Так, сяк и ещё вот так

Так, сяк и ещё вот так

Быков Д. Л. Если нет. – М.: «АСТ», 2017

Пожалуй, достаточно наглядным подтверждением особенностей нового поэтического сборника Дмитрия Быкова служит стихотворение, идущее в нём вторым по счёту:

В начале ноября, в подземном переходе,
При отвратительной погоде,
Старуха на аккордеоне
Играет «Брызги шампанского» и поёт,
Подземный пешеход ей неохотно подаёт…

Расклад, представленный здесь, в приведенных начальных пяти строчках, достаточно прозрачен и внятен.

Собирательный подземный пешеход, служащий олицетворением равнодушной, презрительной толпы. И – затерянная в этой людской круговерти уличная певица-попрошайка, служащая олицетворением Поэта (как нередко бывает в стихах с образом Певца).

Присмотримся теперь к стихотворному метру, в котором выдержаны приведенные выше строки (к подчёркнуто-неритмичной четвёртой вернёмся чуть позже). Налицо совершенно очевидный образец разностопного ямба. То есть, размер, характерный для традиционного басенного жанра.

А ведь именно так, напрямую – «Басня»! – озаглавлено было одно из известнейших, программных стихотворений Быкова. И – сразу заметим, что тема этой, уже достаточно давней, вещи была на удивление сходна с темой упомянутого выше стихотворения из нового сборника. Хрестоматийный сюжет, вошедший в плоть и кровь русской словесности с лёгкой руки дедушки Крылова, сознательно переставлен был здесь с ног на голову. Объектом авторского сочувствия в этих стихах был отнюдь не «худой, мозолистый, угрюмый, большеротый» Муравей, но – совсем напротив! – праздношатающаяся Стрекоза.

Да, действительно, поэт-свободолюбец (а речь ведь идёт в данном случае именно о нём; и даже – более того! – от его лица) нередко оказывается чуждым и непонятным для тех, кто погружён в рутину серой, бесполётной жизни. Несовместимость высоких порывов Поэта с системой приземлённо-обывательских представлений обозначалась в «Басне» вполне отчётливо, и – без всякой тени ханжества. «Мне только то и впрок в обители мирской, / Что добывается не потом и тоской, / А так, из милости, задаром, от избытка (здесь и далее в цитатах курсив мой – Е.Г.)», – с подобной весёлой непринужденностью формулировал своё кредо лирический герой этих стихов.

И – ещё одна была здесь существенная тонкость. Не случайно развязка конфликта (мы ведь помним, что – в отличие от привычной басенной фабулы – последнее слово в стихотворении остаётся не за Муравьём, а за Поэтом!) перенесена здесь в потусторонний мир.

«Когда-нибудь в раю»… И ощущалось, что раскрепощённым, вольным дыханием Рая овеяна не только начинающаяся этими словами заключительная строфа, но и – стихотворение в целом.

Как, однако, жить Поэту здесь – в этом, подлунном мире? Прямого ответа на подобный вопрос мы в «Басне» не найдём.

Нет, конечно же, не являются эти стихи призывом к примирению с действительностью. Проблема – в другом. Какой бы острый характер ни носили те или иные конфликты, те или иные противоборства, важнее всего (и – для Поэта, и – для любого человека с по-настоящему независимой позицией) не впускать в свою душу жестоких и бездарных правил игры, которые мир непрестанно хочет нам навязать. И не важно – зачисляют или не зачисляют нас те или иные хозяева жизни в разряд (как формулируется в той же «Басне») не годных «к работе и борьбе». Мы, со своей стороны, в полном праве игнорировать, не видеть в упор их самих. Или, иначе говоря, жить в соответствии с теми принципами, которые Роберт Музиль в своём «Человеке без свойств» обозначал парадоксально-дерзким девизом: «отменить реальность!».

И подобный мессидж, явно присутствовавший в «Басне», вполне соответствовал глубинному настрою, ощущавшемуся в других, самых разных сочинениях Быкова: будь то «Пастернак»; или – лучшие страницы романа «ЖД»; или – программные статьи второй половины «нулевых», печатавшиеся в журнале «Русская жизнь»…

Вернёмся, однако, к помещённым в новой книге стихам про певицу в переходе. Совсем иная картина предстаёт здесь перед нами.

Никакого райского волшебства. Никаких отголосков другого, таинственно-потустороннего мира. Всё происходит исключительно здесь и сейчас.

