Журнальный мир

У Сергея Павловича с утра на душе скребли кошки. Да и пахло ими же, правда, не в душе: от вчерашней смеси джина и коньяка во рту оставался вязкий вкус. Боже мой, и заснул в столовой, хорошо, кто-то догадался накрыть его пледом.

Он нырнул ногами в холодные норки тапок и засеменил на кухню, решая по дороге главный на данный момент вопрос: почистить сначала зубы или выпить кофе? Наверное, все же кофе… Уж очень болит голова!

На столе стояли чистая чашка, банка кофе и стакан воды; рядом — большая белая таблетка. Жена все предусмотрела! Даже эту антиалкогольную дребедень не забыла положить. Хотя лучший способ прийти в себя с утра — хлопнуть рюмочку.

Сергей Павлович знал это, хотя пил редко. Во всяком случае, пока чайник закипал, он успел заглотить грамм тридцать коньячку — блаженное тепло мигом разлилось по телу волной, и даже «кошки» слегка поджали хвосты…

Белый листок бумаги, исписанный ровным почерком Татьяны, он заметил лишь когда спасительный коньяк придал окружающей действительности четкие контуры. Боже, ну конечно! Как он мог забыть! Вот отчего в квартире так тихо — они же уехали в Крым по путевке! Он сам купил ее, и теперь, должно быть, Таня с мальчиками уже долетели…

Сергей Павлович крякнул. Н-да, нехорошо получилось. Надо было хоть чемодан ей помочь донести до такси. Но вчера в Доме литераторов был вечер старика Банзолянского, куда нельзя было не пойти. А там Сергей Павлович встретил издателя Свитича; вот они и выпивали вместе, переместившись под утро в небольшой кабачок на Новом Арбате. Свитич был в ударе; помнится, он даже что-то говорил про двухтомник?

Мысль о работе пронзила мозг Сергея Павловича расплавленной спицей. Боже, в конце недели сдавать рукопись, а что сдашь, если главного стиха как не было, так и нет? Запахнув халат, он решительно двинулся в комнату, тронул прикорнувшую на коврике мышь — экран компьютера вспыхнул, и на нем высветилась единственная фраза, которую он написал за последние шесть дней: «Дверь скрипнула. Сейчас войдет любовь…» И — все. И бог бы с ней, с этой чертовой любовью, кому она нужна, так ведь его дернуло именно эту фразу заявить в название сборника! И теперь мучайся, Сергей Палыч, как хочешь, рифмуй, как можешь — книгу-то уже пиарят! Любовь-морковь-кровь… Бровь! Свекровь! Вот ведь!..

Он отшвырнул мышку, будто именно это гладкое существо с механическим сердцем было виновно в его творческом кризисе.

— Черт, черт! Может, еще коньяку? Или кофе? Черт! И Татьяна укатила! Да что за гадство, тут у человека кризис, а она — на курорт!

…С Татьяной они познакомились в Литинституте. Он был чуть старше; первые курсы ничем особенным не выделялся, но потом в стенах альма-матер заговорили о том, что у Сережи Тропинина есть все шансы стать неплохим или даже знаменитым поэтом, ибо на проникновенную, звенящую лирику всегда есть спрос. Но лишь Сергей знал, как мучительно на самом деле рождаются у него стихи. И как они становятся стихами…

Татьяна тоже писала. Но ее литературные пробы вызывали у него дикое раздражение — он критиковал каждую строку, каждое слово, и постепенно она прекратила «бумагомарательство». А вот его стихи стали «идти» легче. Поскольку стоило ему споткнуться на какой-то строке или рифме, Татьяна оказывалась рядом. Она смешно морщила лоб, вчитываясь в его каракули, затем, прочтя, предлагала свой вариант, который — чудо! — почти всегда идеально вплетался в задуманную им канву стиха. При этом ее советы были так тактичны, что со временем он будто перестал замечать и отмечать долю ее участия в его творчестве…

Они поженились, когда Таня была на пятом курсе, а Сергей уже работал в Литфонде. Их брак родственники сочли мезальянсом. Правда, вскоре Таня стала всеобщей любимицей. Выросшая в Тмутаракани, она была способна, но не заносчива, главными же ее достоинствами были, конечно, бесконечная доброта и ласковость. И мужа она любила так… самоотреченно, что Сергей невольно казался себе и всем окружающим еще более весомым и значимым.

После института Танечка устроилась в какой-то институт — Сергей Павлович все время забывал его название, хотя и имел там массу знакомых.

