Тела прошлого

Тела прошлого

Роман. Продолжение. Начало в №38 за 2016 г.

4. НАРОД ВОДОЁМА

 

С запада, глотая зеленоватые облака, заходила гроза. Ее жидкое тело, припадавшее к рыжеватой лесной щетине, сыпало дальними ливнями. Лучи неколебимого солнца, сталкиваясь с горбатой тушей грозы, обнажали ее нежный женственный лик, улыбавшийся в предвкушении поединка. Восток пребывал еще страной солнца, и низко над изборожденным горизонтом кололи взгляд белые звезды.

Рин был прав, предположив, что набор бортовых карт вертолета умолчит о Сладком озере. Они выбрали объект, расположенный в том же направлении, задали курс и задремали. Три раза за долгий день Рина будило прибытие Астрид, и он радостно вступал с ней в разговор. Но, казалось Рину, очередное посещение дайона доносило до них всю меньшую его сущность, и фигура его представала все бесцветнее. Рин ни за что не коснулся бы рук Астрид, лежавших поверх складок власяницы.

Ну и прольет же сейчас, отец, – сказал Рин. Старик нехотя кивнул головой и смежил грузные веки. Его лицо выглядело утомленным.

Да что это с тобой, старичок?

Близкое присутствие кого–либо всегда расстраивало восприятие Рина. Он чувствовал, как зарождается боль в голове отца, как зерна ее выдавливают тоненькие побеги. И без того перекошенное агонией давней ярости, лицо Эрана вытянулось в тревожную плоскость, с которой скатились все выражения последнего времени – дружелюбия, интереса, отзывчивости. Измученная временем маска. Лишь пальцы его были крепки и грубовато ласкали переплет книг.

Ты помнишь маму, отец? – неожиданно для себя, броском выпалил Рин. – Ты помнишь, я знаю, и я помню… Но какой ты помнишь ее?

Эран смущенно вздохнул, но красноречие ярости или печали, как надеялся Рин, не прорвало его. Он произнес, переламывая хребты слов жутким произношением:

Я помню ее и люблю.

Расскажи мне, отец… как она умерла.

Старик не пожелал прочесть искренность на лице Рина. Он прикрыл веки и тихо вздохнул.

Хорошо, – сказал он, – слушай. Но это жестокая повесть. Она узнала о твоем побеге от жены Орсара. Та написала ей, что не может терпеть обмана мужчин. Я сполна получил за нашу ложь. Мы думали, ты погиб, но тут объявился этот дурак, спутник твоего путешествия. Меня не было дома, и он рассказал матери о твоем пленении. А потом был долгий год ее слез, за который она поседела.

Значит, он выжил, боже!

Лучше бы сгинул! С того дня я не спускал с нее глаз, забыл сон. Мне казалось, что она вот–вот побежит выручать тебя. К началу лета пришли известия о высадке вашей армии, огромные силы были призваны к обороне. Вы приближались. Мы узнавали обо всем из газет. Лучше бы и их я не выписывал! Однажды нам принесли номер, на первой странице которого была твоя фотография. Ты стоял обок с ведьмой, как один из вождей ее сил. Не прошло и часу, как вся деревня сбежалась к нашему дому. «Вы вырастили предателя!» – кричали они, люди, с которыми я прожил в соседстве целую жизнь. Они приходили к нам каждый день, всякий раз, как долетала весть об очередном поражении. Сначала мы отсиживались в доме, но мать слишком страдала, и я взялся прогонять подлецов. Мы ожидали их мести, поджога или ночного налета. Но все вышло так просто. Она подлила мне снотворное, и пока я дрых… вздернулась. Я нашел ее утром, в сарае.

Мне оставалось немногое: погребение твоей милой матери. Но сам я не смел прикоснуться к ней. Я нанял людей, и они с показным отвращением, но за огромные деньги вымыли ее тело и уложили в гроб. Я назначил день похорон, но никто не пришел проститься. Я сидел в одиночестве, дожидаясь могильщиков, и тут ко мне прибежал сын одного из них. «Отец и его напарники утром ушли в ополчение, – сказал он. – Объявлен срочный сбор. Вы не слышали?» «Тогда ты помоги мне, мальчик», – сказал я, но он убежал без оглядки. Что было делать? Своими руками забить крышку гроба и опустить его в яму? Но она отчего–то лежала нетленна, и я, обойдя селение в поисках помощи, вернулся и оттащил гроб в чулан – тот самый, где ты летом любил дрыхнуть в жару.

Селение опустело. Мужчины ушли на войну, женщины скрылись в лесу. Мне тоже следовало вступить в армию, но я не решился оставить ее беззащитное тело. Я перебрался в брошенный дом соседей, решив дожидаться вашего приближения, и на третьи сутки, ночью, увидел свет в наших окнах…

Это был я, отец. Я и Мирра. Я хотел представить ее вам, показать наш край. Мы опередили войско, но деревня была пуста. Мы подумали, что вы эвакуированы, и это страшно меня расстроило. Но, отец… боже мой, отчего я не вошел в чулан?

Не знаю. Я подобрался к дому, вошел… и первое, что почувствовал: запах трупа.

Я ничего не чувствовал…

Ты не внял. Запах пропитал стены, и стоило мне вдохнуть его, я пришел в бешенство, пробрался в зал, где ты дремал на диване и непременно убил бы тебя, если бы не эта… Мирра.

Она тоже мертва, отец. Ее тело на корабле.

А тело твоей матери, может быть, до сих пор сохнет в чулане. Дай бог, чтобы дом сожгли.

Каждый из нас заплатил свою жертву, отец. Я заплатил две.

