Струна звенит в тумане

Струна звенит в тумане

Откровения поэта

Вот уже 5 лет, как Любови Никоновой нет с нами, но она продолжает жить в стихах, в памяти учеников,
родных и друзей, товарищей по перу.

 

Её называли самой талантливой женщиной-поэтом Сибири, а её стихи – самыми возвышенными и тревожными. В её литературном багаже более 20 поэтических сборников и множество прозаических произведений (повестей, рассказов, эссе, очерков). Долгое время Любовь Алексеевна являлась руководи­телем городского литературного объединения «Гренада».

Известный педагог и популяризатор литературного наследия поэтессы Анатолий Семёнович Сазыкин назвал творчество Л. Никоновой поэзией «необычайной моральной силы и красоты» «с глубоким содержанием провинциальной жизни». В своих публичных лекциях он регулярно подчёркивает, что эта поэзия во многом превосходит более известных современных поэтов «глубиной, истинностью, самобытностью поэтического таланта» и даром «в высшей степени скромного человека».

Любовь Алексеевна Никонова остаётся яркой звездой на литературном небосклоне Кузбасса. Она была глубоко духовным человеком, свет её души и сердечная доброта согревали всех, кто с ней когда-либо соприкасался.

Ежегодно проходят областные литературные Никоновские чтения, посвященные творчеству Любови Алексеевны Никоновой.

 


 

1. Голос твой…

 

Это Гоголь устами своего бедного Поприщина сказал так: «Струна звенит в тумане». Достоевский любил повторять эту фразу: он видел в ней ключ к тайнам русского сердца.

Но ещё раньше сказано в нашем хрестоматий­но-загадочном «Слове о полку…»: «Что ми шумить, что ми звенить – далече рано пред зорями?..»

Да, «звенить»… Звенит.

Причем не только там, где зарождались, про­живали жизнь, угасали и воскресали наши эпосы, полифонические романы и записки блаженненьких, но и там, где звону этому, казалось бы, не от чего возникнуть – настолько плотно заполнены кое-как освоенные грубые пространства тотальным «инобытием».

Ан нет. Не просто в тумане – в облаках смога, под миллионами тонн неисчерпаемой сажи звенит натянутая струнка, оборвать которую можно в два счета.

Но не обрывается. Звенит в смуте.

Ей отказывают в праве на существование лите­ратурные вещуны, воспевающие приоритеты зла: мы, дескать, сформируем и выдадим такое непро­ницаемое зло, перед которым умрет от страха совесть, смолкнут Достоевские и распишется в бессилии христианство.

Из адских заклепов выходят жесточайшие су­щества, обваренные, как кипятком, смертельной завистью. Это зависть к Богу, к Слову, к Логосу. Все, что стоит высоко над их смрадными безднами (храм, высокая душа, Евангелие, подвиг, крест, талант, любовь), должно быть утоплено в зловон­ных котлах духовной смердяковщины.

«Любого гения мы загноим в младенчестве», – обещали они ещё в «Бесах». Против Слова восстаёт неимоверный антипод, цель которого – вызвать распад Христа. Любимое его занятие – сочинения о прелестях людоедства. Поедать друг друга реко­мендуется не только взрослым, но и детям. Автор скандального детского учебника по «математике» так и сказал с экрана ТВ: «Лучшее, что может сделать человек для другого, – это съесть его».

Браво! – торжествует антипод неимовер­ный. – Это вам не то что Золотое правило вашего слабохарактерного Распятого: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Или ещё более глупое: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих… молитесь за обижающих…» И даже не ветхозаветное «Не убий». С условностями покончено.

Так откуда же взяться той звенящей струне?

Может, она изначально присуща добрым молод­цам, разделяющим «Манифест нового поколения»? Но те вышли против бесов с неандертальской ду­бинкой и палкой-копалкой – и для начала решили расправиться со своими же стариками, чтобы не мешали «проламываться в историю».

На следующем этапе, возможно, потребуется освободиться ещё от чего-нибудь бесполезного и обременительного – от детей, женщин или боль­ных…

 

А струна-то, похоже, не считается с возрастом, полом, физическим здоровьем, географическим по­ложением, астрологическим прогнозом и «количе­ством тонких тел в человеке», что так любят вычислять всегда остающиеся на бобах экстрасен­сы.