— Какая изумительная у вас жена! — часто говорили ему, он кивал, но в этот момент испытывал легкое разочарование, будто сама мысль о том, что Танечка может сама по себе иметь некую ценность, была ему противна.

Ее решение идти в аспирантуру его просто воз-мутило.

— У меня на носу сборник, так много работы, а ты… Это просто предательство!

Аспирантура отпала; Танечка продолжала работать. Когда один за другим родились сыновья, она ушла на полставки, но со временем совсем «осела» дома. Второй сборник у Тропинина не пошел вовсе; меж тем издательство требовало серии. Тогда-то Сергей Павлович впервые привлек Таню к работе совсем плотно: иногда он даже засыпал за столом, в то время как она без устали водила ручкой по бумаге, правя его неровные строчки своей маленькой, четкой рукой…

Постепенно все устроилось: Таню воспринимали как его личного секретаря. Конечно, никто и подумать не мог, что маститого поэта регулярно правит его собственная жена. Да и сам он как-то перестал это замечать… И уж точно ни он, ни кто-либо другой не задумывались о том, что той легкостью, с которой его рукописи принимают «в производство», и любовью к нему литагентов великий Тропинин обязан именно супруге. Ее волшебная улыбка распахивала даже самые тугие двери. «Когда ваша Танюша появляется, в комнате света становится больше!» — говорил ему как-то сам Силантьев, могучий критик, «зарубивший» не одну книгу. А уж его слова чего-то да стоили!

…Тропинин нервно потыкал пальцем в сотовый. Таня взяла трубку на третьем гудке. Мелодичное «алло» разлетелось эхом по пространству, которое разделяло их теперь.

— Вы долетели? — Он с ходу начал раздражаться, ибо лишь сейчас, освобождаясь от похмелья, понял всю меру подлости жены, оставившей его в самый ответственный момент.

— Да, все хорошо, Сереженька. Как ты?

— А то ты не слышишь. Ужасно! Голова болит. Чертов Свитич.

— Ты нашел аспирин?

— Конечно, я же не баран, чтобы его не увидеть, он же лежал на столе!

— Сереженька, немного придешь в себя, и садись.

— В смысле работать? Да у меня нет сил!

Сергей Павлович чувствовал, что еще миг — и он разрыдается от злости. Как ей хорошо раздавать указания, стоя на берегу моря!

— Сереженька, я много лет не была в отпуске, но…

— Да от чего тебе отдыхать-то?! — взорвался он, багровея от бессильной ярости. — Ты ж дома сидишь!

— …но если я тебе нужна, я могу сорваться и прилететь сегодня же. — Голос жены был убийственно спокоен, что окончательно вывело его из себя.

— А путевки — в помойку?! — Он просто задохнулся от бешенства.

— Тогда я не понимаю, чего ты хочешь, милый.

— Я… — Он судорожно сглотнул. И его «отпустило». — У меня ничего не выходит. Какой-то затык.

— Сереженька, но ведь так бывает. Ты — гениальный поэт, но разве могут гении творить по заказу? Ты же не ремесленник. А в чем проблема сейчас?

— Я сказал им название сборника. Строку. А дальше — не прет, понимаешь?

— Так бывает, милый. Пришли мне начало, а? Тебя же надо чуть стронуть…

Он выключил сотовый. «Пришли начало…» Легко сказать. Теперь сиди тут по ее милости, тыкай пальцами по кнопкам, как дебил. Он с грехом пополам набрал строку в «сообщениях»… Через секунду на экране высветилось: «Сообщение передано». Еще через секунду — «Сообщение доставлено». Ага, доставлено. Ну, и как там тебе, Танюш, теперь отдыхается? Он испытал нечто похожее на злорадство. А потом принялся ждать, с каждой минутой испытывая все большее напряжение и волнение. Ну что она молчит?!

Через несколько минут телефон подпрыгнул на столе, приняв ответ. Затем подпрыгнул еще. Сергей Павлович считывал строки, а затем стучал по клавишам. На голубом экране строка за строкой сплеталось стихотворение…

…Дверь скрипнула —

Сейчас войдет любовь.

Я ощущаю это приближенье

Сердцебиением и головокруженьем,

Навязчивой несбыточностью снов…

Ну что она там, заснула? Телефон вздрогнул, приняв sms.

Войдет, и, разрешенья не спросив,

К столу подсядет, плащ откинув черный,

Горячий чай нальет себе проворно

И сядет, руки крепкие скрестив…

Даже любопытно, что дальше… В целом неплохо, но уж очень по-женски.