И я две. Кроме жены я потерял сына.

Но я же здесь, отец, возле тебя! Я безоружен, и если ты считаешь… я посажу вертолет и приму наказание.

Нет, – сказал Эран и шевельнул пальцами, – все в прошлом. Не проси больше прощения и не бойся за свою жизнь. Разум всегда отталкивается от прощения.

Рин покачал головой.

Отец, признайся, все эти годы ты был в уме?

Я помню все: укол ненависти, сражения, победу… Не зелье сделало меня сумасшедшим и бешеным, я сам скрыл себя за этой личиной. Помню, как ты спас меня от соратников и засадил в клетку. Первые годы я думал лишь о твоем убийстве. Я не позволял себе говорить с тобой, боялся отцовского снисхождения, не желал отпустить твоего предательство… Ты считал меня дураком, и был прав отчасти. Все мои высшие мысли, воспоминания спрятались, свернулись в жгучий клубок. С тех пор меня мучают головные боли. Внешне я деградировал, действительно опустился и позабыл речь. Внешняя жизнь десяти лет была убога, позорна, но где–то на дне моего я – если у него есть дно, – проходили годы исканий, невыраженных страданий. Я слишком поздно открылся миру – сжатые одинокие мысли и чувства занялись пламенем… Я болен, я знаю, в голове бесконечная боль и мысли, мысли… Все, что годами существовало во мне в виде скомканных бумажонок, ныне раскрылось в гигантские тома Мысли! Эти книжки, – показал он на стопку в руках, – ничто по сравнению с тем, что подавляет и убивает меня.

Отец… Мы догадывались о твоей болезни…

Никто не поможет, никто не залезет мне в голову. Ничего…

Отец…

Рин сжал его руку и приложил к лицу. Старик утомленно смотрел на него из–под опушенных век. Позади что–то скрипнуло, и Рин, повернув голову, застал исчезновение Астрид. Голубые искорки на мгновение обвили крыло вертолета.

Через час посыпался ливень высотой в десять миль. Вертолет шел, как пузырек воздуха сквозь океанскую толщу. Лес скрылся за холодным туманом, поднявшимся от земли. Старик заснул, уронив голову на правое плечо. Дождь, застигший их в небе, заглушил не только впечатления полета – он смыл и время, опору памяти, не позволив Рину поддаться запущенному отцом потоку. Он спас его от продолжения разговора в себе. Вихри перемалываемых винтами капель, слой за слоем ложащиеся поверх прозрачной кабины, превратили машину в морской корабль, взрывающий бурное море. Изредка сквозь фиолетовую метель проступали далекие силуэты строений. И вот впереди показался край времени – треугольник зеленовато – синего неба, узкий колодец, откуда стекала струя маслянистого света, и отразилась от непрочной, продавленной земной тверди. Два цвета – земной и небесный – нашли друг друга – и полились вширь, золотя утихшие капли. Красота мира, юность дождя, подтянутость, сменившая нестройный старческий ливень, вывели горе Рина из глухого застенка и слили с проступающими чертами лесной страны. Он ясно узрел границу боли, и одновременно выбрался за ее пределы, охватив взором просторы мокрого света, лившие с неба беспамятство. Близкое к заходу солнце пробивало в прозрачной стене тысячемильную анфиладу, и редкие башни набухли старым позеленевшим золотом. Там не было места горю, там солнечный луч точил грани строений, там облака разбегались по всем направлениям, и мудрое небо вспоминало обо всем несбывшемся. Шевельнулся отец, его веки затрепетали. Рин взмолился, чтобы он спал и далее, чтобы не заточал его душу в темницу кабины, не заставлял читать обвинение в своем взгляде. Казалось ему или нет, но узел уродства ослаб, и подлинные черты Эрана проступили сквозь грубую корку, как новая плоть, как мысль, и впрямь свободная выйти в мир, под немой всеобъемлющий голос критики – жизни. Но Рин направил взор вдаль, на заигравшийся циферблат стихий, перепутавший вечер и утро, и позволивший смертным заметить очерк счастливца – безвременья.

Под ними лежали озера, и древние парки, выделяясь на однообразном лесном фоне полузабытым намерением, окружали одиночные небоскребы, на крышах которых блестели промытые ливнем солнечные батареи. Последние тени дня, отразившиеся от зданий, неплотные, накрененные, вливающиеся в вечернюю синеву леса, были редки. Когда упадут небоскребы, подумалось Рину, нечему станет отбрасывать подлинной тени.

Лес редел, переходя в полустепь песочного цвета. Далеко – далеко, под самыми звездами северо – восточного горизонта металось стадо, и Рин, тронув пальцем пульт управления, направил туда вертолет. Одновременно с этим ожил радар, выследивший в окрестностях источник энергии. Его звук разбудил отца, и старик пожевал губами и посмотрел на Рина.

Долго я спал. Куда мы летим?

Либо у меня худо с глазами, либо там и вправду горит свет…

Где? – подался вперед Эран.

То и вправду был свет окон низенького домишки, окруженного серой низкой стеной. Вдоль стены, опираясь на палку, шел человек в одеянии из мехов. Расстояние сокращалось, вертолет снижал высоту, и проступили и пышная темная борода, и длинные волосы незнакомца, раздутые ветром. Он изредка поднимал голову, но в его движениях не заметны были ни страх, ни интерес. Шел он и вовсе в другую сторону. Рин направил машину к песчанному холму, подпиравшему строение с севера, и взвил тучу пыли, обрушившуюся на дом. Когда она улеглась и затихли винты, они увидели незнакомца стоящим на кромке холма, на фоне размытого неба. Он медленно подходил к ним, очень высокий, с гордо откинутой назад головой. Он был молод. Переглянувшись, отец и сын покинули кабину, но выбрались из вертолета втроем.

