Журнальный мир

ТЕРРИКОНЩИК

Рассказ

Трижды тренькнул дюралевый звонок на стене, и тотчас же стал натужно ныть транспортёр в галерее над крышей сторожки. Борис дочитал фразу: «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся: самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни». Эта мысль его зацепила. Он завернул уголок листа растерзанной книжки, сунул её под тряпьё на лежаке.

Нахлобучив бесформенную ватную ушанку, затянув ремень на широких брезентовых штанах, вышел из сторожки.

С транспортёрной ленты в железную лейку бункера с грохотом падали каменья шахтной породы. Борис поправил «пятки» под задними колесами вагонетки-«козы» и рычагом открыл заслонку бункера.

Когда порода доверху наполнила вагонетку, он закрыл заслонку и дал лебёдчице сигнал на подъём. Удав стального каната, подрагивая, стал медленно подниматься над чёрной жижей между рельсами, туго натянулся, и «коза», слегка покачиваясь, поползла вверх по склону террикона. Некоторое время Борис шёл рядом, придерживаясь за борт вагонетки, потом вскочил на массивную подкову сцепки.

Из норы в каменном фундаменте сторожки тяжело выбралась большая собака в клочкастой серой шерсти с подпалинами. Тощие кожаные кулёчки её сосков болтались у земли. Собака уселась между рельсами и, задрав морду, наблюдала за подъёмом «козы».

Внизу медленно разворачивалась панорама шахты, знакомая Борису до мельчайших подробностей. Над беспорядочными каменными постройками, над пересекающимися галереями и эстакадами возвышаются две ржавые этажерки копров. Одна выше другой. Штурвалы на верхушках то вращаются с ускорением в разные стороны, то замирают один за другим. Извилистые жилы железнодорожных путей тянутся под галереи погрузки к развалам лесного склада. Озабоченно снуют гусеницы шахтных электровозов, суетятся люди в шахтёрских робах, то там то здесь вспыхивает бенгальскими огнями электросварка. Всё вокруг покрыто серой пылью и только на кирпичном фасаде шахтной конторы сочным мазком алеет длинный транспарант, да посредине площади тускло серебрится оловянный солдатик памятника.

За территорией шахтного двора раскинулись постройки посёлка. Тоже серого и сирого. Особенно в эту пору – между зимой и весной.

Ревут грузовики на крутых подъёмах грунтовых дорог, вязнут в липкой глине на спусках. Длинные улицы каменных бараков и белёных хаток, пересекая пологие холмы, сбегаются к центру шахтёрского рудника. Там в двухэтажном доме с белыми колоннами, с флагом на крыше сидит поселковая власть.

За посёлком до сизого горизонта простирается бурая холмистая степь. Лиловые, подёрнутые плесенью муравейники терриконов, по одному и парами, широко разбросались по холмам. Слежалый снег синеет в глубоких шрамах глинистых оврагов. В низине меж серых метёлок верб и фиолетовой кудели кустарников серебрится быстрая речушка. С берега на берег брошен деревянный мост. Рядом – приземистый домик под островерхой черепичной крышей. Это дом бабушки Бориса. Он называл её «бабцей». Минувшей осенью она умерла, и теперь Борис живёт один.

За мостом – на высоком берегу речки – железнодорожный полустанок. День и ночь мимо него со скрежетом и воем проносятся длинные составы вагонов с углём. А три раза в сутки, задерживаясь на несколько минут, мимо станции важно следуют пассажирские поезда. Может быть, в каком-то из них и теперь работает проводницей мать Бориса. Он не видел её со школьных лет. И даже на похороны своей матери она не приезжала. Бабця называла дочь «шлёндрой» и говорила Борису, что его «сделали в тамбуре».

Когда вагонетка приближается к раме шкива на самой макушке террикона, Борис спрыгивает со сцепки. Выпуклые бока «козы», подобно крыльям взлетающего жука, приподнимаются, и изпод них наружу вырывается эскадрилья серых глыб породы. Самые тяжёлые сразу же валятся набок, некоторые несутся вниз, перепрыгивают через мелкий овражек у подножия террикона и врезаются в полуразрушенные стены хибарок брошенного хутора.

Порожняя вагонетка откатывается вниз по раме, и Борис скрещивает поднятые над головой руки – сигнал «стоп» лебёдчице Люсе.

