«Там, в народной глуши…»

«Там, в народной глуши…»

Стихи

Родился 5 ноября 1952 года в посёлке Старо-Бачаты Беловского района Кемеровской области. Воспитывался в большой крестьянской семье. После окончания средней школы учился на электромонтера, служил в армии. Работал на Бачатском разрезе, автопредприятиях Кемерова, на угольных предприятиях Кузбасса шофёром, машинистом железнодорожного крана, составителем поездов. Попутно освоил ряд специальностей: электросварщик, тракторист, монтёр путей.

Последние 15 лет – служба в системе МЧС начальником караула в пожарно-спасательной части пос. Инского.

В настоящее время живет на своей малой родине – в Старобачатах.

Стихи начал писать и публиковать в районной газете с юношеских лет; но лишь в возрасте 25 лет сформировалось убеждение, что необходимо заниматься литературным творчеством. Послал стихи в областной альманах «Огни Кузбасса», и был отмечен главным редактором этого издания Сергеем Донбаем, с первых шагов заявив о себе свежим неподдельным голосом и проникновением в суть человеческих отношений.

Его первый поэтический сборник «Я, наверно, родился не зря» был тепло воспринят читательской общественностью. Затем увидели свет книги: «Непонятно, куда мы спешим», «Зелёная дудка», «Токовинская дорога» и другие.

В.А. Коврижных – автор восьми поэтических книг. Достойным подарком к шестидесятилетию поэта стала его книга «Избранное время», которая, по словам редактора Б.В. Бурмистрова, образно и тепло раскрывает «внутренний мир человека труда, его чувства и помыслы».

Виктор Анатольевич Коврижных – член Союза писателей России. Лауреат литературных премий: имени Василия Фёдорова, «Образ», журналов «Огни Кузбасса» и «Сибирские Огни».

Его стихи и проза печатались во многих региональных и общероссийских журналах и альманахах, в коллективных сборниках, антологиях и хрестоматиях. В 2018 году подборка стихотворений кузбасского поэта была опубликована ведущим литературным изданием страны – журналом «Наш современник». А нынешний 2020 год отмечен новыми значительными публикациями в журналах «Сибирские Огни», «Алтай», «Новосибирск», «Огни Кузбасса».

 

 

* * *

Ничего от удачи и Бога

И от прочих таинственных сфер.

Просто выпали дом и дорога,

Уводящая на карьер.

 

Здесь земля, что дала мне силы, –

Рёв «БелАЗов», отвалы, дым, –

Если чем и была красивой,

То людьми и углём своим.

 

Но мечталось, – и в люди вышел,

Овладел непростым ремеслом.

Ну, а что соловьёв не слышал,

И сейчас не жалею о том.

 

Коль хватило любви мне и света,

Чтобы песнею стать и судьбой –

Экскаватору, пыльному ветру

И отвалу с полынной травой.

 

 

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

 

Прояснились небесные глаза –

раскинулась дуга над водоёмом.

Брела на север медленно гроза,

окрестности облаивая громом.

Дымился под лучами чернозём,

ручьи бросались весело с обрыва.

И наливалась жгучим кипятком

на пустыре воспрявшая крапива.

Закопошились куры в лопухах,

томился запах сена под навесом.

И, не успев обсохнуть, на глазах

ржавело возле кузницы железо.

Кипела в палисаднике сирень

и, затаив дыхание,

Природа

глядела на умытый ясный день,

как на младенца

после трудных родов.

 

 

НАПАРНИК

 

Вытирая ветошью ведёрко,

проворчит уже который раз:

Не спеши, писака, крюк не дёргай.

Это ж кран тебе, а не Пегас…

 

Я молчу. Он – крановщик со стажем,

вроде, высшей лиги крановой.

Он в работе ловок, быстр и слажен,

я ему завидую порой.

 

Наградил Господь его смекалкой

и ехидством тож не обделил.

Вот опять не быть смешным и жалким

изо всех пред ним стараюсь сил.

 

Говорит язвительно и гордо:

– Твой бы Евтушенко здесь зачах.

Вы, поэты, никуда не годны!

Хвастаться горазды лишь в стихах…

 

На педаль спокойно ставлю ногу

и на крюк внимательно гляжу.

Докажу ему – поэты смогут!

Вот лишь научусь и докажу!

 

И работал я не так, как прежде, –

подавал увереннее груз.

И казалось, что глядит с надеждой

на меня писательский Союз.

 

 

ПРОТЯЖКА ГАЕК

 

Вот мы взяли ключи…

Вот мы гаек набрали…

Вот пошли, не спеша, вдоль пути…

Потому не спешим,

что идём не на праздник,

а крепёжные гайки крутить.