Как ты вовремя! – приветствовал Рин дайона.

В этот раз – да, – учтиво сказала она.

Откуда вы взялись, носители? – приветствовал их бородач в шкурах. – Я думал, все вы вымерли. Я собрал достаточно ваших черепов.

Мы случайные гости вашего мира, – просто ответил Рин. – И мы точно также думали о его обитателях.

А разве?.. Что же, благодарю за визит. Пройдемте в стены.

Он говорил очень медленно, и выражения на его лице явственно отставали от произнесенных слов. Высказав приглашение, он наклонил голову и лишь затем улыбнулся, что осталось почти незаметно при густоте его бороды. Он шагал, опираясь на палку, ничуть не нуждаясь в том.

Разрешите узнать ваше имя? – сказал Рин.

У меня его нет. В нем не возникало нужды. Но я пастух, и вы можете называть меня сообразно с моим занятием.

Пастух? Неудачное имя, но если вы так хотите…

Не важно! К чему эта суета?

Рин представил себя и спутников. Пастух свел их по склону холма меж пучками седой прошлогодней травы, и указал калитку в каменной стене.

Пройдите, располагайтесь. Я приду позже. Стадо во мне нуждается.

Так это ваше стадо? Мы видели его сверху.

Мое.

Чем же они питаются в этой пустыне?

Корешками прошлогодней травы. Воспоминания о прошлом лете – их излюбленный корм. Пройдите, прошу вас.

Они ступили на плиты широкого двора, а пастырь двинулся мимо стены, задевая камни полами одеяния. Астрид с восторгом смотрела вслед ему.

В этом человеке чувствуется близость к стихиям, энергиям. Он иной, нежели ты, Риндар. Мне думается, он превратился в человека, погибнув дайоном, и несчастен.

Как это возможно?

Она не знала.

Как моя дочь?

Она плакала, когда я ее покинула. История юного рыцаря слишком тронула ее.

Черт! Она хотя бы поела сегодня?

Да, после моих уговоров.

Мы не вовремя здесь задержались! Я очень переживаю за Аррим.

Эран, дотоле молчавший, сказал:

Доверять этому пастуху нельзя. Он пустой. Я чувствую, что когда–то он был богат, но пожелал большего и обманулся. Теперь его богатство – весь мир, а он не видит его и тоскует о прошлом…

Эран, вы правильно чувствуете, – сказала Альфамин и, взяв его за руку, близко всмотрелась в лицо. Понизив голос, старик что–то бубнил, она кивала, и это комическое полусекретное совещание подтолкнуло Рина покинуть двор. Он прошел той же дорогой, что и пастух до него, и остановился на последнем косогоре холма, всматриваясь в степной простор. Планета только что отвернулась от солнца, но память о его свете еще проницала небо, как отдельные волокна на теле ткани. Темные пятна, видимо, оттеняли растительность. Не так далеко блестела в ложбине влага, но была ли то вода или растаявший снег? Преодолев немалое расстояние, что при медлительности движений пастыря делало ему честь, высокая и прямая фигура, развернутая копия его палки, стояла в окружении крупного стада мелких животных. Рин не мог разобрать их породу, но они были настолько малы, что едва доставали пастырю до колен. Низкий звук сопровождал их кочующее кружение, то не был ни лай собак, ни овечье блеяние. Наклонившись, пастух касался их стремительно мелькающих тел, словно осеняя. Затем он вскинул вверх руку, и стадо легло на землю у его ног, распростершись холстиною по земле. Высоко поднимая ноги, переступая через вытянувшиеся в линию тела, пастух вышел из круга и пошагал к дому. Рин хотел было вернуться во двор, но подумал, что уход его станет заметен, спустился с холма и пошел навстречу пастырю.

Я велел им спать, – сказал тот, когда расстояние позволяло уже донести голос.

Вы любите их, – сказал Рин. – Очень приятно было видеть вашу к ним нежность.

Заботиться о неразумных созданиях – высшее благо для человека.

Да, вы правы. Скажите, чем вы питаетесь в этой пустыне?

Я не режу своих животных. У меня есть огород. И одеяние это я сшил из шкур умерших животных.

Вопрос Рина, бестактно заданный, сбил походку пастуха, и дальнейший путь занял много времени.

У вас нет семьи?

Я предводительствую народом, – ответил пастух. – И когда–нибудь выведу его на свет божий…

Значит, на Эрраонейе есть еще люди?

Очень много, поверьте! Но им еще не дано было родиться.

С крыши строения их продвижение сопровождали глаза Астрид. Ветер несколько раз сбивал платок с ее головы, и Рину было неясно, зачем она поправляет его, к чему прячет черные свободные волосы. Перенявшие сухость земли, что всегда удивляет в пустынной местности, выступили древние звезды, смущавшие смертных незрячим всеведением. Прохладный воздух оделся невесть откуда взявшейся дымкой.

Она выглядит, как женщина, – сказал пастух, и Рина неприятно встревожило его внимание к Альфамин. – Но она не женщина и не человек. Когда–то я чувствовал много таких, их тела превращались то в воду, то в ничтожный разряд тока. Но они были зависимы… Они не рождались, чтобы состариться, умереть и исчезнуть.

Я плохо вас понимаю, – признался Рин. – Этот язык мне не родной, мы прибыли из другого мира…

О себе я могу сказать то же.