Ее насмешливый, с полуулыбкой, взгляд

Скользнет по мне. Заметила? Едва ли.

Я ей скажу — а тут тебя не ждали,

Тебе, поверь, никто сейчас не рад.

Не рад, правда. Не до радости. Какая тут радость, мать твою!

Она, не слыша, греть продолжит руки,

Расположившись вольно у стола;

Потом попросит белого вина,

Для удовольствия и, может быть, от скуки…

И кто хозяин тут, а кто сидит в гостях —

И не поймешь!.. Но так ли это важно?

Если ее, сидящую вальяжно,

Я не гоню с порога второпях?

Слово «второпях» на экране выглядело нелепо: напоминало испуганную курицу. Ну да ничего. Курица не птица, конечно, но… Он открыл новое сообщение.

…Но в этот раз я двери на засов

Запру при первом знаке приближенья.

Она не знает моего решенья,

И путает калейдоскопы снов,

Пытается вползти хотя б под дверь,

О подоконник ногти рвет до крови —

И молит — если ты, мол, мне позволишь,

Я у порога посижу теперь;

Ни чая, ни вина — одной воды,

Хоть капельку подай — душой богатой,

Я, видит Бог, ни в чем не виновата!

И ты прости, что я с тобой на ты!..

Бедная любовь. Эк ее, тряпками от порога. Ну, Танька дает! Можно, кстати, заменить последнюю строчку на «Ну хочешь, подарю тебе цветы?» Актуально. Женщины цветы любят. Хотя Татьяна, например, терпеть не может цветы «по поводам», ну, там, на Восьмое марта, или на Татьянин день, или даже на день рождения. Она как-то говорила: «А ты мне просто подари цветы, просто…» Но это же как-то глупо! Тропинин задумался, дарил ли он ей или кому бы то ни было цветы «просто», но не вспомнил этого, и отогнал неприятную мысль прочь. Телефон принял новое сообщение.

…Ей рот зажму — ни слова не слыхать.

Дверь поменяю — чтоб шагов не слышать.

Чтобы не знать, как она там, чем дышит,

С кем делит ныне пищу и кровать,

Чтобы не чувствовать,

Как сердце бьет в виски —

Пусть в двери не скребется, не тревожит,

И не томит меня, касаясь моей кожи

Предательским движением руки.

«Уж не влюбилась ли матушка?» — дернуло вдруг Тропинина. Но нет, вряд ли. А, вот и финал, судя по всему…

…Ее похоронив, паду на холм —

Наверное, скажу — прости, родная…

Но вечным сном засни — и, умирая,

Вернусь в пустой и ставший серым дом.

Сергей Павлович пробежал стихотворение, в паре мест что-то подкорректировал, сохранил текст и почти полетел на кухню. «Не воспринять ли тебе, Тропинин, коньячку?» — спросил он у самого себя. И тут же ответил: «Благодарствую! С лимончиком-с!»

Таня позвонила не вовремя: как раз когда он опрокидывал рюмочку. От звонка коньяк пошел не так, Тропинин закашлялся и снова разозлился.

— Танюш, я работаю. Всё потом.

— Умничек. Работай. Как, ничего?

— Ну, рыхловато. Затянуто чуток, пожалуй. Думаю, придется подсократить. Емче будет, эффект-нее. Сантиментов много. А так ничего.

— Ну и ладненько. Работай, милый.

…Его рукопись приняли.

— Вы просто гений, Сергей Павлович! — восхитилась редактор Марина Евгеньевна. — Сейчас на такую лирику спрос бешеный! Поклон Татьяне Ивановне. Милейшая она женщина.

— Она на курорте сейчас, отдыхает.

Марина Евгеньевна понимающе кивнула, но не смогла сдержать легкое подергивание губ. Везет же некоторым. Мужик — пашет, жена — на курорте.

— А как же вы — один, без супруги? Вы же неразлучны обычно! Как… с тенью! Вы и… тень ваша!

Сергей Павлович улыбнулся и пожал плечами. Марина Евгеньевна проводила его тяжелым вздохом, а потом мельком взглянула в маленькое зеркальце…

А вечером Сергею Павловичу позвонил Свитич. Напомнил про двухтомник. Тропинин устало согласился. А может, ну их, стихи? Можно роман про любовь написать?.. Женский такой. Со слезой.

Тень гения — неплохое название…