Что же до авторского отношения к искусству, к творчеству, то… Нет, конечно же, никаких уничижительных инвектив, никаких выпадов базаровского толка мы здесь не найдём, с этим – всё в порядке! Да и не в искусстве дело, а – совсем в другом. Вчитаемся повнимательнее в концовку стихотворения:

Искусство не сводится к скудным схимам,
Не костенеет под властью схем
И делает мир чуть более выносимым,
А если вглядеться – невыносимым совсем.

Какой, казалось бы, сюрприз! Размеренный, повествовательный ямб внезапно – в один миг, с бухты-барахты! – срывается в митингово-«маяковское» скандирование. Но, слегка остыв, задумаемся: так ли уж это всё неожиданно? С виду резким ритмическим перебоем выстреливает в данном случае ружьё, подвешенное в уже упоминавшейся нами четвёртой строке этих стихов (намеренно выпиравшей, как мы помним, из общего строя). Иначе говоря, ход этот заранее автором просчитан, запрограммирован.

И примерно та же ситуация – на смысловом уровне. Роль искусства, обозначаемая здесь, в концовке, обусловлена спецификой иного, чем в «Басне», отношения автора стихов к окружающей действительности. Реальность воспринимается здесь отнюдь не в режиме вольнолюбивого «отменить!», но в свете несравненно более предсказуемой установки: переделать!

Да, разумеется, внешне всё вроде бы кажется достаточно эффектным. И, тем не менее, отчётливо ощущается, что подобной картине как-то не хватает объёма, она явственно отдаёт чем-то лобовым, подозрительно-одноплановым.

Отметим, однако, что характер такой картины вполне соответствует общим метаморфозам, которые претерпела позиция автора рассматриваемого сборника в нынешнем десятилетии.

Нет, конечно же, Быков и раньше был чуток, непрестанно держал руку на пульсе общественных процессов. Тем не менее, всегда стремился по возможности демонстрировать свой, особый взгляд на самые разные явления и проблемы. Временами даже казалось, что не упускает Быков ни малейшей возможности сигнализировать читателю, слушателю, зрителю, что он, выражаясь фигурально, ни с «красными», ни с «белыми». Или – если сформулировать чуть иначе (опираясь на игровую классификацию из уже упоминавшегося нами «ЖД») – ни с «варягами», ни с «хазарами».

Существенно иная сложилась ситуация с начала нынешнего десятилетия. На сегодняшний день имя Дмитрия Быкова достаточно прочно ассоциируется с одним из двух влиятельных общественных течений, непрестанно на наших глазах бурно схлёстывающихся друг с другом в тех или иных идеологических (и – не только идеологических!) баталиях.

Что ж, любой автор, да и вообще любой человек вправе как угодно менять свою позицию. Но при этом и мы в своём праве задаться вопросом: органичны ли подобные метаморфозы в данном конкретном случае? Как ни печально, для сомнений на сей счёт имеется немало оснований.

Более того, создаётся ощущение, что в пылу своих нынешних устремлений Быков готов отринуть некоторые весьма существенные принципы, содействовавшие результативности его творческой работы.

Помнится, к примеру, что раньше Быков всячески старался дистанцироваться от всего, где видел хотя бы намёк на нормативную систему представлений. Или, иначе говоря, на так называемые паттерны. И – не случайно он в острой статье двенадцатилетней давности, вспоминая шутливое ахматовское деление людей на две категории («Чай – собака – Пастернак» и «Кофе – кошка – Мандельштам»), со всей определённостью констатировал: «лично мне был бы интересен только собеседник с набором, например, «чай – кошка – Пастернак» – то есть некий <…> тип, управляющийся более сложными закономерностями» (http://old.russ.ru/columns/bikov/20050217.html).

Нынешний же Быков, совсем наоборот, порой прямо-таки рвётся уложиться в формат заданных извне коллективных установок. Иначе говоря, именно в… тот самый, ранее неприемлемый для него формат паттерна(!). Наглядным подтверждением этого являются, к примеру, быковские «Письма счастья» (в несметном количестве публикующиеся на страницах «Новой газеты» и других изданий) – изначально забавная идея, пущенная автором с течением времени на конвейерный поток.

Какое, однако, имеет этот момент отношение к сборнику «Если нет»? К несчастью, самое прямое, поскольку примерно треть книги как раз и состоит из упомянутых текстов.

Нет, конечно же, нельзя сказать, что материал этот представлен здесь в абсолютно неотфильтрованном виде. Вещи, совсем уж намертво привязанные к политическим событиям текущего дня, остались всё же за бортом сборника. Но и то, что включено в книгу, побуждает к разговору, уместному не столько в режиме литературной критики, сколько… Ну, допустим, в режиме телевизионных ток-шоу, или – газетных дискуссий, или даже (совсем уж экзотический вариант!) – перепалок в фейсбучных комментах.