Она может заговорить в старом и в малом, в столице и в захолустье, в срединной России и в ближнем (даже дальнем!) зарубежье, в простеце и в мудреце…

Она-то и связывает нас ещё, и передаёт сокро­венную ценностную информацию от одного к дру­гому – хоть по вертикали, хоть по горизонтали. Ёе слышат, например, мои земляки в заволжской Владимировке, но слышу и я в Кузнецкой котло­вине.

Иногда слышимости почти нет. Тьма помех. Пьянь, грязь, шлак, нищета как «порок-с», авто­мобили, полные испитой молодёжи со жвачкою во рту; невообразимое количество психологов с пе­чатью оккультных расстройств на нервических ли­цах; стремительное сращивание двух древних про­фессий, обнаруживших общие интересы; абсолют­ные фигуры обладателей «грубого богатства»; фальшивые цветочки сект…

Ах, струна…

«Что сквозит» над смертным веществом,

над кровавым маревом усобиц,

в глубине метафор и пословиц

или над кладбищенским крестом?

Слышу я в материальной мгле

голос Твой, почти неуловимый,

любящий, любовный и любимый,

полностью бесправный на земле…

Бесправный – да, но живой. Это главное.

О прочем же сказано: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?..»

 

2. «Фёдор Т.»

 

Книжный прилавок аляповат и однозначно аг­рессивен. На ярких обложках знаменуются исча­дия ада, символы смерти, орудия насилия. Под стать и «убойные» названия: «Русские разборки», «Удача приходит к сильному», «Шестёрки умирают первыми». Интеллектом выше «Эротическая кули­нария» и «Практическая магия». И надо всем черноватый флёр «ужасов» и фосфоресцирующая дымка криминала.

Я уже хотела идти из магазина, но задержала взгляд на зарубежных детективах. Была одна за­бавная подробность: иностранный детектив, оказы­вается, крайне неравнодушен к блондинкам. Среди «Приворотных зелий» и «Зловещих мертвецов» то и дело заявляли о себе эти нежные палочки-выру­чалочки остросюжетного заморского чтива: Б. Хол­лидей. «Блондинка сообщает об убийстве»; Э. Гар­днер. «Дело о дневнике загорающей блондинки»; К. Браун. «Нет больше блондинок на острове»; Р. Пратер. «Тайна пропавшей блондинки»; Д.X. Чейз. «Блондинка из Пекина»; E. Рейте. «Циклон «Блондинка»…

В самом деле циклон. Угораздило же так зацик­литься!

Вечером я встретила знакомого стихотворца, явно устремлённого к каким-то распахнувшимся перспективам.

Я сейчас не пишу стихов, сообщил он без сожаления. Знаешь, почему потерпела истори­ческое поражение русская литература? Наши пи­сатели всегда писали о том, что они думают и чувствуют. А надо писать о том, чего не думаешь и не чувствуешь. По этому принципу я набросал порнушный детектив. Называется «Нашествие блондинок». Обречён на успех. А что мучиться-то: стихи, стихи…

И в самом деле… Там, в книжном магазине, ведь слышала я разговор двух маленьких школь­ниц.

Вот эта книга очень страшная… указано на обложку с саблезубым страшилищем.

А у меня есть ещё страшнее! У меня шест­надцать томов ужасов!

Что знаем о «менталитете» этого ребёночка мы, выросшие на «Зелёном шуме», на «Тучках небес­ных, вечных странниках», на «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…»?

Новокузнецкое дитя, проглотившее 16 томов ужасов, ничего этого не ведает. Наяву оно таких тучек и вод тоже отродясь не наблюдало потому что живет у подножия производств, превращаю­щих небо в скопище копоти, а воду в инфер­нальную жидкость.

Аллегориями этой смертельной сажи и разру­шенной воды и могут быть в духовном смысле те самые монстры, чудовища, нелюди с оскаленными клыками, с искажёнными масками свирепых лиц, с орудием уничтожения в руках, что встают со страниц книг, выпущенных в пекле, или с омерзи­тельных обложек, окрашенных обычно в цвет ядерного гриба.

 

Мне вспомнились собственные изыскания двух­летней давности, когда я задалась целью через цифры тиражей выявить картину книжных дел. За месяц, с 12 ноября по 10 декабря 1993 года, по данным газеты «Книжное обозрение», общий ти­раж зарубежной детективной, приключенческой, порно-бульварной книгопродукции составил десять миллионов семьсот пятьдесят тысяч экземпляров. Из них два миллиона двести тысяч книг в назва­ниях своих опирались на слова «смерть», «убийст­во», «труп», «мертвец», да ещё сколько убиенных и мёртвых было погребено под цветными броскими обложками настоящая эпидемия некрофилии.