Дальний угол двора был занят глубоким круглым бассейном. Рин решил было, что светится наполняющая вода, но горели лампочки, бросавшие к небу сквозь толщу воды синеватый, сдуваемый ветром поток. Эран стоял подле бассейна, накрытого плотным стеклянным куполом, и внимательно следил за его содержимым. Пастух поманил их и ввел в дом, светлые окна которого, осененные легкими занавесками, раскладывали по плитам двора пасьянс. Рин догадался, что некогда помещение было богато обставлено, но все ненужное, кроме стола и стульев, давно вынесено и выброшено. О богатстве намекал пыльный ковер, чей орнамент при длительном рассмотрении вызывал головокружение. В углу, в кресле, накрытый тканью, восседал некто покойный.

Прежний хозяин, – пояснил пастырь на вопрос Рина. – Он оставил нам доброе наследие.

Эти слова он подтвердил видом библиотеки, скрытой в одной из боковых комнат. Книги немедленно привлекли Эрана.

Я могу угостить вас лепешкой, – сказал пастух.

О, не беспокойтесь об этом! Мы, собственно, не планируем задерживаться… Нам некогда. Но наше знакомство, состоявшееся на этой безлюдной планете, не может вот так закончиться… Возможно, вам нужна помощь?

Пастух, все еще опираясь на палку, обратил к Рину вытянутое худое лицо. Борода, при комнатном освещении смотревшаяся на этом лице как нечто наносное, искусственное, удивительно мягкое, на сей раз не сумела скрыть скорбного выражения его губ.

Никто не поможет мне… кроме него, может быть, – указал он на тело в кресле. – Но он мертв, и лишь время не дает ему освободиться.

Но вы сказали, что не отсюда родом? Вы из другого мира?

Я родом из водоема.

Из водоема? Вы имеете в виду?..

Да, бассейн. Высшая сила несправедливо со мной обошлась: один из всего народа я был выброшен во внешний мир, вместе с тем приняв заботу и о нем, и об оставленных мною собратьях. Идемте, я покажу.

Скрытно наблюдавшая за нами из библиотеки, Астрид осталась с Эраном. Пастух подвел Рина к каменному кольцу и притронулся пальцами к куполу, за прозрачным стеклом которого тихо, но безостановочно перемешивалась белая густая масса.

Это мой мир. Место, где я не рождался, но вечно существовал. Я до сих пор мыслю, как один из его обитателей.

Но что это за желе из нечистот?

Ближе к поверхности – мужское начало, сперматозоиды, коим числа нет. На дне – начало женское, яйцеклетки.

Ах, я понимаю… Это материал для воспроизводства.

Воспроизводства целого народа, которому уже не ступать по этой земле. Единственный вид существования, разрешенный им Богом, состоит в бесцельном скитании во вселенной водоема – в состоянии неведения о подлинных размерах мира, его цветах и формах. Единственная цель их существования – пробиться сквозь гущу масс на дно водоема и слиться с женским началом. Оно вызвано отчаянием, расколотостью сознания. Даже у них, обитателей ямы, есть сознание. Но это не удивительно. Сознание – всего лишь зеркало, отражающее ближайшие виды. Я прекрасно помню то бытие – добытие, как называли его поэты. В странствиях меня направляла воля к счастью и полноте. Мое сознание было крохой чего–то огромного, однако я – и никто из нас – не являлся личностью. Личность – как раз не отражение в зеркале сознания окружного мира. Нет, это именно то, что вопреки закону природы, не отразится в нем.

Не имея органов чувств, я ощущал трение водяных слоев о мое тело, угадывал в легкой телесности, прилегавшей ко мне, прикосновения таких же, как я, скитальцев, моих собратьев. Нас томила одна жажда, но, не ведая до поры, чем утолить ее, мы заглушали ее воспоминаниями. Да–да, память этого народа – эрраонейцев – слишком велика. Мне вспоминались… но разве слепой, увидев сны, способен их описать? Он скажет: я видел далекий рокот и близкий шелест. Так и нас изнутри оглушали громы неведомых нам цветов. У нас было сознание, пророческое эхо проницало наши тела – и вместе с тем никто из нас не являлся личностью. Каждый из нас был только Я. Знаете, я описал это состояние в небольшой поэме. В одиночестве невозможно не стать поэтом.

Рин недоверчиво и вместе восторженно слушал пастуха. Тот стоял, далеко отведя свою палку, сгорбившись, исподлобья взглядывая Рину в глаза и сразу же опуская голову.

Я помню отрывок, слушайте:

 

Леса и степи отразились

В высоком небе навсегда

А наша жизнь не возродилась

Она лишь нам одним нужна.

 

Возможно, мудрейшие из нас догадывались, что где–то там… где–то есть иной мир. Иные всплывали к самой поверхности и оказывались в пугающей пустоте. Вечный спутник скитаний – присутствие прочих – не ощущалось там. Большинство тянулось не вверх, а вниз, ко дну водоема, где зрели и лопались, не дождавшись оплодотворения, пухлые яйцеклетки. Уложив тело в раковины блаженства, мои братья до некоторой поры наслаждались покоем, но затем странное чувство разобщенности, как мне думается, внезапного отвращения заставляло их бросится прочь. Но было поздно: раковина захлопнулась, недолгое наслаждение оборачивалось темницей. Рассекая густую толщу дна, я часто угадывал по колебаниям вод близкие поединки, утихающую борьбу. То были мои собратья, слишком поздно понявшие, чем заплатят за краткое счастье. Но мы были слепы и глухи к их опыту. Многие и совсем не достигают дна – они теряются в лабиринтах, созданных телами собратьев, они… просто перестают быть.