Переходить к разговору подобного толка нам в этой ситуации как-то не хочется. Хотя, заметим, удержаться от него – задача непростая. Ощущается, что нас на страницах сборника весьма настойчиво – во что бы то ни стало! – пытаются к нему склонить. Используя при этом немало симптоматичных тусовочно-пропагандистских приёмов.

Взять хотя бы стремление внедрить в сознание читателей мысль о том, что представленная в «Письмах счастья» система идеологических убеждений – единственно допустимая в нравственном отношении позиция (а любая другая – сервильная чушь, и ничего более!). Активность автора в этом смысле столь упорна, что в одном из подобных случаев он даже заранее – наперёд! – ставит читателей в известность: если, дескать, со временем я поменяю взгляды (или, формулируя по тексту, смирюсь, притворюсь, затаюсь, забоюсь; другие возможные причины, как мы уже усвоили, здесь не допускаются!), то… «тогда не слушайте меня, а слушайте теперь».

А кое-какие из подобных «Писем» носят характер и вовсе уж откровенной подначки (без труда, впрочем, можно это смягчённое существительное усилить, преобразовать в нецензурное словцо – и суть ситуации проступит ещё рельефнее!). Показательный в этом смысле пример – опус под названием «Тень». Преувеличенно-устрашающая идеологема, которую Быков здесь выдвигает, способна вывести из себя примерно так, как… Ну, скажем, как любого, даже самого терпеливого человека выведет из себя методичное скрежетание жёстким, шершавым наждаком по стеклу.

В чём же состоят цели подобной акции? Судя по всему, в попытке искусственно оглупить все позиции, отличающиеся хотя бы на йоту от системы убеждений, приемлемой для автора и его нынешних единомышленников. Расчёт здесь – явно на то, что, по крайней мере, некоторые из людей, имеющих другое мнение, прочитав подобный текст, с выпученными глазами ринутся возмущаться и негодовать. И – незаметно соскользнут в трансляцию ахинеи полярно-противоположного толка, в духе печально известного бенкендорфовского: «Прошлое России – удивительно, настоящее – великолепно, а будущее лучше, чем может себе представить самое смелое воображение».

Стоит ли так возбуждаться из-за «Тени»? Разумеется, нет.

И припомним, что оптимальный рецепт отражения таких атак был предложен… самим Быковым во всё том же «ЖД»: непрошибаемое спокойствие.

Иными словами, пройдём мимо. Отставим в сторону эту крайнюю ситуацию (равно как и иные, ей подобные)… И заметим, что наряду с «Письмами счастья», а также с другими вещами, виртуозно сработанными, но – при всём мастерстве и изяществе – ощущающимися как нечто, написанное без внутренней творческой необходимости, есть в рассматриваемом сборнике и немало серьёзных стихов, вполне достойных внимания. Другое дело, что положение их в книге в чём-то сходно… Ну, допустим, с положением ценных и полезных предметов, затерянных среди хаотичного и громоздкого скопища балок, досок, битых кирпичей.

Проговоркой в этом смысле служит образ свалки, возникающий в одном из по-настоящему сильных стихотворений книги – «Новая жизнь». Впрочем, и вся эта вещь – своего рода проговорка.

«Я начинаю новую жизнь», – непрестанно и настойчиво повторяет автор на протяжении всего текста этих стихов. Но, одновременно, он вынужден констатировать: «Моя же новая жизнь полна / Былых привычек, былых обид». И в итоге – с горечью признаётся читателю: «Может, я смог бы её начать, / Сказав вслух, что её нет».

Как бы ни силился Быков предстать перед читателем изменившимся, не похожим на себя прежнего, полностью добиться этого результата ему, к счастью, не удаётся. И глубинный, сокровенный голос, прорывающийся в лучших вещах сборника, как будто стремится просигнализировать читателю, что автор этой книги – несмотря ни на что – верен своей изначальной системе ценностей.

И не случайно, к примеру, в начале цикла «Песни славянских западников» Быков с подчёркнутой самоиронией дистанцируется от статуса успешного репортёра, конфликтующего с (как сказано в стихах) тираном-вседушителем. Более того, условный персонаж, от лица которого ведётся речь в стихотворном повествовании, доверительно сообщает, что всего дороже ему «вещи, / Которых не чувствуют тираны, / Которых не видят репортёры». То есть – вещи, постижение которых требует подлинной работы души и полного отказа от любых клише, штампов, стереотипов восприятия.