Общий тираж русской классики за тот же коро­тенький период не превышал пятисот тысяч экзем­пляров. Что это против одиннадцати миллионов томов вульгарного чтива?

Тогда же я поразилась мизерным тиражам научных изданий и баснословным тиражам изданий лженаучных. Впечатление было такое, что Россия решила отказаться от науки в пользу какой-то очередной химеры.

«Эзотерика», «калагия», «астрология», «ма­гия» так и мелькало в названиях книг.

В магических сферах, в царствах «космического огня» пелся гимн смерти и самоубийству. Цвет­ков E. «Счастливые сны в царстве смерти и снови­дений» сто пятьдесят тысяч экземпляров. Трегубов Л., Вагин Ю. «Эстетика самоубийства», Пермь, пятьдесят тысяч экземпляров.

Общий тираж оккультной литературы за месяц насчитывал два миллиона книг. Естественнонауч­ной литературы с трудом набиралось четыреста тысяч экземпляров.

 

Как бы в сгустившихся странных сумерках где-нибудь на обратной стороне Луны сидела я тогда у себя в «башне над смогом» и вчитывалась в немеркнущие («немерцающие») строчки Свя­щенного Писания: «…не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых, ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это…» (Второзаконие, 18, 1012).

А рядом лежало «Книжное обозрение» с объ­явлением, отмеченным чёрными галочками: «Внимание! Внимание! Все желающие могут при­обрести «Учебник чёрной и белой магии» 1-я часть (перевод с английского без сокращений). Впервые вместо общих фраз обучение сглазу, проклятиям, порче всех видов, посыланию при­зраков и т. д.»…

Не сон ли это, не больной ли сон разума? И не надо быть толкователем сновидений, чтобы догадаться, что сон разума порождает чудовищ.

Привыкни же, привыкни, человек, к распа­ду, настаивает антипод неимоверный, избегая немерцающего света. Пусть этот мир убийств, страхов, сквернословия, духовных истязаний ста­нет для тебя родным и единственным…

И что ж, мы уже свыклись с запахом серы на улицах. Любое уважающее себя дитя на каждом шагу чем-то щёлкает, стукает, сверкает и с торжествующей улыбкой окутывается дымовым облаком. Направо и налево взрывают «бомбочки», стоит пальба. Но гуще этих стрельб и разрывов ложится бесперебойная матерщина. «А что мучиться-то: стихи, стихи…»

 

На другой день дела привели меня в бухгалте­рию ЖЭКа. Пока кто-то с кем-то разговаривал впереди меня, я не сводила глаз с бухгалтерского стола: там лежал листок бумаги, на котором ти­пичным женским почерком красной пастой любов­но выписаны были стихи:

«Чему бы жизнь нас ни учила,

но сердце верит в чудеса.

Есть нескудеющая сила.

Есть и нетленная краса».

Я не верила глазам. Кто же переписывает сей­час от руки поэзию и держит её перед собой на работе?

«И эта вера не обманет

того, кто ею лишь живёт.

Не всё, что здесь цвело, увянет.

Не всё, что было здесь, пройдёт».

И подписано: «Федор Т.»

Откуда? Откуда в бухгалтерии ЖЭКа, рядом со всякими деловыми бумагами и счётными машина­ми, полными бесперерывных цифр, объявились стихи Тютчева? «Федор Т.»!

Удивляюсь, радуюсь и даже уже исподволь подумываю, что, может быть, вовсе не потерпела исторического поражения русская литература…

Как мало нужно для надежды!

 

3. Пилоты и всадники

 

В купе со мной одна только спутница: едет из какого-то санатория домой, в Новокузнецк.

Сначала ничего, обычное дорожное общение…

Потом она говорит:

Познакомилась в санатории с двумя контактёрками. Они каждый день беседуют с иноплане­тянами. Говорят, есть добро и зло, жизнь и смерть… Так интересно…

Она медлит, не решаясь продолжить. Я молчу.

Судорожное волнение проходит по её тонкому, но как бы чрезмерно восторженному лицу:

За ними уже прилетал инопланетянин, за­бирал в летающую тарелку, а потом возвратил на место…

Она добавляет еще что-то, а мне вспоминается одна историйка, слышанная в молодости.

