Журнальный мир

И счастлив ты, что в Тарту ты живёшь,

Бог дал или не дал тебе таланта.

Когда вдруг встретишь Лотмана, поймёшь

Того, кто видел в Кенигсберге Канта.

Леонид Столович

Когда я, выйдя после 46 лет преподавания на пенсию, раздавала ученикам и коллегам скопленную за полвека научную библиотеку, среди немногого, на что не поднялась рука, были все тома Юрия Михайловича Лотмана – кумира моей юности, постоянного спутника молодости и зрелости. Эти заметки – попытка очертить историю пожизненной любви.

К моему последнему школьному году (1966-му) в Горьком уже около пяти лет в рамках историко-филологического факультета университета функционировало отделение структурной лингвистики, пользовавшееся широкой и заманчивой популярностью. Подобных отделений в СССР насчитывалось только пять: в Москве, Ленинграде, Киеве, Новосибирске и у нас. Если на первом месте в перечне моих школьных пристрастий всегда оставалась филология (то бишь русский язык и литература), то на втором неизменно оказывалась математика, с её прелестью и соблазном точного, последовательного, объективного знания. Выбор дальнейшего образования, таким образом, был предопределён. Кстати, среди 25 человек нашей группы лингвистов насчитывалось 17 золотых медалистов, и на истфиле мы слыли интеллектуальными аристократами.

Учиться было невероятно интересно. В учебной программе мирно соседствовали гуманитарные и математические дисциплины, тесно переплетаясь между собой на спецкурсах и спецсеминарах. По высшей математике мы сдали 9 экзаменов, причём среди них были не только математический анализ и высшая алгебра, но и такие экзотические по тому времени вещи, как теория множеств. Для тренировки в английском переводили работы Э. Сепира и Б. Уорфа, которым принадлежала знаменитая гипотеза лингвистической относительности, и Н. Хомского, с его классификацией формальных языков. Вчитывались в труды основоположника структурной лингвистики Ф. де Соссюра и нашего И.А. Бодуэна де Куртенэ, первым начавшего применять в языковедении математические модели. Кафедрой русского языка и общего языкознания заведовал профессор Б.Н. Головин – личность для Горьковского университета легендарная, ученик академика В.В. Виноградова, создатель нашего отделения и основатель двух научных направлений: вероятностно-статистического изучения стилей языка и речи и терминоведения. Преподавали у нас, и в большом количестве, научные сотрудники НИИ прикладной математики и кибернетики, а также доценты с недавно возникшего факультета ВМК (вычислительной математики и кибернетики).

В те годы многих из нас не оставляло страстное желание внести в изучение русского языка, художественного слова и вообще всех явлений вербальной культуры ту непротиворечивую и непогрешимую объективность, на которую можно было бы устойчиво опереться. Податливая, лукавая, а часто и беспринципная неоднозначность гуманитарной терминологии и методологии сначала настораживала, позднее раздражала и в итоге многими просто отвергалась. Поэтому таким блистающим соблазном стала рождающаяся на наших глазах семиотика, внедрение категорий знака, модели и информации в филологические штудии. В центре этого соблазна находился Юрий Михайлович Лотман.

Каждая страница «Трудов по знаковым системам», издававшихся в эстонском городке Тарту под его руководством и редакцией, звучала откровением. Лотмановские «Лекции по структуральной поэтике» не просто конспектировались, а зачастую полностью или частично переписывались. Его первые дошедшие до широкого читателя книги – «Структура художественного текста» и «Анализ поэтического текста» – раздобывались всеми правдами и неправдами, читались и перечитывались, годами не сходя с письменного стотла.

Почему? В 1960-е и 1970-е в стране господствовало советское (и не только советское) догматическое литературоведение, в центре внимания которого было так называемое «содержание» со своим второстепенным украшением – «формой». Лотман, вслед за своими блестящими предшественниками – Ю.Н. Тыняновым, Л.С. Выготским, Б.А. Лариным из ОПОЯЗа и другими – развивал и наглядно демонстрировал поэтику структурализма, подход к художественному произведению не как к набору изолированных частиц и фрагментов, но как к системному сочетанию разноуровневых элементов и значимых связей между ними, внутритекстовых и внетекстовых отношений. Юрий Михайлович впервые широко и убедительно вовлёк в филологические штудии общегуманитарный и общенаучный аппарат, его страницы пестрели терминами «структура», «система», «модель», «знак», «функция», «информация». В итоге открывалось, что художественный текст, как и любое явление культуры, невозможно описать однозначно, с одной позиции и одной точки зрения, что важна принципиальная открытость научного кругозора и многомодельность художественного и научного исследования.

Это было не просто интересно – это было захватывающе. В студенческие годы мы с ненасытным азартом выискивали и описывали всё новые и новые знаковые системы самых разнообразных типов и уровней. (Кстати, как анекдот вспоминается, что по одной из статей в тартуских сборниках я познакомилась с системой карточного гадания и с успехом демонстрировала её применение на всевозможных вечеринках и тусовках.) Страницы Лотмана учили свободе, вольной научной инициативе – и одновременно строгой доказательности. В довершение всего его анализ конкретных текстов и других художественных фактов был погружён в такой необозримый контекст русской и мировой культуры, овладеть и свободно пользоваться которым казалось просто непосильной задачей. Приобщиться к роскоши лотмановского кругозора и посейчас может каждый – достаточно найти в Интернете его «Беседы о русской культуре», исполненные глубокой мысли, логической мощи и страстной любви.