А в четвёртой части цикла повествователь и вовсе позиционирует себя как отщепенца, изгоя, выродка (если формулировать совсем уж точно по тексту!), основные качества которого: «Способность притягивать немилость, / Искусство отыскивать подобных, / Талант озадачивать безмозглых, / Умение тешить безутешных». А также (добавим от себя!) – находчивость по части предельно неожиданных характеристик. Вроде тех, что представлены, к примеру, во второй из «Песен»: «Традиция, ах! А что такое? <…> Ты думаешь, это все толпою / По славному следу ломанулись? / А это один на весь выпуск, / Как правило, самый нелюбимый, / В то время как у прочих уже дети, / Дачи и собственные школы, – // Ездит к учителю в каморку»; «Прогресс» говоришь? А что такое? / Ты думаешь, он – движенье тысяч? / Вот и нет. Это тысяче навстречу / Выходит один и безоружный».

Но на этом, однако, неожиданности не заканчиваются. Самая поразительная из них предстаёт перед нами в «Двенадцатой балладе». В чём суть этой фантасмагорической притчи (если абстрагироваться от её внешней, обманчиво-политизированной фабульной стороны)? В том, что и сам Господь Бог – одиночка. Или (если пытаться сформулировать доходчивее!) в том, что самым живым, самым подлинным подтверждением существования Бога служат не какие-либо устоявшиеся догмы, представления, институции, но – запредельное, сверхъестественное подвижничество отдельно взятого человека. Того самого, по словам автора, «первого встречного», который (не оглядываясь на всё, что было раньше, не стремясь никому и ничему подражать!) окажется способным заново пройти путь Христа. Или, иначе говоря, пойдёт на особую, исключительную по своим масштабам добровольную жертву, способную содействовать духовному очищению всего человечества.

Учтём, однако, и то, что такие случаи могут происходить лишь на особых, воистину уникальных, переломных этапах мировой истории. Как жить, однако, нам, рядовым людям эпохи перемен, укладывающихся всё же в более скромные рамки?

Весьма показателен и любопытен в этом смысле образный ряд третьего из «Блюзов» (ещё одного яркого цикла, представленного в сборнике) – «Калифорнийского». Здесь Быков основательно исследует непростую – хотя, казалось бы, встречающуюся весьма нередко – ситуацию, лицемерно замалчиваемую в современном обществе. Речь идёт, если можно так выразиться, о ситуации уклонения от поступка.

Персонажи, то ли подсмотренные, то ли привидевшиеся автору (сознательно затуманивающему этот момент) в заурядном американском кафе «такого типа, такого духа, такого вида, / где скука воняет пронзительней, чем еда», обрисованы в стихотворении вроде бы достаточно иронично, без малейшей тени сентиментальности. Но при этом – с явным состраданием.

Вот, к примеру, оппозиционер (или – по словам автора – борец-певец) из какой-то неизвестной страны третьего мира. Аресту, который ему грозил, он предпочёл эмиграцию. Вроде даже и был «готов ненадолго сесть /, И даже надолго сесть, / Поскольку тут замешана честь». Но в итоге – «подумал, что это такая жесть, / Которой ему не снесть».

А другая американская пара – совсем напротив: «сбежать хотела и не сбежала». Вместо этого предаётся тоскливому времяпрепровождению в том же кафе.

Иными словами, по-разному складываются человеческие судьбы. Кто-то – уехал, кто-то – остался. Но и те, и другие воспринимают свою участь как жизненное поражение.

При этом, заметим, что, судя по всему, речь в данном случае идёт о людях вполне порядочных, никого не предавших, не подставивших. Да, не решились они пойти на риск, предпочли более осторожный, а в чём-то, возможно, и более компромиссный вариант существования. Но бросим ли мы в них за это камень? Будем ли мы требовать от них непременного (во что бы то ни стало!) героизма?..

Нет, Быков в данном случае ничего не требует, никого не осуждает. С трезвой, спокойной горечью рисует картину существования, свободного «от гражданских поз». И даже… не опасается того, что словосочетание это – гражданская поза – в современный поэтический обиход вошло с лёгкой руки столь чуждого ему Бродского (представившего эту великолепно-саркастическую метафору в знаменитом своём стихотворении из мексиканского цикла).

Ни в коем случае не станем присоединяться к хору тех, кого выводит из себя одна только мысль, что к фигуре прославленного поэта-нобелиата можно испытывать неприязнь. Бродский на сегодняшний день в защите не нуждается, и Быков – в своём праве относиться к нему так, как относится.