Я говорил вам, что не помню миг своего появления? Уверен, никто из сперматозоидов не чувствовал и своей смерти. Это заставляло нас верить, что мы бессмертны. Конечно, мы заблуждались. Расчет говорит мне иное: жизнь моя в водоеме была вовсе не долгой, напротив… В некоей точке вода сгустилась, и появился Я – намерение, не личность. Потом сгусток рассеялся, разлетелся ничтожным разрядом, чтобы в другой точке возникнуть вновь… И это снова был Я, Я, Я – миллиарды Я…

Желанная полнота и меня привела ко дну. Она была… с чем это сравнишь? Она была сплошными губами, в которых я обрел постоянное положение впервые в мире. Века бессонных скитаний закончились. Счастливый и успокоенный, я впервые заснул. Пробудившись, я захотел продолжение ласк, но она уже потеряла свою мягкую сочность, огрубела. Она больше не любила меня. Думая, что покину ее, я отделил свое тело… и не нашел выхода. Я тыкался в стены, впервые познав преграду. Если бы я умел, я молил бы о прощении, о спасении, но обращаться стало не к кому. Вскоре из гладких стен выдвинулись иголки и пронзили меня – они высасывали из меня жизнь, силу, но медленно, так медленно, что я не ощущал боли, лишь нарастающую слабость. Последним усилием воли я обратился в ничтожный разряд энергии, надеясь пробить стену темницы, но не сумел и слабой каплей воды, навсегда потерявшей гордую форму сперматозоида, повис на иглах. Именно тогда я впервые стал видеть – для этого отнюдь не нужны глаза. Я увидел небо – зеленоватое небо сквозь всю высоту наполненного водоема.

Знаете, что происходит с пленниками яйцеклеток? Она выкачивает из них всю влагу, насыщается, а затем надувает своими отложениями, которые иначе прежде срока разорвали бы ее. От меня осталась память о самом себе, полая оболочка, но она наполнила ее новым содержимым. Начался рост плода. На дне водоема набух пузырь. В естественных условиях это называют беременностью.

Я не знаю, почему в нас заложена именно эта форма, для чего Бог и природа раз за разом воспроизводят ее. Возможно, в однообразии поколений сказывается вовсе не божья воля, а закон ада, отнимающий свободу от облика.

Я о таком не слышал, – сказал Рин.

Это из книги… в библиотеке. Отложение яйцеклетки подобно хорошему удобрению, оно всегда дает всходы. Но суть в том, что отнимая у нас свободу добытия, яйцеклетка не многим его компенсирует. Процесс развития плода нарушился. Не достигнув еще возраста отделения от пузыря, плод портится, умирает… Вот, всмотритесь поглубже, попробуйте достичь взором самого дна!

Рин послушно встал на колени, прижался лицом к стеклу купола и долго искал глазами просвет в белой гуще. Наконец, ему как будто бы удалось различить лежавшие на дне крохотные человекоподобные фигурки. Песчинки или частицы кожи изредка отделялись от них и всплывали к поверхности.

Видите? Это мой народ, мое племя. Зачатые преступно, через боль и саморазрушение, они так и не получают награды за свою жертву. Никому, кроме меня, не удалось еще всплыть на поверхность.

А вы?

Я выжил. Мое тело создано из ее отложений, но дух, профиль духа возобладал, и я развился мужчиной. Но какова ирония! Если бы знать, что однажды вы объявитесь в этой местности, вы, мужчины, – пускай бы я был женщиной, самой слабой на свете. Мы бы зачали ребенка, многих детей, и мой народ через меня выбрался в мир! Вы бы не отказали мне?

Я? – растянул Рин. – Ну, думаю, вследствие многолетнего воздержания…

И ваша спутница!.. Ха, будь она женщиной – но она только холодный свет, сгустившийся над моим домом…

И пока пастух захлебывался перечислением своих бедствий, Рин возблагодарил Бога за отсутствие Аррим. Он представил их встречу: романтическое существо и молодой муж, окруженный туманом несчастной судьбы… Оба они хотели одного. Аррим забыла бы обо всем, и здесь завершила совместный путь.

Настал час, – продолжил пастух, умерив свои стенания, – кокон лопнул, пуповина оборвалась, я всплыл… Меня подхватили руки доброго человека…

Человека? Так здесь еще были люди?

Я с радостью назвал бы его отцом или матерью, но он не является для меня ни тем, ни другим. Сам он именовал себя педагогом. Он был очень высок, тонок, облачен в халат, имел огромную голову и мудрое лицо с маленьким ртом, говорившим об умеренности его желаний…

По описанию он напомнил мне человека из последнего, выродившегося поколения эрраонейцев. Нам не раз попадались их кости и громадные черепа. Но меня удивляет характеристика, данная вами ему. У меня есть все основания считать последнее поколение здешних людей идиотами.

Нет, вы не правы. Педагог был очень умен. Он заботился обо мне, научил в три года читать и безустанно прививал мысль о скором своем уходе. Он был невообразимо стар. Его трудами я понял в столь юном возрасте значимость огорода, овладел приемами земледелия. Мне было пять, когда он скончался. К тому времени я уже знал о своей величайшей миссии предводителя нации, и она не позволила мне впасть в уныние. Я не был обычным ребенком, я помнил все бывшее с моими отцами. Теперь мне известно, что муж, в теле которого я впервые познал себя, был военным, поэтом, человеком незаурядным… Он сдал материалы на сохранение, отправляясь в опаснейшую экспедицию. Многие из моих кровных братьев умерли там, на дне…

Но я верю, что когда–нибудь чудо повторится. Из пены морской явится та, что станет праматерью моего народа! А до того дня я просвещаю мой улус. Вы видели богатое собрание книг, фильмов и музыки в моем доме. Так вот, я разработал машину, которая превращает все содержащиеся в них образы, чувства, сплетения мыслей в сигналы, внятные обитателям водоема. Я каждый день посылаю туда вибрации всевозможных тонов. Философы, коих немало среди сперматозоидов, способны внять им, я верю. Это укрепит их, поможет выстоять на стезе неминуемого пленения. Величайший народ возродится. Я только боюсь, что это случится после моей смерти, и никто не поможет младенцам выжить.