Мощная лебёдка, таскающая вагонетку на террикон, укрывается неподалёку от сторожки терриконщика в низком бетонном сооружении, похожем на военный блиндаж. Через смотровое окно Люся пристально наблюдает за знаками и действиями Бориса. И если он дал сигнал остановить «козу» на терриконе, Люся выключает лебёдку и снова прикладывается к своему домашнему «тормозку».

Тем временем Борис присаживается на большой плоский камень и закуривает свою любимую сигаретку «Памир». Тёплый камень, кажется, слегка шевелится под ним, как живое существо. И вся громадная пирамида террикона время от времени подрагивает, рокочет и через расщелины извергает из своих недр удушливый запах вековой гнили.

До того, как стать терриконщиком, Борис успел поработать сторожем на овощной базе, грузчиком на лесном складе, кочегаром в котельной больницы. Он не переносил коллективного труда, кипучей суеты, армейского подчинения.

Полгода назад, после смерти бабци, работать терриконщиком Бориса устроил Ильенко. Как-то бабця обмолвилась, что в молодые годы у Ильенко была короткая любовь с матерью Бориса.

Работа терриконщика пришлась Борису по душе. Здесь он сам отвечал за своё дело и начальник у него один – горный мастер породного комплекса Ильенко. Он никогда не говорил Борису о давнем романе с его матерью и не расспрашивал о ней.

Мать оставила Бориса на бабцю, когда он уже стал уверенно ходить по земле и называть себя Бодей. Лет до пяти он не говорил и в общении с бабцей легко обходился мимикой и жестами.

По утрам в любую пору года и погоду, навьючившись узлами и корзинами, подхватив за руку Бориса, бабця тащилась на базар. Там она продавала всё, что удавалось вырастить в саду и огороде. На базаре Борис смиренно сидел под прилавком, с любопытством наблюдая за торговой жизнью.

Пару раз в году на день-другой приезжала мать, привозила какие-то подарки – большей частью одежду для Бориса, громко ругалась матом с бабцей – в основном из-за денег. Иногда привозила с собой разных мужчин: молодых и весёлых, пожилых и угрюмых. Прощаясь, говорила Борису: «Вот устроюсь, заберу тебя с собой». Но, видимо, устроиться у неё не получалось и приезжала она всё реже и реже.

Борис ещё не научился определять время по часовым стрелкам, но никогда не опаздывал к прибытию на станцию пассажирских поездов. За три минуты стоянки он успевал пробежать весь состав от головы до хвоста и обратно. На секунды задерживался у каждого открытого вагона, но все проводницы были на одно лицо, в одинаковых форменных одеждах.

Когда Борис с горем пополам перешёл в шестой класс, железнодорожные милиционеры стали снимать его с пассажирских поездов на станциях Попасная, Купянск, Бахмач. Его закрывали в распределителях, направляли в специнтернаты, но он возвращался к бабце.

Бравурная музыка, весь день без умолку гремящая из репродуктора на шахтной конторе, внезапно оборвалась и после короткой морзянки диктор торжественным голосом сообщил точное московское время. Обычно в этот час Ильенко совершал обход хозяйства породного комплекса. Пора опускаться на землю, но Катя почему-то так и не вышла во двор. Её хибарка, сооружённая покойным мужем из всякого шахтного хлама, обмазанного глиной, стояла среди развалин хутора, близко к террикону.

Обитателей этого шахтёрского «гарлема» ещё прошлым летом переселили в безопасное жильё в посёлке. И только Катя с маленькой дочкой отказалась уезжать. Дворик вокруг её мазанки огорожен камнями, прилетевшими с террикона. На верёвке, натянутой меж двумя кривыми стволами вишен, сушится детская одежда. На пригорке за огородом равнодушно блеют две тощие козы.

Но вот на подворье появляется Катя, прижимая к животу тазик с парующим бельем.

Борис приподнимается с камня и машет ей шапкой. Катя улыбается в ответ и часто кивает.

