоль течения, бесполезными жабрами хлопая,

………………………………………………………….как после потопа,
и в обратный бинокль, пролетая, безмолвно глядит на меня стрекоза.

Я молчу, я молчу, я молчу, я молчу, покуда по верхней
стороне воды медленно приближается утлый, угрюмый челн,
и впустую перебираю мережи синтаксиса, трясу грамматики верши:
где откуда куда вот теперь и если впрочем будто и уже ни при чем…

 

* * *
Как продолженье смутных снов,
мир сотворен младенцем, а не взрослым.
В младенческой невнятице лесов,
в капризном нраве рощицы-подростка –
везде следы задумчивой игры
с самим собой, без сверстников, и разве
нам близок мир – младенческий и праздный,
забытый для другой игры.
И лишь ребенку внятен он –
листва, как пальцев отпечатки,
и птиц расцвеченных повадки,
и ветра колыбельный стон…

 

* * *
Вдоль по обочине грязи брильянты,
мерзлых полей домотканых холстина,
солнце сквозь облако, как у Рембрандта
крепкая пятка блудного сына

Манят поля, эти пажити, просеки,
красный, немного всплакнувший суглинок,
венецианские синие проблески
с охрой голландской, фламандским кармином.

Было легко и с водою проточною,
с ветром от стужи сутулым и пьяным.
Время струилось часами песочными,
жизнь прошуршала по колбам стеклянным.

Все позади – и вокзалы и палубы,
угли костров и остывшие клятвы
на горизонте леса словно жалобы –
так же случайны и также невнятны.

В общем, ни прибыло жизни, ни убыло,
да и неважно, чуть больше, чуть меньше,
чтобы в хламиду отцовскую грубую
крепко уткнуться лицом помокревшим.

 

* * *
Вижу в небе звезду, всего одну –
незадачливый звездочет –
я иду под водой, иду по дну
той реки, которая не течет.
Этот хрупкий луч из небесных круч,
этот древний зеленый свет,
не дающийся в руки желанный ключ
от того, чего нет
ни среди живых, ни среди иных,
в никуда уходит, маня.
Я на берег выйду и встречу их,
тех, кто вышел встречать меня.