Я очень сочувствую вашей судьбе, поверьте. И позвольте дать вам совет. Я тоже отец – не народа, конечно, – одной девушки. Она далеко сейчас, к сожалению. Она появилась на свет через два года после гибели ее матери… У меня был материал – наподобие вашего, и я создал ее. Дочь выносила кобыла. Понимаете, к чему я клоню? Опыты, опыты, эксперименты! Возможен и другой путь: извлечь зародыш до его смерти, самому постараться вырастить его…

Нарушить священное обустройство водоема, осквернить его?

Поверьте, не осквернив что–либо, не измарав рук, нового не создашь… Я рад помочь вам, но время нашего пребывания ограничено…

И вы мне поможете, – с угрожающей решимостью изрек пастух.

Да, и чем же?

Ваше семя сильно, вы зачали ребенка. Дайте его…

Чего?

Свой материал. Отправьте его в водоем. Его крепость может оказаться достаточной, чтобы не рабски поддаться яйцеклеточной тирании, но превзойти ее, черпать, а не выбрасывать… Давайте, это не займет много времени.

Прямо здесь? – сказал Рин, делая полшага вспять. – Но каким образом?

Так же, как это делали большинство мужчин при отсутствии женщин.

Вы говорите о… рукоприкладстве?

Вы только что сами превозносили скверну, не противоречьте себе!

Да вы чокнулись! Мы, бородатые мужи!.. Уберите руки!

Но пастух, бросив палку, с грозным лицом наступал на Рина. Тот пожалел, что не взял пистолет. Пастух теснил его к водоему, его шкура, осеребренная звездами и поющим ветром, блестела и оттеняла черную, вьющуюся бороду. Резким броском руки схватив Рина за шиворот комбинезона, пастырь повалил его на плиты. И тут же какая–то сила откинула его в сторону. Над ним, занеся кулак, стоял Эран. У стоп его лежали упавшие книги. Астрид, сжав на груди ладони, в недоумении и испуге застыла в проеме оконного света.

Не причиняй ему боли, отец, – попросил Рин, но старик, взяв волосы пастуха в горсть, подтащил его к водоему и приложил лицом к куполу.

Оставь его, отец, – повторил Рин, и старик, подобрав книги, направился к калитке.

Помолчав недолгое время, ожидая, когда пастух решится поднять к нему взгляд, Рин произнес примирительным голосом:

Мы вынуждены покинуть вас.

Уходите, – прошептал пастух, убирая с лица густую копну волос.

Мой долг предложить вам спасение. Вы последний из обитателей этой планеты. Вас ожидают одинокие годы и тщета надежд. Идемте с нами, в другие миры.

Я никогда не брошу своих детей. И наступит день, когда они пересекут эту пустыню и воссоздадут то величие, что завещано нам историей.

Я думаю, что знал вашего отца, – сказал Рин. – Знал понаслышке и однажды видел его вживую. Так вот, если правда все сказанное о нем, он не желал возрождения своего народа. Он призывал к покаянию. Подумайте об этом, пастырь.

Рин хотел было подать ему руку, помочь подняться, но что–то его удержало, он посмотрел на дайона и поспешил вслед отцу. Астрид ждала его возле калитки.

Что ему от тебя было нужно, Рин?

А, он требовал жертву для тех губителей, что сожжены на моей планете. Я отказал ему. Но как же прекрасно, что с нами не было Аррим…

Почему?

Рин не нашел простого способа все объяснить ей.

У нее сейчас такой возраст, когда чужой человек кажется более необходимым, чем близкий. Она мало что понимает в людях. Боюсь, ее ожидает несчастная судьба, ложь и зло, вечные спутники человека, расплющат ее стерильную душу. Если уж она не приучена к ним, пускай все так и останется. Боль своего создания я возьму на себя. Вот что, Астрид, – опомнился Рин, – ты говоришь, она плакала, когда ты ее покидала?

Да.

Прошу тебя, Астрид, отправляйся назад, узнай, как она, и сразу вернись.

Хорошо, это не займет много времени.

Она исчезла, и Рин споро возобновил подъем. В темноте он обо что–то споткнулся, упал и, повернув голову, встретился взглядом с обращенным к нему черепом. Вывернутый усилием его неуклюжей ноги, череп белел в ночи, как холодный и чистый камень. «Не педагог ли это?» – удрученно подумал он, и святотатство поступка заставило его подвинуть череп к развороченному пробелу в земле. Рин прикопал бы его, но череп качнулся и покатился с холма. Он катился, как шар, и Рин не отважился сойти вниз. «Теперь этот человек будет до смерти меня ненавидеть… А может и все эрраонейцы, если он поведает им о разграблении могилы своего воспитателя…»

Рин занял место рядом с отцом и завел винты.

Я рад, что мы улетаем отсюда, – сказал он.

Мне тоже тут не понравилось, – печально сказал Эран.