В нашей семье Пушкин был абсолютным божеством, и неудивительно, что огромный одноименный том Лотмана стал моим постоянным спутником. Особенно близкой оказалась мысль Юрия Михайловича о том, что все драматические и трагические перипетии пушкинской биографии, которые другого человека просто сломали бы, только обогащали и углубляли его личность и творчество, творчество «одухотворяющего окружающую жизнь гения». Комментарий Лотмана к «Евгению Онегину» в моих глазах гораздо глубже и интереснее набоковского; не устаю к нему обращаться, так же, как и к анализу отдельных стихотворений. Думаю, что пристрастие к лотмановской интегральной методике отразилось в моих последующих культурологических комментариях русской поэзии и прозы, не раз переиздававшихся и вошедших в обиход школьного и вузовского преподавания.

По крупицам копилась информация о жизни и судьбе основателя Тартуской семиотической школы. Интерес подогревался сходством биографий Юрия Михайловича и нашего шефа, как мы называли между собой обожаемого Бориса Николаевича Головина. Оба представители первого полностью советского поколения (Юрий Михайлович 1922-го, Борис Николаевич 1916 года рождения); оба в 1941-м ушли на фронт и вернулись вместе с Победой в 1945-м. Лотман был связистом, Головин – пулемётчиком. Головин окончил МГПИ им. Ленина перед самой войной, после возвращения с фронта занимался в аспирантуре у В.В. Виноградова и защитил кандидатскую диссертацию в 1949-м. Лотман учился в ЛГУ им. Жданова уже после войны, был учеником В.Я. Проппа и стал кандидатом наук в 1952-м. Оба – и Лотман, и Головин – отличались блестящим интеллектом и бешеным трудолюбием, оба имели «отягчающие особенности» биографии, опасно осложняющие жизнь и карьеру в сталинские времена: Юрий Михайлович – еврей (развернувшаяся с конца сороковых «борьба с космополитизмом» печально актуализировала «пятую графу» анкеты, фиксирующую национальность); Борис Николаевич – сын сельского священника (неблагополучное, с точки зрения советского атеистического официоза, происхождение закрывало в тогдашнем обществе многие и многие двери и возможности). Оба после защиты диссертаций уехали в провинцию: Головин – в Вологду, откуда уже в годы хрущёвской оттепели перебрался в Горький, Лотман – в Тарту, маленький и незаметный эстонский городок. Оба сделали места своего пребывания своеобразными центрами тогдашней советской филологии.

В Тарту, однако, оказалось больше свободы. Видимо, провинциальный эстонский город посчитал учёного из России благонадёжным и идеологически проверенным. Именно в Тартуский университет переместился центр родившейся в Москве семиотической школы; в 1964-м в Тарту вышел первый выпуск легендарных «Трудов по знаковым системам».

Отличаясь классическим интеллигентским невниманием к бытовым удобствам и официальному престижу, Лотман – великолепный и демократичный педагог – быстро превратился в тартускую легенду. В его доме не было горячей воды, вместо центрального отопления трещали дрова в печке, а многочисленных посетителей встречал пёс Джерри. В стихотворной летописи Леонида Соловича (из которой взят эпиграф к этим заметкам) говорится:

Дом на Бурденко. Вот звонок у двери.

Легенда приглашает вас рукой,

Другой мешая в печке кочергой,

И лапу вам даёт на счастье Джерри.

Говоря о Лотмане, нельзя не вспомнить его жену – черноокую красавицу Зару Григорьевну Минц, великолепного знатока Блока и исследователя русского символизма. Интеллектуалка, под стать Лотману, она никогда не пользовалась косметикой и уж вовсе не озабочивалась качеством нарядов и украшений. Старший из трёх сыновей пишет об отношениях родителей: «Они не были ни серьёзными, ни строгими, они были страстными…» Её не стало в 1990 году, Лотману оставалось на этой земле ещё четыре года. Свою жизнь без неё он назвал эпилогом…

Борис Николаевич, несправедливо рано ушедший в мрачном 1984-м, всю жизнь с пристрастным интересом и нескрываемым уважением следил за деятельностью и трудами Юрия Михайловича – как мне кажется, по-хорошему завидуя ему. Шеф полностью отдавал Лотману должное. Это были люди одного замеса, личности одинаково высокого качества, люди долга, люди профессиональной чести, прирождённой педагогической харизмы. И кстати, оба отличались необычной галантностью и учтивостью по отношению к женщине…

Что из уроков и заветов Лотмана помнится мне сегодня?

- Пылкое утверждение экзистенциальной ценности культуры, её жизненной необходимости для разумного и этически оправданного существования. Причём культуры, воспринимаемой в единстве слова, искусства, материального и социального быта.

- Убеждение в том, что homo sapiens’а не было бы без способности к знакообразованию.

- Обоснование множественности знаковых систем и моделей, описывающих и объясняющих действительность, и базирующаяся на этой множественности свобода научного и философского мышления.

- Невероятно плодотворное расширение категории текста, формирование и совершенствование навыков вчитывания в него. Один из учеников Лотмана, В.П. Руднев, считает, что реальность можно интерпретировать как текст, написанный Богом, и человечество на протяжении всего своего существования разгадывает язык этого Текста.

- Отношение к своему ученику как к личности, стоящей рядом в научном поиске и в той же степени ответственной за его результаты.

- И наконец, нравственная независимость и та этическая цельность, которая позволяет реализовать себя по максимуму – даже в не особенно благополучное время и не в самом благоприятном месте.

Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью.

Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём…

(Н. Коржавин)