Журнальный мир

В былое время коллективные сборники поэзии авторы их между собой именовали не альманахами, а братскими могилами. Смешно и грустно, и сразу повеяло застойной скукой типовых многоэтажек с квартирками-склепами и комнатками-гробами. Но погодите, что-то героическое мелькает на задворках воображения, плотнеет, выстраивается в некий обелиск то ли штрафной пехоте, сметенной с земли вихрем стального огня, то ли чудо-богатырям, павшим величественно, как дубы в бурю, – за ужасом гибели просверкивает Его Величество Подвиг.

В девяностые и нулевые, обнулившие в русской культуре многое, если не все, в доживавших свой век журналах и журнальчиках виделось уже совсем другое: безымянные захоронения, рядами. В каждом – обезображенные, обезличенные трупы подальше от глаз людских скинуты в наскоро выкопанный экскаватором ров, залиты известью, присыпаны дышащей миазмами землей. И – тишина.

Что же теперь? Теперь я люблю прогуливаться по музейным залам не живым человеком, а одним из экспонатов – статуей. Десятилетиями брожу каменным гостем по Эрмитажу, где в залах древнего искусства – бывшем Главном дворцовом буфете – с тяжелыми сводами и окнами под потолком дух прошлого не взмывает, как прежде взмывал дух профитролей и бламанже, по дымоходам, в суконное небо над Невой, а лежит крокодилом в иле и подпитывается ее болотной, ее холодной могильной близостью.

В Египетском зале выставлены саркофаги и мумии, драгоценные облачения, снятые с умерших, и опустошенные алебастровые сосуды, некогда служившие последним пристанищем для внутренностей. В витрине напротив – погребальная ладья, добытая шустрыми гробокопателями, надо полагать, из усыпальницы крупного чиновника или какого-нибудь небольшого фараончика. Лодчонка выглядит сущей игрушкой (в высшем смысле она и является таковой): деревянные фигурки гребцов с веслами застыли в напряженных позах, в позе расслабленной – сам важный покойник, или, точнее, душа его, перевозимая в царство Осириса (похожая лодка имеется, если что, в московском ГМИИ имени А.С. Пушкина). Назначение артефакта очевидно: в иной, противоположной реальности символическое суденышко станет вполне осязаемым – и нос его взроет тяжелые волны, и весла с шумом опустятся в пенную пасть подземного Нила.

Кто-то поморщится: религиозный бред, детские представления человечества о посмертии на заре цивилизации (как будто на закате ее они изменились!), я – не соглашусь. Ведь на то и живу и пишу я в годы, когда русская поэзия мертва, мозг и остальное нутро из нее вынуты, выпотрошенное тело забальзамировано юбилейной филологией, туго спеленуто переизданиями, уложено, как в матрешку, в саркофаги с намалеванными нетвердой рукой ликами Бродского, Пастернака (оба внутри) и Пушкина (снаружи). А в головах стоят ладейки погребальные.

И вот они длятся – годы, десятилетия перехода, переплыва в потустороннее! Словно осенние листья в реке, словно отражение в ней берегов и облаков. Прошлый мир был мифом, теперь он стал сном.

Смерть еще баюкает нас, мертвых поэтов, но в глубине покоя начинает что-то ворочаться (не то слово, конечно, да живым все равно не объяснишь движения вне жизни). Вглядитесь в беспросветный мрак: не сверкнет ли первая капля на лопасти весла, не всколыхнет ли дыхание ветра завесу ночи, не послышится ли вдали дружное «ух!»?

Сверкнуло, всколыхнуло, послышалось. Потихоньку пошло-поехало. Уже лодочка наша выворачивает из-за острова на стрежень, и в ней все мы, статуэтки, суетимся, лопочем, гребем в сторону выкатывающегося, зреющего изумрудного солнца.

Примечание:
Максим Игоревич Лаврентьев родился в Москве в 1975 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Поэт, прозаик, редактор. Живёт в Москве.