Года два тому назад, когда в шахте рванул газ метан, погиб Катин муж. Тогда сгорела вся бригада проходчиков. Про этот случай Ильенко так рассказывал Борису: «Я тогда работал десятником по вентиляции и безопасности. А они в ту смену бурить собрались. Ну я, как положено, замерил прибором метан и даю им отбой. А тут конец месяца, им всего несколько метров проходки до плана не хватало. А план – это премия, бывает больше зарплаты. Их бугор – Катькин муж – стал меня уговаривать: у тебя прибор барахлит, такое уже было и ничего. А я на своём стою: запрещаю проводить буро-взрывные работы! Ну он мне угрожать стал, на штрек вытолкал…

Ну и рванули на авось… Заколоченные гробы в клубе поставили, над каждым фотокарточка. А что там – в гробах? После взрыва спасатели обгорелые ошмётки в мешки собрали и по гробам их разбросали. Потом ещё полгода находили там обугленные кости, вместе с породой вывозили на террикон.

Вот Катька и придумала себе, что останки её мужа в породе на терриконе, и с хутора выезжать отказывается. А Люське-лебёдчице рассказывает, что на террикон каждую ночь чёрный ангел прилетает и плачет. Совсем с рельсов съехала баба»…

В первый день работы Борис приметил худенькую женщину с ведёрком, выбиравшую в породе случайный уголек. «Коза» уже разгрузилась, и самые быстрые камни, подпрыгивая, неслись вниз. Борис кричал, размахивал руками, женщина увидела его и через овражек спокойно пошла к своей хибарке.

А на следующий день она сама пришла к нему в сторожку. Назвалась Катей, рассказала, что Кирдан, работавший терриконщиком до Бориса, был грубым, безобразным человеком. Иногда, выехав на террикон, он садился справлять нужду, специально поворачиваясь голым задом к Катиной усадьбе.

С того дня Борис стал собирать в мешки самые крупные глыбы угля из того, что предназначался для «буржуйки» в его сторожке.

Когда набирался полный мешок, Борис, поднявшись на террикон, подавал Кате знак – махал шапкой, и она со старой детской коляской приходила к нему в сторожку. Каждый раз приносила угощение: то оладьи, то вареники с картошкой, пол-литровую банку козьего молока.

– Бо-о-дя! – донеслось снизу – возле блиндажа стояла Люся и постукивала пальцем по циферблату своих ручных часов. Борис махнул рукой, и через минуту порожняя «коза» резво покатилась вниз.

Дверь сторожки была приоткрыта. На лежаке расположился Ильенко. Рядом с ним на развёрнутой газете живописно раскинулся натюрморт «тормозка»: пара куриных яиц, толстая баранка кровяной колбасы, четвертинка чёрного хлеба. Ильенко сосредоточено сковыривал желудёвым ногтём скорлупу с варёного яйца. Не поднимая головы, произнёс:

– Сколько раз тебе говорил: верхом на «козе» выезжать на террикон запрещено правилами безопасности.

Борис молча присел на сучковатую чурку у буржуйки и устремил взгляд на облупившиеся носки своих сапог.

– Ну как там – наверху? – спросил Ильенко и целиком затолкал в рот яйцо.

– Нормально, – Борис пожал плечами.

– Да-а, Бодя, наверное, придётся тебе опять искать работу, – сказал Ильенко и откусил добрый ломоть колбасы, стал медленно жевать. Не дождавшись реакции Бориса, продолжил:

– Вчера на селекторе директор комбината сообщил, что наш террикон закрывается. Теперь породу будем в балки вывозить, самосвалами. А террикону макушку бульдозером снесут, разровняют и посадят на нём фруктовый сад. И будут, как на Марсе, яблони цвести.

Ильенко завалился боком на лежак. Из-под тряпья вывалилась на пол растрёпанная книжка без обложки. Ильенко поднял её:

– Ещё половина листов осталась. Твой предшественник – Кирдан – использовал её как подтирочный материал.

Полистав книжку, Ильенко заметил завёрнутый уголок страницы:

– Ага, Тургенев, «Первая любовь»! Ну ты даёшь, Бодя! В твои годы пора уже не теорию по книжкам изучать, а практику осваивать. Вон Люська-лебёдчица в этом деле безотказная. Я тебе говорю! Её мужик то в шахте, то пьяный спит. А бабе надо, чтобы её постоянно хотели.

Борис выдернул книжку из рук Ильенко, запихнул её под лежак.

– А я, например, кроме учебников в школе и на курсах десятников, никаких книжек не читал. А зачем? Надо своим умом жить. Зато баб у меня было – в двух томах не опишешь!