 

Заскрипели болты

так протяжно и нудно.

Скрежет их – аж до боли в зубах.

Растянулась на час

по спирали минута.

Греет гайки тугая резьба.

 

Выпрямляется путь!

Мёртво стяжками схвачен.

Взбухли жилы на мускулах рук.

Но в упругую сталь

до упора накачан

огранённый и яростный звук.

 

Путь настроен! А нам

от усталости – тесно!

Эх, сейчас бы на сутки привал…

В рельсах зрел до поры,

словно в трубах оркестра,

торжествующей музыки шквал!..

 

 

УКРОТИТЕЛЬ ДИЗЕЛЕЙ

 

Тридцать градусов.

Вымерзли звёзды.

Дизель инеем тускло блестит.

Запасаюсь терпеньем и злостью –

мне его разогреть, запустить…

 

Набираю в ведро солярки,

развожу под поддоном костёр.

Пусть горит, но чтобы не ярко –

не привлёк бы начальственный взор.

(По инструкции мне не годится

греть открытым огнём дизеля.

Только если на улице – «тридцать»,

от инструкции мало тепла).

 

Постою над костром распростёрто –

иней катится с блока слезой…

А затем я хватаю ведёрки

и бегу за горячей водой.

Триста метров – туда и обратно.

Наливаю, сливаю, опять

наливаю…

В глазах уже пятна

разноцветные стали плясать.

Пар с меня во все стороны лезет,

я уже капитально вспотел.

Ах, ты, дизель, упрямец железный,

разогрел ты меня, разогрел!..

Всё готово!

Я пробую запуск,

зажиганья включаю замок.

Провернулся, и… только запах,

лишь чихнул пару раз и замолк…

О, проклятье моё, железяка!

Всё равно заведу, запрягу!

И опять, только вёдрами звякая,

наливаю, сливаю, бегу.

Заведу! Пусть я лопну на части!

Заводил не таких – похитрей!

Я не зря ведь слыву на участке

укротителем дизелей!

 

Снова пот из-под шапки стекает,

снова снег под ногами орёт.

И мороз, об меня обжигаясь,

сторонится, дорогу даёт.

На бегу спотыкаюсь некстати,

сам себя кипятком оболью.

Помянув всё начальство, на стартер

с замиранием сердца давлю.

Провернулся.

Ещё раз – спокойней.

Зарычал!

Веселей,

веселей!..

Как прекрасно поёшь, дорогой мой –

Ах, ты Лемешев мой, соловей!..

 

Рассветало.

Растаяли звёзды.

Я блаженствую в едком дыму.

По улыбке сползают слёзы.

Отчего? – не пойму…

 

 

САДОВО-ОГОРОДНОЕ

 

Готовлюсь серьёзно к труду-обороне…

О грозной болезни твердят голоса.

А солнце сияет, как вирус в короне,

Теплом заражая поля и леса.

 

Наточены остро лопаты и вилы.

Стоят под навесом,

как взвод под ружьём!

Попробуй приди, коронованный вирус, –

Заколем, изрубим,

с ботвою сожжём!

 

Уложены ровно навозные грядки.

С травой прошлогодней дымится костёр.

Починен забор.

В огороде хохлатки,

Видать, о погоде ведут разговор.

 

Клубится парок над грядой огуречной.

Порядок в моём огородном краю!

Взирает сурово скворец из скворечни –

Несёт карантинную службу свою.

 

Не выдаст теплица,

не съест кукарека –

Орёт на заборе и машет крылом.

Начальное Слово крестьянского века

Живёт себе мирно в хозяйстве моём.

 

 

Там, в народной глуши…

 

Подпоясаны дни то вожжой, то тесьмой,–

Живы хлебом и небом разлук,

Деревянными буквами пишут письмо

В министерство почётных наук:

Как построить за баней Егора сельмаг,

Институт благородных колёс,

Чтоб прислали на почту казённых бумаг,

Чтоб земную помазали ось.

Дескать, время скрипит,

будто ржавый засов,

Отстаёт от метро и ракет.

Длится день двадцать семь

с половиной часов,

Ночь? – единого мнения нет.

Непонятного свойства часы и труды.

То ль ночуют кудесники тут?

На неделе семь пятниц, четыре среды,

Дни другие – в сарае живут.

 

Из дремучих подворий, бурьянов глухих

Бесполезный айфон голосит.

И колхозное знамя побед трудовых

Над избой комбайнёра висит…

Там за Лысой горой –

царство вечных болот,

Где по воле небесных огней

Истребительских войск утонул самолёт

И поэт евразийских кровей.