 

При­ятельница Оля рассказывала.

В их доме жил без­обидный дурачок, впавший в детство. Лет ему было около тридцати. Любимое его занятие было го­нять по улице верхом на длинной палке, изображая всадника.

Однажды две пожилые соседки вышли из подъезда с бидончиками собрались на рынок за молоком. Откуда ни возьмись, к ним подскакал верхом на палке этот дурачок и осадил «лошадь».

Вы куда, бабушки?

На рынок, сынок, за молоком.

Садитесь, подвезу.

Бабушки замешкались в смущении, начали от­некиваться, отговариваться, отказываться, но «верховой» проявил ужасающую настойчивость.

Садитесь, говорю вам! Не сердите меня!

Бабушки струсили (кто знает, что на уме у ненормального!) и подчинились. И все трое дружно поскакали верхом на палке в сторону рынка, гремя бидончиками…

Не так ли летали с инопланетянином подруги моей случайной собеседницы?

А подумать поглуб­же, так и вовсе мороз по коже: странные современ­ники внимают любому «пилоту» и «всаднику» и, не задумываясь, проносятся по России верхом на пал­ках или в летающих тарелках…

 

Дома меня ждало письмо из республики Коми, от мужественной хрупкой женщины, филолога, моей землячки. Ветром советской промышленной романтики нас когда-то разнесло в разные стороны: я оказалась в Кузнецком угольном бассейне, а она в Заполярье («Воркутауголь»). Для суровых горняцких ландшафтов и тяжёлых холодов поки­нули мы свои узорчатые, в мелкий цветочек, про­гретые солнцем волжские равнины.

Письмо перекликалось с моими недавними впе­чатлениями.

 

«Даже невооруженным глазом виден приток душевнобольных, повредившихся на почве сверхъестественных контактов и воздействий. По узло­вым точкам города снуют прорицатели конца света, волхвы и «женщины c безумными очами», среди которых есть особы, именующие себя Хри­стом.

Шахтеры готовятся к очередной забастовке. Прочий народ проводит время в лихорадочной заготовке продуктов «а то опять подорожают!» На каждом шагу спиртное и американские не­настоящие шоколадки. Помнишь ли ты наш былой шоколад «Алёнка», «Сказки Пушкина», «Мокко»? Теперь нет этих названий, по крайней мере здесь. Заполярная ребятня поедает заморские сур­рогаты в красивых обёртках.

Рабочий люд наш, Люба, деградирует. Особенно это заметно по детям.

Пришвин писал в дневнике 30-го года об одном своём жутком прозрении, когда он увидел, как «через лицо ребёнка просвечивают бесчисленные пороки его предков»:

«Эти дети очень страшны. Вообще, это прозрение очень страшно. У меня это было лишь раз, а так для всех это понятно, если смотреть на детей беспризорных»…

По-видимому, дети многих нынешних родите­лей тоже беспризорны. Тяжко видеть эти группки маленьких отверженных…»

 

Все про то же! подумала я с огорчением. Ты бы хоть пошутила, Лариса! Или что-нибудь хорошее приметила…

Оказывается, и её интересовали в моих письмах светлые моменты:

«Из твоего письма мне понрави­лось, что ты с классом готовишь постановку по басням Крылова. Что-то милое, славное, вечно-де­тское донеслось из этого сообщения. А главное, это нормально и здорово. И раз уж ты где-то в письме упоминаешь об оптинских старцах, то вот тебе к сведению: оптинский старец Амвросий (тот самый, к которому приезжали Достоевский и Владимир Соловьев) иногда самым экзальтированным и нер­вным своим посетителям читал вслух басни Кры­лова. Когда по телевизору вижу какую-нибудь шизоидную заумь, типа фильма «Жена керосин­щика», или являюсь свидетельницей параноидаль­ных искривлений «века сего», думаю: к чему? прочитали бы лучше пару басен Крылова…»

 

Я оценила рецепты Ларисы. Вдруг представи­лись мне озадаченные старушки с бидончиками, верхом на хворостине одна впереди, а другая позади невменяемого наездника; представились мечтательные дамы в летающей тарелке, рядом с пустяковым гомункулом и я помыслила в тон своей северной подруге:

«Эх, малохольные, не достало вам когда-то в жизни обыкновенной басни Крылова!»

Любовь Никонова.

(Декабрь, 1995 г.)