Сумерки
Сумерки
***
Потому что Господь – художник,
и он хотел
рисовать этот мир
пастелью, но лучше – маслом.
Первозданная радость – жадно смешивать краски,
замирать перед белой вечностью на холсте.
Ещё миг – и лавина,
ветер, – всё, что внутри, –
станет робким мазком,
неловким наброском тверди…
Рисовать, рисковать,
восставать против косной смерти,
сквозь открытое сердце ликующий космос лить…
Сумерки
Сумерки. Лес.
Чёрные крылья ёлок.
Медленный блеск,
неба жемчужный полог.
Матовый снег.
Воздух стеклянно-сизый.
Контуров нет,
словно снимаешь линзы.
Белая шаль –
воздух – покой и пламя.
Плачет душа
между двумя мирами.
***
Красота и безмолвие – классика нашей зимы.
Мир безмерно суров, только нет безнадёги и грусти.
Молодильным весёлым огнём причащаемся мы,
словно древние русы.
Пусть ярится январь, обжигая стальным ветерком.
Выходя на мороз, даже хочется выкрикнуть: «Любо!»
Словно Пушкин, проказник, целует беспечным стихом
чьи-то юные губы.
В белой комнате – сумерки.
Штору чуть-чуть приоткрой:
на стекле и на сердце узор удивительный выткан,
там взрывает бразды и летит по степи снеговой
удалая кибитка.
***
Мир – старый добрый пятистенок.
У снега тысяча оттенков.
Синицы, весело затенькав,
клюют пшено.
Январский лес монументальный,
лес богатырский, лес брутальный.
Хрусталь, и тишина, и тайна –
всё сплетено…
Застыли ёлочки-ракеты,
густые сны свисают с веток.
Скажи, откуда столько света
в лесной глуши?
Дороги зимняя палитра
огнём серебряным облита,
и очаровывает ритмом
живая жизнь.
***
Замерзают и сопли, и слёзы.
Не согнуться уже, не вздохнуть.
Привыкай выживать на морозе
как-нибудь.
Рукавицы – почти из металла.
На ресницах висят кружева.
И не больно, и ты не устала,
и – жива.
Лучше лес, лучше белое поле,
Чем людское безмерное зло.
– Красна девица, любо? Тепло ли?
– Ой, тепло!
***
Преимущества возраста:
резко не возражать,
не спешить, не бежать,
лежать поутру с котом.
Ты сама себе – служанка и госпожа,
Белоснежка и самый ворчливый гном.
Преимущества возраста:
не краситься, не краснеть,
не корячиться там,
где можно пройти в обход,
словно перчатку,
швырять ледяное «нет»,
танцевать, забывая ДР и год,
понимать, что слово –
верно, не воробей,
слово – ястреб,
смертелен его удар,
и не думать о том,
что думают о тебе
нормальные, трезвые
дамы и господа.
Ты сама выбираешь, как можно сходить с ума.
Сердце – словно теченье большой реки.
Преимущество возраста,
призрачное весьма:
берега твои прекрасны и высоки.
***
Просыпаться, друг другу рассказывать сны…
Замирают кувшинки на тёмной воде.
Два дыхания в стебель один сплетены
насовсем и… нигде.
Просыпаться, нащупывать нежности пульс,
осторожно и чутко касаться плеча.
Я все родинки знаю твои наизусть,
я их вижу – сейчас.
Ничего, что печаль мы избрали судьбой,
что объятия – странно – почти не нужны.
Я хочу каждый день просыпаться с тобой
и рассказывать сны.
Старая пластинка
Тронуть иглой
пластинки гибкую плоскость.
Голос живой
в зазубринках и бороздках.
Старый конверт,
кажется, тот же самый…
Выключен свет.
Папа танцует с мамой.
Мир молодой.
(Всё, что отнято – свято!)
Год-то какой?
Верно, восьмидесятый.
Редкий снежок.
В тихом театре тени.
Точно ожог –
тайна прикосновенья.
В чёрном кругу
блики, хвоинки, льдинки…
Я не могу
остановить пластинку.
***
Год рождения моих родителей – сорок первый.
Это больше, чем дата, – взрыв. Это – века сверх –
чем-то огромным, жёстким, неимоверным
сразу накрыло всех.
Маленький мальчик в валенках и тельняшке.
Эшелон на Урал хрипит и стонет, набит битком.
Мальчик не говорит, но ему так страшно,
когда мама на станции выбегает за кипятком.
Дом полутёмный, холодный, чужой до дрожи.
Мама и бабушка в колхозном коровнике дотемна.
Девочка ничего не помнит, но до сих пор не может
в деревенском доме заночевать одна.
С молоком материнским – похожим почти на воду,
с хлебом (вкус его никогда не представить нам),
с каждой клеточкой, над генетическим кодом,
глубже, чем память – входила в сердца война.
И пускай потом всё сложилось – на удивление:
звёзды, зори, песни, весенний лес…
Гвозди – четыре цифры даты рождения –
вбиты навек в невидимый чёрный крест.
***
Века прошедшего горестный груз
пеплом – в трубу.
Мы променяли Советский Союз
на «бубль-гум».
Джинсы «Монтана», дымок конопли,
глянцевый морок свобод.
Кушать хотелось, и мы не пошли
на эшафот.
Кто-то глумился, а кто-то бухал,
кто-то рыдал…
Сцена немая. Открытый финал.
Воланда бал.
Звёзды сменили на тощих орлов
в мире братков и лошков.
Быстро бабло одолело добро.
Без дураков.
Но сквозь столетья шальной ураган,
боль и балласт –
Павка Корчагин, сжимая наган,
смотрит на нас.
Русский рок
Это больше, чем музыка. Это – рок.
Злая пыль да камни лихих дорог,
буйный посвист дерзкого Соловья,
ветер северный, мать сыра земля.
Лесотундра, сполохи да снега,
прокурор – медведь, а закон – тайга.
Океан великий молчит, угрюм.
Рвётся в небо огненный Аввакум.
Остро нож наточен, взведён курок…
Это наша музыка, это – рок,
это люлька, выпавшая из рук,
Запорожья Сечь да казачий круг.
А на дыбе – Стенька с разбитым ртом,
и Сенатская площадь, и Белый дом,
это – выстрел «Авроры»,
кронштадтский лёд,
и – Высоцкий хрипом аорту рвёт.
И горят леса, и горит рейхстаг…
Что же, Господи, всё у нас не так?
Никогда никто разрубить не мог
этот горький узел, наш чёрный рок.
Всё не как у людей, да не по уму.
…Но с улыбкой Гагарин глядит во тьму.
Тишины касаясь прохладным лбом,
«спит земля в сиянии голубом».
И до Божьей воли – совсем чуть-чуть,
а ромашки в поле – как Млечный путь…