 

А за взгорком – простор!

Свет небесный высок,

В синеве соловейки полёт.

Берендеевым солнцем пронизан лесок,

И душа пасторали поёт!

Выйдет в поле старик,

ветхой жизни жилец,

И вглядится в сияющий зной.

Так глядит далеко, словно видит дворец,

Где Господь проживает с семьёй.

В остальном, как и всюду:

изба, огород

И следы заплутавших колёс.

На кривое крыльцо

выйдет в валенках кот,

Спросит вежливо: «Рыбу принёс?»

Голосистый петух известит в лопухах

Об итогах хозяйских забот.

Электронное время придёт в сапогах,

Постоит. И обратно уйдёт.

 

Там, в народной глуши,

бродит хмелем трава,

Облака серебрятся вдали.

Там для песни полезной сыскали слова,

Только музыку к ним не нашли.

Там закатных коней стерегут до сих пор

На зелёном в ромашках лугу…

Я б срубил там избу или даже собор,

Да топор подобрать не могу…

 

 

ЗНАМЕНИЕ

 

Бабка Лукониха видела бога.

Видела дважды – на зорьке и в полдень.

Бог продвигался вдоль Волчьего лога

весь осиянный и в белом исподнем.

 

С утра обошла всё село, и селянам

гуторила новость про чудо святое:

– Гляжу: он идёт, нет, плывёт над поляной,

а над головою кольцо золотое…

 

И робко вздыхая, крестилась на гору.

Её утешали резонно старухи:

– Знать, сыну Валерке амнистия скоро

иль будет от дочки письмо из Мозжухи…

 

Наверно, ей это приснилось. Поскольку

старуха – одна, да и бог в её сказе

был явно похожим на Климова Кольку,

что уголь привёз ей бесплатно на МАЗе.

 

 

ВЕСНА КАРАНТИННАЯ

 

Сижу за решёткой в квартире своей

в угоду властям, карантину.

(Решётки на окнах, железо дверей,

чтоб воры не лезли в квартиру).

 

Смотрю телевизор, гоняю чаи,

пишу чепуху, а снаружи –

чирикают птахи, грохочут ручьи

и солнце валяется в лужах.

 

Такая сочится с небес благодать!

Так радостно, звонко искрится!

Как будто безногие стали плясать

и в рифму писать верлибристы.

 

 

* * *

Спешат перелётные птицы

укрыться от злых холодов

в уютных домах заграницы,

у сытных чужих берегов.

 

А мы остаёмся, как прежде,

нести свою русскую речь

и искру высокой надежды

в морозных пространствах беречь.

 

Ледовые стены разрушив,

заветное пламя взойдёт!

И вот от заморских кормушек

спешит перелётный народ.

 

Пестрящим назойливым роем

нам в уши начнёт голосить:

как надобно жить нам и строить,

как Родину надо любить…

 

 

* * *

 

Всё было на моём веку:

потери, встречи и пирушки,

кричали петухи «Ку-Ку»

и кукарекали кукушки.

 

Таким был сотни лет назад

под этим самым небосклоном

ходил с графиней в Летний сад

и воевал с Наполеоном.

 

И даже помню смутный страх

в годах глубинной странной речи:

костёр, людей, пещерный мрак

и лодки чёрные у речки…

 

Сейчас – весна и карантин.

И я меняюсь кардинально:

И привыкаю жить один,

жить человеком виртуальным.

 

 

* * *

Читал мне юноша печальный

свои невзрачные стихи:

набор риторики банальной

и громогласной чепухи.

 

– Вы не поэт, – сказал я вкратце, –

Зачем штурмуете Парнас?..

Ответил с грустью:

– Матерятся

и курят девушки у нас…

 

 

ОДИНОКИЙ ТРАКТОР

 

Неуютно, сиро и убого

во дворах заглохшей МТС.

Через поле вязкая дорога

уползает в сумеречный лес.

 

Непогода. Трактор стар и грязен,

бороздит плугами косогор.

Брызговик верёвкою привязан,

чёрным маслом кашляет мотор.

 

Дух упадка над Россией всею,

бесполезен хлебороба труд.

Это поле, если и засеют, –

урожай в закром не уберут.

А в селе – разруха да сивуха,

трын-трава у ветхой городьбы.

На скамье печальная старуха,

будто призрак горестной судьбы.

 

Только трактор, вопреки резонам,

тарахтит с надрывною тоской,

нарезая плугом горизонты

новой жизни светлой и простой.

 

Тыща лет пройдёт!..