Освещенный двор проплывал под ними. Пастух стоял посреди его. Тень от его вытянутой фигуры падала на стеклянный купол, и в ее густоте и неколебимости было что–то пророческое и вместе древнее, утратившее способность к приспособлению. Вспугнутое шумом машины, по полю бестолково металось стадо. Рин жалостливо провожал его.

Все в порядке, Рин, она спит, – сообщил радостный голос дайона, и оба, отец и сын, повернули к нему головы.

Слава богу, – улыбнулся Рин. – И все–таки спать в окружении сотен и сотен покойников – не лучшая доля для девушки. Бедняжка. Сейчас я верну вертолет на прежний курс, и мы тоже с отцом вздремнем…

Я буду изучать рисунки, – бодро заявил Эран.

Хорошо. Я прошу тебя, Астрид, навещай ее время от времени, а когда проснется, отсоветуй и дальше смотреть эту чушь про рыцарей. Наверняка там полно и других развлечений: библиотеки, выставки живописи, музеи…

Я постараюсь, – сказала Астрид и положила холодную руку на лоб Рина.

Твои объятия освежили бы меня сейчас.

Меня с вами уже нет, – сказала она и впрямь исчезла. Рин подождал ее возвращения минут десять, опустил спинку кресла и лег. Опять пошел дождь, смягчивший рокот винтов, и под звук стремительного прибоя Рин заснул.

Движение воздуха пробудило его. Он приоткрыл глаза и с недоумением смотрел на отца, протянувшего руки к пульту. Было утро, и на небе, высоко над машиной, пересекались и сталкивались лучи светила. Желтые облака розовели и пухли.

Отец, что ты делаешь? – невнятно сказал Рин, усаживаясь.

Мне нужно посадить машину.

Зачем? – изумился Рин.

Смотри, – он указывал на широкое гладкое поле, еще черное, влажное после дождливой ночи. Посреди поля стояла ракета. Множество механизмов, как забытые, брошенные дети скопились у ее основания.

Зачем тебе это железо, отец?

Эран не ответил и продолжил снижение аппарата. Рин с замирающим сердцебиением следил за его маневрами: он не ждал от отца такой стати. Но старик утвердил вертолет на покрытии поля и погасил работу винтов. Выпрыгнув из кабины, он оправил на себе сшитое из мешков рубище, и пошагал по направлению к ракете, голубоватая вершина которой покрылась солнечным нимбом.

Отец, так мы никогда не долетим до места, – крикнул Рин, следуя за ним. Он недоверчиво выбирал путь среди металлических и многообразных предметов, блестевших влагой и порыжевших от старости. Эран завершил путь перед лестницей трапа, и поднял с земли два одинаковых черепа. Постучав друг о друга, он отбросил их и начал подъем. Почти разъяренный, Рин топал ногами, затем тоже пошел наверх. Трап имел в высоту метров двадцать, ракета была вдвое выше. На середине подъема Эран остановился и медленно повернулся.

Тебе придется продолжить путь в одиночестве, – спокойно сказал он.

А ты? Что ты задумал?

Я останусь и починю этот корабль.

Для чего, отец, у нас уже есть корабль! Да и как ты его починишь, ты же не инженер, ты земледелец?

С помощью книг, – с вызывающим равнодушием сказал Эран и двинулся далее.

Да ты в самом деле болен! – закричал Рин и замотал головой, испуганный силой своего голоса.

Да, я болен и мне осталось недолго. Я хочу умереть на родине, а не на этом погосте, куда ты завез нас.

Ты собрался вернуться на Амиден?

Эран что–то пробурчал в ответ. Рин развернулся и сбежал по трапу. Присев на железный ящик, он видел, как старик силой каких–то манипуляций открыл люк и вошел внутрь ракеты. Невыраженные вслух эмоции разрывали Рина, он крутил головой, вскочил на ноги и помчал к вертолету. Навстречу ему шла Астрид, и Рин едва не свалился от счастья.

Что случилось? – говорила она. – Почему вы остановили полет?

Астрид, я сам в диком недоумении! Отцу вздумалось отправиться обратно на этой ракете! Как жаль, что я не взял с собой парализующие иглы: его опять нужно посадить в клетку!

Рин, твой отец умнее нас троих, – сказал дайон.

Я в этом сомневаюсь! Я не могу его бросить, потому что Аррим, если с ним что–то случится, сживет меня со свету… Но и терпеть его выходки!..

С густеющего неба посыпался ледяной фиолетовый дождь. Его принесли мелкие тучи, прижавшиеся к самому потолку небосвода. Мгновенно похолодало, и пар от дыхания затмил Рину зрение. Он достал из кармана шапку. Частые капли повисали в складках одеяния Астрид, но лицо не окропило ни единым штрихом дождя. Ее кожа была бледна, от нее веяло какой–то неорганической чистотой. «Она – не часть этого мира… любого мира», – подумал Рин и с зачатком испуга потоптался на месте, посматривая в глаза дайона. Заметив его смущение, Астрид указала на вертолет и перенеслась в кабину. Рин шел не спеша, как в западню. Что–то странное творилось с его семьей, она рассыпалась… Случайные интересы и прихоти отбрасывали их друг от друга. Никогда, никогда еще Рин не испытывал к дайону недоверия, хотя ничего не знал о его происхождении и природе. Никогда не придавал значения его несомненным отличиям. Что же сейчас? Нервы, последствие напряжения?

Я могла бы утешить тебя прикосновением, – сказала он. – Объятием, поцелуем… Но это обман. Мое утешение – слово, мысль. Они роднят нас.

И что посоветуешь?

Не преследуй Эрана. Позволь ему закончить жизнь там, где он желает.

