Журнальный мир

Это первая публикация в «Плавучем мосте».

Два мальчика

Так хочется домой, что скулы сводит.
Тоска к тоске – умытое крыльцо.
Два мальчика в подземном переходе,
два Моцарта в бестрепетном изводе,
раскрытый кофр, и пряди на лицо.

Так хочется домой, и дома тоже –
отчётливые ломки бытия.
Два мальчика в неискушённой коже,
два ангела на мальчиков похожи,
разгадана мелодия твоя,
приручена, пригублена, пропета,
и ты молчишь на сотне языков.

А наверху – бездомнейшее лето,
звенящий свет последнего завета,
и яблоко кладёшь в раскрытый кофр.

Наша остановка – психбольница

Наша остановка – психбольница. Посмотри, сыночек, – снегири. Нам бы улыбаться научиться, засветить фонарик изнутри. У тебя невидимая метка на челе, а может – на крыле. Получи волшебную таблетку, чтоб держался крепче на земле. Корпусов бездонные глазницы. Облаков бездомные стада. А у здешних псов такие лица, будто провожают навсегда. Я тебя доверю только Богу. Доктора и девочки не в счёт. Родина смирительной дорогой до седьмого неба вознесёт.

* * *
Я же знала, что надо в глушь, в Саратов, в Египет,
Как родился – шептала: в армию не отдам!
Бородатому батьке ангел сказал: бегите
На маршрутке, пешком, на ослике – по следам,
По страницам до дрожи явственных предсказаний,
И сжимала свёрток, целуя атласный лоб –
В лес дремучий, а лучше в тундру, олени-сани,
Увези, Иосиф! Навеки упрятать чтоб…

Увези от мира, от злых непосед-мальчишек,
От сортирных шлюх, майнкрафта и сигарет.
У него золотые руки, и ниша – свыше:
Хочешь, стол сколотит, а хочешь – и табурет…
Ты его научи, а я научу молитве.
Впрочем, в этом взоре с рожденья она живёт.
Мне был в родах сон: стою посредине битвы
И оружие пронзает тугой живот.

Я стою – босая, задрав, как и нынче, очи
И не смею выть – много чести, кругом менты,
Я давлюсь вопросом – и в чём теперь правда, Отче?
У креста, во власти смерти и немоты…
Эти черти дерут ковбойку и рожи строят,
Перебейте ж голени! Сыночка, я с тобой!

Мир того не стоит, слышишь, и я – не стою!..
Как в забой шахтёры, как мальчики на убой
В первый бой, как смотрят на бойне кони,
Как в варшавском гетто скрипка поёт светло –
Так Твоя любовь с прозрачной моей ладони
Укрывает мир, которому повезло.

Площадь Обороны

в коричневую хлябь на Площадь Обороны
в начале февраля и в день любой другой
шагали как в портал в портянках и погонах
с цигарками у рта
уверенной ногой

здесь яблони теперь балованные дети
дышать смотреть терпеть
собачки в поводу
а небо голубей чем даже в сорок третьем
и кляксы голубей
и лужицы на льду

здесь яблони молчат и памятник на горке
и только по ночам часа примерно в три
гуляют ветерки
дымок гоняя горький
гуторят мужики до самой до зари

а мы стальных дедов пластмассовые клоны
взираем поутру на памятник с мечом
ложится первый снег на площадь обороны
прижмись ко мне плечом
прижмись ко мне плечом

и колокольный нимб медлительный и длинный
и жизнь моя под ним привольна и проста
и я стою одна невольной магдалиной
и новая война читается с листа

Шурка

Александру Могильникову,
брату моей бабушки

Шуркой звали мальчика, не Сашкой
девятнадцать лет.
Ни воспоминаний, ни бумажки –
ничего-то нет.
Ничего, что можно увеличить,
усерьёзнить лоб,
с чем пойти по улицам столичным,
обессмертить чтоб.

Шурка-шныря, мамка песни пела
весело с тобой.
Оглянулась: Шурка – горстка пепла
в пекле под Москвой.
Как он ехал в поезде с Амура
через весь Союз…
Он орёл с рожденья, мальчик Шура,
ни фига не трус,
он вполне дошёл бы до Берлина –
взрослый, гордый, злой…
Но война прикинулась недлинной –
только первый бой.