В ночи глубокой

я услышу, как в краю родном

пашет поле трактор одинокий,

словно мир весь держится на нём…

 

 

В ЗАБРОШЕННОМ

ХУТОРЕ

 

Погасших окон выцветшие ставни,

глухой заплот, поваленный в осот.

И – тишина,

как будто слово тайны

сейчас Господь с небес произнесёт.

 

Покажется,

что жизнь людей былая

из этих мест бесследно не ушла,

как память сокровенная,

живая,

здесь в тишину незримо проросла.

И ощутишь ознобно чьи-то взоры,

лишь дунет ветер, травы шевеля.

И оживут обрывки разговоров,

мельканье лиц

и запахи жилья.

 

Здесь постоять, как заново воскреснуть

с щемящим чувством грусти и вины.

Всплакнёт ли птица

над судьбой окрестной

и снова станет частью тишины…

 

 

СТАРАЯ КУЗНИЦА

 

Копоть и сажа погасших огней.

Вход занавесил подрост тальниковый.

Не оседлать здесь воскресших коней –

ржой изошли стремена и подковы.

 

Звон наковальни полынью сокрыт,

зябко несёт из дверей пустотою.

Так просветлённой прохладой сквозит,

будто под кузней колодец с водою.

Льются протяжно сквозь щели лучи

цветом вечерней щемящей печали,

словно наивного счастья ключи –

счастья,

которое не доковали.

Полуистлевшие спицы колёс,

мохом покрыты венцы и стропила.

Ветхую крышу прошила насквозь

жгучим дремучим побегом крапива…

 

В полночь под лай деревенских собак

скорбная тень кузнеца оживает.

Тяжко вздыхает и курит табак,

в горне остывшем золу разжигает.

Глухо меха проворчат,

и огни

вспыхнут на время и тут же погаснут.

Словно хотел озарить наши дни,

но убедился,

что это напрасно…

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА

 

За Токовой,

за Чухтинским болотом –

хвойное небо в сырой полумгле.

Там обитает кудесник Могота

с тайной последней на этой земле.

 

Странный и жуткий,

живёт нелюдимо,

веды и клады скрывает в лесах.

Очи напитаны горечью дыма,

брезжат в тени его холод и страх.

 

Где ж эта даль, что меня будоражит,

сладкою болью томится в груди?

Жители молча на север укажут,

тихо добавят: «Туда не ходи…»

 

Словно я вышел из времени круга –

голос зелёный за березняком,

в зное густом перелеска и луга

взоры полудниц прошьют сквозняком.

 

Тайна судьбы или вещая птица

в зарослях диких, где плачет вода?

Имя своё обретя,

растворится

и не вернётся уже никогда.

 

Что ж я гляжу в деревенскую память,

сердце неволя, печаля глаза?..

Тихое тайны колеблется пламя,

блики и тени сквозят в образа…

 

 

Ночь Гоголя

 

Смотрел на свечу и бумагу,

как воск на подсвечник течёт.

И вот из глухого оврага

явился с чернильницей чёрт.

Но следом торжественно-строго

Надмирный прорезался Свет,

который горит раз в сто лет,

чтоб сердцем прозреть перед Богом.

 

Но в смысле высоком знаменья

душа не признала родства.

Он Свет, что был дан во спасенье,

легко переплавил в слова

восторга, печали и гнева.

И чёрт, осознавши сюжет,

не загораживал неба,

чтоб виден был божеский Свет.

 

Задумались травы и реки,

и всадник над степью взлетел,

и подняв набрякшие веки,

вгляделся в грядущий предел.

Вздыхал за деревьями ветер

из прошлых полынных теней.

– Что видишь ты там, за столетьем?

– Я смерти не вижу своей.

 

 

ВЕЧЕРЕЮЩИЙ СВЕТ

 

То ли мёртвым был я, то ли пьяным, –

ошиваясь в окрестном лесу,

обнаружил за сизым туманом

обнажённую деву-красу.

 

И пока я гадал: что случилось? –

засквозило дыханье ночи,

и лицо её вдруг засветилось,

словно робкое пламя свечи.

 

Незамеченным мне не остаться.

Я спросил её: «Как тебя звать?».

– «Сон недавно почившего старца.

Как могилку его отыскать?»…

 

За прохладные взял её плечи

и повёл вдоль высоких берёз

за овраг, где совсем недалече

деревенский ютился погост.

 

Меж могил она тихо бродила,

вдруг внезапно послышался треск:

зашатался над свежей могилой

полотенцем повязанный крест.

 

«Милый мой!» – она радостно молвила,

на мгновенье рассеялась мгла.

Промелькнула меж рук моих молния

и стремительно в землю ушла…

 

То ль на том, то ль на этом был свете?..