Рин вздохнул и поморщил лицо.

Что с дочерью, Астрид?

Она обещала не подходить сегодня к машине, но не знаю, исполнит ли…

Черт возьми, все разваливается! Тебе нужно быть с ней, она же… она же дитя. Но и этот младенец, папаша, способен послушаться лишь тебя! Сейчас дождь утихнет, и мы пойдем на корабль и убедим его… Ты ведь пойдешь со мной?

Хорошо, хорошо, – тихо сказала она. Прозрачная кабина машина потемнела от внешнего холода, но Рин не мог согреться и внутри. Звук голоса Астрид не приносил тепла, он долетал из холодных зал, обращенных в космос. Этот голос произносил не те слова, что мечтал он сейчас услышать, и направлял их куда–то вспять, в прошлое, его пронизывало вневременное счастье. Ее взгляд был обращен к случайному человеку, мучимому смутными для нее болями, а мог бы наблюдать миллионолетние хороводы звезд. Она не покинула их, вопреки вселенской сущности, и Рин с немым раскаянием стиснул ее зыбкую ледяную кисть и прижал к губам. Астрид не смутилась, как прежде, она твердо и снисходительно смотрела на этот слабый и благодарный жест.

Ты ужасно раскис, Рин. Приляг, сократи напрасное ожидание.

Ты считаешь – напрасное?

Эран от своего не откажется. И ты отступись. Опасайся потерять даже больше.

Астрид переместилась на заднее сиденье, и Рин, обмякнув в накренившемся кресле, снизу заглядывал в ее лицо. Оно было прекрасно, но лишено черт. Это была вынужденная красота, подогнанная к стандарту человеческого восприятия. И все равно ни один художник не сумел бы запечатлеть ее. Глаз не находил точки отсчета, от которой начиналось признание красоты. Лицо Астрид можно было принять целиком, как послание, как пробел в воздухе мира, ведущий в звездные сумерки. Оно было частью космоса, напитанное его электричеством. И только глаза–кельи хранили отблеск земного, привычного света – и памяти, отданной в последнюю минуту неведомой смертной жизни.

Она положила ладони на его лоб и накрыла сомкнувшиеся веки кончиками ледяных пальцев. Рин был рад ослепляющему забвению и не видел, что дождь завершился, и солнце раскидало по зеленому небу ворох лучей, которые медленно распрямлялись.

Он не скоро проснулся. Темное облако висело рядом с машиной, и Рин, с яростью проморгавшись, отогнал липкую муть. За прозрачной стеной кабины стояла фигура массивного человека, загнанная в рамки сурового серого одеяния. Рин помнил такие мундиры на эрраонейских офицерах. Тяжелая голова неизвестного склонялась вперед и почти касалась выпуклым лбом оболочки кабины. Зачесанные назад седые волосы открывали болезненное вздутие на облезшей макушке. Нижняя часть лица выглядела беззащитной, и кожа на ней была светлее и чище, чем вокруг глаз.

Приподняв голову, Рин следил за этим лицом полминуты, протягивая руки к штурвалу. Но затем неизвестный качнулся, что–то в его лице сместилось в сторону ассиметрии, и Рин с потрясением признал в нем отца. Выскочив из вертолета, он закричал:

Отец, что ты с собой сотворил?

Старик отступил на два шага. Низовой ветер вздувал полы его мундира.

Ты стал похож на наших врагов, эрраонейцев!

Все мы эрраонейцы, – спокойно сказал Эран. – Почему ты не улетаешь?

Я надеялся убедить тебя!..

Напрасно. Я скоро закончу ремонт и отбуду домой.

Отец, дорогой мой, что ты несешь! Подумай о времени! Я не разбираюсь в этих тонкостях, но подумай, сколько веков миновало на нашей планете? А что, если наши народы, как и здешнее человечество, вымерли?

Это не важно.

Это ужасно важно, отец!

Из–за кабины вышла Астрид.

Вот, Астрид, скажи ему ты!.. – вскричал Рин. Его настойчивость и бешеные взмахи рук вызвали недоумение в глазах дайона.

Астрид, – невозмутимо заговорил Эран, – в голове у меня сейчас настоящий котел, мозг работает, как интеллектуальная бомба, о которой Рин столько рассказывал. Пока она не взорвется и не развалит пополам мой череп, я могу во многом тебя просветить…

Просветитель, не погнушавшийся снять с трупа одежду!

Не надо, Рин, – мягко прошептала Астрид.

Бог есть, Астрид, – сказал Эран. – Рисунок созвездий изменился. Звездные карты эпохи язычества и современные, последнего эрраонейского поколения…

Когда–нибудь я найду Бога, Эран. Не трать свои силы на решение моих уравнений.

Я хотел бы спросить у Аррим, не желает ли она полететь со мной?

Не смей! – зарычал Рин. – Не смей искушать ее! Если уж так горит, отчаливай, но не трогай ребенка!

Она не ребенок, – мудро заявил Эран. – Ты и сам это видишь. Ты требуешь от нее духовной жизни, но не даешь ей возможности выносить в себе душу. Она не обязана искуплять чьи–то грехи, как ты.

Мы улетаем, Астрид! – скомандовал Рин. – Я, по крайней мере…

Я желаю и тебе, сын, вернуться на родину.

Брось этот пафос!

Чувствуя себя дураком, Рин запрыгнул в кабину, завел винты и начал подъем аппарата. Эран медленно отступал под отбрасывающим напором ветра.

 

Продолжение романа Амина Ильдина «Тела прошлого»

Читайте в №43 «Огни над Бией»