Ильенко поднялся с лежака.

Борис вышел из сторожки, сел на лавку под стеной и закурил. Из-за угла, понурив большую голову с висячими ушами, враскорячку вышла собака, ткнулась мордой в колени Бориса.

– Опять ощенилась, что ли? – на пороге возник Ильенко. – И где она здесь кобелей находит? Надо щенков, пока они ещё слепые, в «козу» и – на террикон. Кирдан так делал.

Собака, будто понимая, о чём речь, вернулась в свою нору.

– Здорово, мужики, – из-за вагонетки выглядывала Катя: узкое детское личико, искристые углинки глаз, виноватая улыбка, засаленная болоньевая куртка, шахтёрские чуни. За Катей виднелась ржавая детская коляска без капюшона.

– Щас, – Борис, метнулся за угол сторожки, появился с мешком на плече, ловко пристроил его на коляску.

– Здравствуй, Катя-Катерина, – пропел Ильенко. – Ты уже курортный терренкур вокруг террикона натоптала. А я закрываю глаза на то, как ты казённый уголёк к себе домой таскаешь. И Бодя в этом соучаствует. Наверняка, не задаром. Но по факту получается расхищение госсобственности, на статью тянет.

– А ты мне задаром предлагал угля привезти? Как это по факту называется? И к Люське приставал, кобель лысый! – насмешливо произнесла Катя. – А госсобственность твоя не обеднеет!

– Ясное дело, не обеднеет, – согласился Ильенко. – Но закон – есть закон. Вот тебе, например, как шахтёрской вдове, уголь по закону положен. Но, опять же по закону, ты должна переселиться из опасной зоны в посёлок, получишь нормальное жильё и углём на зиму будешь обеспечена. А ты прилипла к этому террикону, как вошь к тулупу. А если террикона не станет, где будешь уголь добывать?

– Да куда же он денется? – ухмыльнулась Катя. – Шахты без террикона не бывает.

– Бывает, – возразил Ильенко. – Если хочешь знать, на Западе породу из шахт вообще на-гора не выдают, оставляют в выработках. И дешевле, и воздух чистый.

– Так то у капиталистов. Нам за ними не угнаться, – махнула рукой Катя.

– Уже догоняем, – убеждённо заявил Ильенко.- Я вот здесь Боде рассказывал… В комбинате уже подписали приказ о закрытии нашего террикона. Теперь Бодя останется без работы, а ты без краденого уголька.

Борис нервно суетился вокруг «козы»: то поправлял канат, то сгребал широкой лопатой мелкую породу между рельсов, то заглядывал внутрь вагонетки.

Катя присела на корточки возле коляски, извлекла из кармана куртки мятую сигарету, закурила.

Ильенко сидел на лавке, широко раскинув ноги. Снял с головы красную шахтёрскую каску, всю в глубоких чёрных царапинах. Вытащил из неё вязанную спортивную шапочку, местами сопревшую до дыр. Понюхал её и вытер розовую морщинистую лысину.

– Жалко, конечно, террикон, – задумчиво произнёс Ильенко. – Я первый вступительный бутылёк под ним распивал, когда после армии пришёл на шахту работать. Да-а, немало шахтерской кровушки пролилось на его камни.

– Из-за таких дураков, как ты! – срезала Катя ностальгию Ильенко.

– Опять заводишь старую шарманку, – спокойно сказал Ильенко и нахлобучил на лысину каску. – За тот случай я по закону ответил. Меня из шахты на поверхность вывели, подземный стаж теряю. А моей вины нет. Не давал я им разрешения. Мужики на авось пальнули.

– Конечно, не давал. Свидетелей-то нет, все там остались. Известно, как ты свои разрешения давал. Когда мужики пообещают тебе по червонцу с премии, тогда и давал. Твоей-то кровушки на терриконе нет. Ты раньше взрыва у ствола оказался!

– Ну, всё! – Ильенко решительно поднялся с лавки. – Забирай свою карету и катись на хрен! Не мешай людям работать. А за краденый уголёк ты ещё ответишь!

– Да подавись ты своей госсобственностью! – Катя ударом ноги опрокинула коляску с углем и стремительным шагом направилась к тропинке. Борис бросился к коляске, поставил её на колёса, приладил мешок и, подхватив за ручку, поспешил за Катей.