Я иду к «Магниту» ближе к ночи
через весь район,
и поёт про синенький платочек
жирный саксофон.
Завтра праздник, танки да трамваи,
полосатый бант…
В магазине тему развивает
чёрный музыкант.

Шурка, ты бы выжил, предположим, –
полюбил бы джаз?
Шурка, мы с тобою хоть похожи?
Может – цветом глаз?
Знаешь, у меня сынок, твой тёзка,
бредит о войне.
Ты б ему явился, что ли, жёстко
в нехорошем сне!

А пилотки – стопками у кассы,
звёздочки горят.
Я беру кокосовое масло,
белый шоколад.

8 мая 2018

Памяти брата

1.
В чёрной шапке тебя хоронили,
Чёрта лысого ты обманул,
Дивы дивные слёзоньки лили,
Оттесняя детей и жену.

Я к тебе не приеду, братишка –
Не хочу на могиле реветь.
Ни на трассе, ни в драке потише
Не умел – так и мне не суметь.

Новый год назывался две тыщи.
Мама спать в полвторого ушла.
Мы с тобою глушили винище,
Детский стыд выжигая дотла,

Обнажая рубцы девяностых,
Целый мир на предметном стекле,
И по звёздному телепрогнозу
Жить могли ещё тысячу лет.

А теперь – только феназепама
Смотрит в прошлое белый зрачок.
А теперь наша мамочка-мама
Поминальною стала свечой.

2.
Перекрестишь постель троекратно:
Одолели сюжетные сны.
Там глазами погибшего брата
Смотрят карие птицы войны.
Перелётные – чтоб им неладно,
Молчаливые – не о чем петь,
Осеняют смертельной прохладой,
Приучают терпеть.

А наутро продолжится праздник,
Как снаряд продолжает полёт:
Фотокарточка, птенчик вихрастый
Наше общее детство живёт.
Наши демоны мирно уснули,
Наши споры прервались легко.
Я нарочно растратила пули
В молоко, в молоко.

Жить, воробушек, больно и просто.
Не смотри на меня, не зови.
Будь готов и к любви, и к погосту –
Даже если не будет любви.

Неностальгия

1.
Амаретто липкие повадки.
Не роман, а харумамбуру.
Как всегда, сплошные непонятки,
не читай – смотри цветную вкладку,
вот тебе и радость поутру.

Вот тебе бумажный пароходик,
спи один, гнедой гардемарин.
Я уйду, как молодость уходит.
Вот тебе надежда от Мавроди,
от Чубайса жёлтый стеарин.

Курт тебе с непознанной нирваной,
рваной курткой самопальный плен.
И гуляет в джинсовых карманах
вечно молодой и вечно пьяный
ветер перемен.

От тебя, восторженное лихо,
ухожу в глухие январи…
Я с трудом нашла табличку выход,
от меня на выстрел и на выдох
сны мои тарковские смотри.

2.
Всего-то полшага –
уральский Чикаго.
Вальяжность киосков,
подростков ватага,
о бабках, о бабах…
«Рябиновки» запах…

И призрачным клином
к безлюдным оврагам
уходят рябины.
Всего-то полшага…

3.
А бывало, мы ложились на пол
и не поднимали головы.
За окном – похмельной смуты лапы,
пули уралмашевской братвы.
Тонко-тонко стёкла дребезжали,
тормоза визжали сверху вниз.
Мы с трёхлетней девочкой лежали
и боялись – честно – только крыс.

Как мы жили, что мы ели-пили –
крысы наблюдали из норы,
первозданный воздух поделили,
на ломти разрезали дворы,
столбиком кладбищенской оградки
град мой расчертили с давних пор.
У меня нелепые порядки,
у меня опасный разговор.

Разбиваю крепости хрустально
и ломаю вафельно вполне
скучные штакетины гештальтов
на своей проигранной войне.

* * *
Мой колокольчик на шее звучит как «ля»
Третьей октавы, душа поросла коростами.
Если по-русски, то позывной «Земля».
Твой лепрозорий выжил – Ты видишь, Господи.

Здесь по утрам каша на молоке,
По вечерам – белым сатином простыни.
Тело томится в костоломной тоске,
И лисы в камине пляшут – Ты плачешь, Господи.

Будет мне счастье нежиться, пить да есть,
Если сорву ошейник, да лисьей поступью…
Но бремя Твоё крылато, фатален – перст,
И колоколом-набатом – Благая Весть,
И мой колокольчик – динь!..

И Ты слышишь, Господи.