Совсем иное смущает в этой ситуации. То, что обвинения, прозвучавшие в достаточно недавней нашумевшей лекции Быкова о Бродском, по части несправедливости и надуманности недалеко ушли от… притянутых за уши инвектив самого Бродского, направленных им в своё время по адресу Милана Кундеры.

Заметим, впрочем, что и к Кундере Быков относится немногим лучше, чем к Бродскому. По крайней мере, в эфире авторской радиопрограммы «Один» он уже несколько раз демонстрировал свой априорно-пренебрежительный взгляд на творчество этого замечательного писателя, оказавшегося сейчас – по разным причинам – не в тренде.

Тем более обращает на себя внимание совпадение, неожиданно (и, судя по всему, совершенно невольно) проявляющееся в «Калифорнийском блюзе». Присмотримся к ещё одному персонажу, на миг появляющемуся здесь.

«Былой герой, соблазнитель, / растлитель, хват», чья жизнь в какой-то момент соскочила с блестящего магистрального пути на заурядную обочину, и, в итоге, свелась к прозябанию в американской провинции… Не правда ли, чем-то напоминает эта судьба, мимоходом попавшая в поэтический объектив Быкова (и – побуждающая к философским обобщениям), судьбу главного героя «Невыносимой лёгкости бытия» – программного романа Кундеры?

Да, конечно же, совсем уж прямых параллелей быть не может. Образ из стихотворения Быкова отличается от персонажа Кундеры примерно так же, как лёгкий, случайный карандашный набросок – от тщательно выписанного масштабного портрета.

Тем не менее, некоторые совпадения знаменательны. И – лишний раз свидетельствуют о том, что при выходе на основательную смысловую глубину самые разные эстетические и идеологические перегородки нередко утрачивают свою значимость.

А также – о том, что явно не торопится Быков (при всех своих нынешних оглядках на престижные идеологические поветрия) менять своё изначальное отношение к человеку как таковому. Если нынешние угрюмые профессиональные «патриоты» видят в человеке по преимуществу средство для реализации великодержавных проектов; если (будем откровенны!) нынешние взвинченные профессиональные «прогрессисты» тоже нередко видят в человеке средство для… ну, к примеру, для соблюдения положений Будапештского меморандума,– в восприятии Быкова-поэта (если иметь в виду лучшие его творческие проявления) человек всё же остаётся целью.

Думается, что именно этим обусловлена чуткость, с которой Быков в своём «Калифорнийском блюзе» касается и упомянутых выше персонажей, и даже – мимоходом – иных непростых политических событий.

И – не полностью, к счастью, отказывается Быков от изначально свойственной ему многосторонности рассмотрения тех или иных тем, явлений, феноменов. Почти манифестом в этом смысле выглядит начало одного из стихотворений нового сборника:

Недолгий гость, ценитель пришлый,
На всякий вид, любой пустяк
Привык смотреть я как бы трижды:
Так, сяк и ещё вот так.

Нет, речь здесь идёт не о набивших оскомину пируэтах Быкова-журналиста, способного в радио-эфире за несколько минут дать взаимоисключающие определения одного и того же предмета, обволакивая их потоком избыточных, необязательных словес. Суть здесь в отстаивании права на вполне ответственные творческие высказывания, оценивающие самые разные явления с изначально сложной «смесью ненависти, неги / И благодарности… но нет».

Не исключением в этом смысле является и вопрос нынешнего отношения Быкова-поэта к России. А потому – не будем приравнивать к уже упоминавшейся нами «Тени» колючие, язвительные и меткие характеристики некоторых особенностей русской жизни, присутствующие в первом из блюзов, «Холодном». И тем более ничего общего ни с какими пустыми страшилками не имеет искреннее, открыто-проникновенное: «Но почему-то очень часто / в припадке хмурого родства / Мне видится, как образ счастья, / твой мокрый пригород, Москва. <…> Ведь счастье – для души и тела – / не в переменах и езде, / А в чувстве полноты, предела, / И это чувство тут везде. <…> Всё неприютно, некрасиво, / не прибрано, несправедливо, / ни холодно, ни горячо, / Погода дрянь, дрянное пиво, / а счастье подлинное, чо»…

Каким путём будет идти Быков дальше? Бог весть. Но, в любом случае, то хорошее, что пишет он (наряду с прочим разным) всё же, как нам представляется, имеет смысл ценить.

 

Примечание:
Ефим Гофман – критик, публикцист, эссеист. Живёт в Киеве.