За холмами закат догорал.

Лёгкий ветер, задумчивый ветер

чёрный пепел с ладоней сдувал.

 

Я в село своё двинулся жить

вдоль полей с вечереющим светом.

И всё думал, что так может быть,

потому что подумал об этом…

 

 

ЗЕЛЁНАЯ ДУДКА

 

Душа моей родины – дудка зелёная,

Протяжным минором раздвоена мгла.

Пытался не верить,

но в доме под клёнами

меж счастьем и смертью душа изошла.

Я думал о счастье, и дудочка пела

о светлой мечте и высокой любви.

И всполохи мая черёмухой белой

в моей до сих пор полыхают крови.

 

Когда вспоминалось о павших и умерших

озябшая в росах дрожала трава.

Толпились за мною тревожные сумерки

и в смутную душу вдыхали слова.

И в вены мои с неизведанной грустью

текли времена из живой темноты.

Так входит река в своё древнее русло,

вернув берегам их былые черты.

 

И дудочки голос над тихим покоем

внезапно прольётся с незримых высот.

И слышно как топчут вдали за рекою

ордынские кони полынь и осот…

И даль отразится в закатном багрянце:

тропа вдоль реки и мерцающий свет.

И радость с печалью

уходят в пространство,

которому в памяти имени нет…

 

 

* * *

Рассыпай, балалайка, аккорды

о распахнутом в полночь окне,

как Коврижных, жиганская морда,

стал известным поэтом в стране.

Пусть не зван я на телеканалы,

но охотно мою пастораль

публикуют во всяких журналах,

на Байкальский зовут фестиваль.

Видно, местность в Бачатах такая,

где таёжные дали глухи,

вдруг прольётся тоска золотая,

что невольно напишешь стихи.

«Знаю, знаю», – сказал уже Тряпкин.

Но что делать, коль выпало так:

огород, палисадник и грядки,

и на грядке цветёт Пастернак;

что плывут парусами Гомера

облака над окрестным холмом,

что над старым отвалом карьера

кузнецовский просыпался гром?

 

И свою балалайку настроив

на особый лирический лад,

я пою про былинных героев,

что глядят из небесных палат,

о берёзках, заплотах дощатых,

про медовый над пасекой звон,

про корову и дом свой в Бачатах,

где по праздникам пьют самогон.

Ни к чему мне планида другая,

мне в деревне понравилось жить.

Может, петь мне Господь помогает?

Я не знаю… Но всё может быть.

 

 

* * *

Притихнут цветы во саду-огороде,

нашепчет мечта мне пустые слова,

что стану и я популярным в народе,

как «Поле чудес» или шоу «Дом 2».

Возможно, меня по шукшинскому следу,

в Москву пригласят и отвалят щедрот…

Но только туда я уже не поеду –

далёко, накладно и возраст не тот.

Мне славы районной – и то уже слишком.

Довольно, что нравлюсь

друзьям и родным,

что плотник Лалетин берёт мои книжки

и вслух их читает детишкам своим.

 

 

ЮЖНЫЙ КУЗБАСС

 

На юго-восток уплывают

молчаньем зимы

застывшие громы

таёжных хребтов и урочищ.

На северо-запад бегут

за холмами холмы,

накинув на плечи

накидки берёзовых рощиц.

 

Скуластый Охотник преданий

и тёмных легенд

скликает ветрами зверей

на замшелые плечи,

и равного духом себе

поднимает с колен,

попавшего в сети двух рек

огневой Междуреченск.

 

В былинное небо

упёрся прирученный лес,

а ниже корней –

зачумлённые промыслы риска.

И звёзды

обрушенных чёрных шахтёрских небес

вмерзают в гранитное небо

седых обелисков.

 

Умолкни,

восторженный тенор турбин и машин,

в бетонных краях

перепутавший цепи со счастьем!

К дорогам сбежались стада

поселений с вершин

в бесплодной попытке

испить доброты и участья…

 

Просторам и недрам под стать

и дерзают умы –

в проектах с ухмылкой сквозит

Мефистофель прогресса.

Режимное Время, врачуя,

заводов дымы

бинтами кладёт

на открытые раны разрезов.

 

В остывших громах

вспыхнут синие молнии рек,

и вскрикнет душа,

и прольётся дерзающим веком!..

Громадой свершённых побед

заслонён человек,

и свет родниковый

грядущим закрыт человеком.

 

Под взглядом общественных зданий

тускнеют леса,

распятие улиц венчает

«Христос потрясений».

И воды времён,

напитавши собой небеса,

бегут по привычке

по руслу его откровений.