Когда он вернулся, Ильенко озабоченно расхаживал вокруг «козы». Даже забравшись на подкову сцепки, он едва доставал подбородком до верхнего края вагонетки.

– Боковины подварить надо бы, – обернувшись к Борису, деловито заметил Ильенко. – Да теперь уже ни к чему. Отбегала своё, козочка.

Борис присел на лавку и подрагивающими руками прикурил сигарету.

– Да не боись ты, Бодя! – примирительным тоном произнёс Ильенко. – Без работы не останешься. Пойдёшь электровозные батареи заряжать, или на вулканизацию. Ты парень непьющий, работящий. Только дикий какой-то, как этот террикон.

Борис, соглашаясь, кивнул, стал катать под сапогом округлый камень.

– Наверное, думаешь: с чего бы это Ильенко так заботится обо мне? – продолжил Ильенко. – Правильно думаешь. И я тебе прямо отвечу. В молодые годы была у меня постельная любовь с твоей мамашей. Тогда она уже работала кондукторшей в поездах, а я женатый был. Приехала в отпуск, познакомились в одной весёлой компании – обычное дело. Неделю у её подружки встречались. Отпуск пролетел, она уехала, а я стал дальше с женой жить.

А лет через пять нечаянно встретились на базаре. Зашли в чебуречную, выпили: как делишки, как детишки, то да сё. И она мне выдаёт на-гора, что, может быть, ты от меня рождённый. Ни хрена себе, думаю, вкладыши! Как в индийском кино. Что ж ты, говорю, столько лет молчала? А она хохочет: испугался? Да я тебя на понт взяла! Хорошенькие понты, пришлось ещё поллитруху брать.

Больше я её не видел. Но после той встречи стал точить меня червь сомнений. С одной стороны: по срокам как бы всё совпадает, а с другой: она ж проводница, у неё до меня и после командированных кобелей было больше, чем она километров намотала.

Да ты на себя посмотри и на меня. Я малый и толстый, а ты длинный и тощий. У меня лысина, считай, с двадцати лет, а ты кудрявый брюнет. У меня нос картошкой, а ты горбоносый и смуглолицый. Я так думаю, что зачала тебя мамаша от какого-нибудь кавказского спекулянта мандаринами.

А бабка твоя перед смертью попросила меня: помоги Боде, не устоит он в этой жизни. А тут как раз Кирдан на пенсию пошёл, вот я и пристроил тебя на террикон. И сейчас не брошу. Ты мне, конечно, не сын, но как бы дальний родственник.

А Катьку я припугнул для порядка. Чем она платила тебе за уголь, – догадываюсь. В этом ты на меня точно похож!

От внутреннего смеха у Ильенко тряслось брюхо и гузно подбородка.

Вдруг сухо тренькнул звонок в сторожке, в галерее завыл транспортёр, и камнепад рухнул в железную пасть бункера.

– Качают! – восторженно воскликнул Ильенко и соскочил со сцепки.

Борис кивнул, близко подошёл к нему, подхватил за ноги под коленями и приподнял над «козой». Каска на голове Ильенко ткнулась в заслонку бункера. Мелкая порода через щели посыпалась за шиворот.

– Бодя, сука, отпусти! – орал Ильенко и отчаянно махал руками.

Борис поставил его за землю и оттолкнул от себя.

– Не боись, батя! Посторонись, не мешай работать.

Открыл заслонку бункера – вагонетка быстро наполнилась породой доверху.

Борис обернулся – Ильенко будто растворился в породной пыли. Он дал лебёдчице сигнал на подъём. Канат вздрогнул, натянулся, и «коза» медленно поползла на террикон. Борис шёл рядом, придерживаясь за борт вагонетки, потом вскочил на подкову сцепки.

СОЖИТЕЛИ

Рассказ

Просторная больничная палата на шесть койко-мест. Арочный проём большого окна облит мёдом раннего августовского заката. На широком каменном подоконнике – стопка газет, чашка с кипятильником, футляр для очков, зарядка мобильного телефона.

Три кровати спинками к одной стене, три – к противоположной. Из шести заняты три. Свободные аккуратно застелены казёнными одеялами лилового цвета. Сверху – серые подушки без наволочек.

