Журнальный мир

В первом классе меня посадили с мальчиком по фамилии Столяров — тихим, белобрысым и ушастым. Вокруг дрались учебниками, разрисовывали друг другу тетрадки, делили парты, пихаясь локтями. Мальчики дергали девочек за косички, девочки ныли и жаловались. Мы со Столяровым не ругались, не дрались, не портили тетради и давали списывать друг другу, а если во время урока случайно касались локтями, вежливо отодвигались. Как будто по парте проходила незримая граница двух личных пространств, которую мы никогда не нарушали. Я радовалась мирному соседству и думала, что мне повезло со Столяровым, а ему — со мной.

В конце сентября в класс пришел Цыганов — рыжий, громкий, смешливый. Его посадили на соседний ряд, через проход от нас. На переменах он бегал по классу, отбирал у всех портфели, разбрасывал учебники, грыз чужие ручки, подкладывал кнопки на стулья. На уроках поворачивался к нам и показывал язык, кидался бумажными самолетиками, изображал носорога, передразнивал учительницу. Столяров хихикал: ему явно нравился новый веселый одноклассник, — меня же раздражало кривляние Цыганова.

Близились ноябрьские праздники. Мы готовились вступать в октябрята: учили стихи и речевки, репетировали, волновались. В назначенный день мальчики пришли в белых рубашках, девочки — в белых фартуках, с белыми бантами в косах. Все принесли цветы и воздушные шарики, которые сложили на подоконниках. И у каждого с собой была звездочка с портретом Володи Ульянова.

Оставалось еще четыре урока. Все были взбудоражены и невнимательно слушали учителей. Цыганов вертелся, прикладывал звездочку то к глазу, то к носу, то зажимал ее верхней губой, а на последней перемене задумал каверзу: острой иглой звездочки прокалывал воздушные шары. С громким «Бах!» шарики превращались в жалкие разноцветные лоскутки. А Цыганов хитро улыбался:

— Это не я, это вот он! — и показывал звездочку с кудрявым Володей Ульяновым.

Столяров хохотал. «Гад какой, Ленина втравил! — думала я, осуждая Цыганова. — И этот хорош — ржет, как лошадь»…

Я почему-то была уверена, что меня, по негласному приятельскому уговору, Цыганов не тронет. И вдруг увидела, что Столяров присоединился к Цыганову, и они уже подбираются к моему шару!

Я схватила шарик и спрятала за спиной, но он предательски выплывал: то справа, то слева… Цыганов изловчился и ткнул иголкой в мой шар, который с грохотом лопнул. А Столяров засмеялся.

Тогда я бросилась на своего соседа. Трясла его за грудки, оторвала «с мясом» три пуговицы с нарядной белой рубашки. «Как ты мог?» — кричала я. Обозленный Столяров с трудом вырвался. Ухватившись за две парты, он подтянулся, раскачался и… пнул ботинком в мой белый фартук! На груди остался грязный след. Я задохнулась от боли. Мы вцепились друг другу в волосы…

Очнулись от крика учительницы:

— Столяров! Сергеева! Немедленно прекратите!

Тяжело дыша, мы расцепились.

— Подойдите сюда!

Мы поплелись к учительскому столу. Одноклассники, и в их числе — Цыганов с примерным видом, уже сидели на своих местах.

— Октябрята — дружные ребята! — рявкнула учительница. — А вы? Деретесь в такой день! На кого вы похожи?

— А на кого? — хмуро поинтересовался Столяров.

— А вот идите и посмотрите в зеркало! — она махнула в сторону двери. — И немедленно приведите друг друга в порядок. Поняли?

Когда мы оказались вдвоем в пустом школьном коридоре, без Цыганова, Столяров как-то сразу обмяк. Он снова превратился в моего тихого, молчаливого соседа.

— Предатель, — прошипела я. — Теперь нас не примут в октябрята! Как ты мог? Мы же друзья!

Я заплакала. Столяров виновато сопел.

— Что делать будем? — тускло спросил он.

Я вытерла слезы, сняла испачканный фартук и сунула ему в руки:

— Это — стирать!

— Где? В нашем туалете нет воды…

— Иди в женский! — велела я, и, поймав его полный ужаса взгляд, добавила: — Там сейчас никого. Я посторожу…

Повезло, что у гардеробщицы оказались и иголка, и нитки — правда, только красные…

Если бы кто-то заглянул в туалет для девочек, он увидел бы такую картину: Столяров в одной майке стирает в раковине девчоночий фартук, а я подпираю дверь, одновременно пришивая пуговицы к его рубашке, путая нитку. Столяровский пиджак висит на швабре у стены…

На торжественную линейку мы влетели последними: Столяров с прилизанными водой волосами, я — с криво завязанными бантами. На рубашке Столярова виднелись красные стежки, мой влажный фартук прилип к груди. Учительница, недовольно хмыкнув, поставила нас в шеренгу. Рядом, конечно, торчал улыбающийся во весь рот Цыганов.

— Ну что, отмылись? — ехидно шепнул он нам.

Мы промолчали.

Нас торжественно приняли в октябрята. Игла звездочки со скрипом вошла во влажную ткань фартука, и я выдохнула: получилось, сбылось, достойна, не подведу!

После этого все снова пошло своим чередом: мы со Столяровым мирно соседствовали, Цыганов вертелся и кривлялся…

В декабре я надолго уехала из городка. Вернулась только в конце шестого класса, весной. По забавному совпадению, меня опять посадили со Столяровым. Он вытянулся, похудел, но остался тихим и молчаливым. Всякий раз, когда я обращалась к нему, его лицо заливалось краской. Цыганов же шутил, шумел, отбирал мой портфель, боролся на переменах с ребятами, играл в футбол-волейбол-баскетбол, и после физкультуры его рубашка между лопатками темнела от пота. Мне хотелось вечно смотреть на эту влажную спину. После уроков мы с Цыгановым прогуливались по школьной аллее.

Однажды, когда Цыганова не было, меня отправился провожать Столяров. Он молча шагал рядом, сопел, и, наконец, брякнул:

— Как ты могла?

Я ничего не ответила и ушла.