На кровати слева у окна спит больной с высоко выпяченным животом. На нём застиранная футболка морковного цвета и клетчатые байковые штаны. На ногах толстые вязаные носки с протёртой дыркой на одной пятке. От мощного храпа с переливами шевелятся страницы растрёпанного журнала кроссвордов на его животе.

Напротив у окна сидит на кровати худой мужик в растянутой под мышками серой майке. У него большой и острый, как локоть, кадык. Он обеспокоенно копошится в шелестящем пакете, извлекая из его недр упаковки ампул, пластины таблеток, флаконы и жилы систем для капельниц.

Высокая двустворчатая дверь палаты раскрыта настежь. Через коридор – напротив – виднеется служебный выход из отделения на лестничную площадку. Им пользуются медработники для своих служебных надобностей. Через него украдкой проникают посетители к больным. А по ночам на лестничной площадке торопливо покуривают молоденькие медсестрички.

Длинно шаркая растоптанными тапками, в палату входит пожилая санитарка в синем халате – рукава закатаны до локтей, – в белой косынке, облегающей маленькую голову, с узлом на затылке. За ней следует высокий широкой кости мужчина с прямоугольными плечами. В серой футболке, в серых шортах, в серых сандалиях. Весь серый, с лицом как на плохо проявленных чёрно-белых фотографиях. Под руку его поддерживает низкого роста особа с подростковой фигурой, но лицом увядающей молодости. На ней короткая маечка с размашистой надписью на груди и тесные джинсики секонд-хендовского происхождения. В свободной руке у неё базарная клетчатая торбина.

– Здравствуйте вам! – громко провозгласила девица, обозначив улыбкой густую паутину мелких морщин на щеках. И даже изобразила лёгкий поклон вертлявой головой в слипшихся прядях выбеленных волос.

Храпун внезапно затих. Обеспокоенный оставил в покое свой пакет и вежливо ответил:

– И вам здоровье поправить.

Санитарка повела рукой от угла до угла палаты.

– У нас тут свободно, выбирай койку. Двое выписались, а один уже в другом мире прописался.

– А где он лежал? – живо поинтересовалась молодка.

– Да какая разница, – хмыкнула санитарка. – Здесь на каждой койке помирали… Ты домашнюю постель принесла?

– Да мы ж не знали, – похлопала по торбе девица, – его же прямо с работы «скорая» забрала.

Серый дёрнул подругу за майку и прошёл к свободной кровати в углу у двери. Сел прямо, положив руки на колени.

– Ладно, на эту ночь я ему что-то подберу из казённого рванья, а утром чтобы из дому принесла, понятно? Такой порядок. Щас ему назначения и лекарства выпишут. Надо купить. У нас на первом этаже аптека круглосуточно работает.

– Трофимовна, а мне направление в область уже выписали? – спросил худой, натягивая поверх майки рубашку в бледную полоску.

– А я почём знаю? – развела руками санитарка. – Мне не докладывают. А Хомутовский где? Его завотделением вызывает.

– Может, во двор спустился. К нему, вроде, жена пришла.

– Сколько раз говорила: надо эту дверь на лестницу на замок запирать! – возмутилась Трофимовна. – А то ведь шляются все, кому не лень. Нахаркают, бычков натопчут… А мне лестницу по пять раз на сутки драить. Но кто меня слушает? Они медперсонал, а я кто?

– А вы – медперсонаж, – ответил худой.

– А ты не умничай! И теперь в унитаз не попадаешь, а в областной больнице выскребут, будешь ходить с привязанной к ноге пластиковой бутылкой со шлангочкой. Жена не обрадуется. – Санитарка удалилась из палаты.

Молодица села рядом с новеньким, прижавшись к нему плечом, что-то шептала ему в ухо. Серый отстранялся и продолжал сидеть прямо, держа руки на коленях, как статуя какого-нибудь египетского фараона.

Он что-то произнёс вполголоса, и его подруга суетливо достала из сумки тощую пачку сигарет, извлекла пару и протянула ему. Он нагнулся и сунул сигареты под резинку серых носков.

– А уборная где здесь? – обратился к худому.

– Да напротив, справа от выхода на лестницу, – объяснил худой.

– Но ты не вздумай там курить. Медперсонаж унюхает, такое поднимет – капец! Во дворе в кустах есть специальное место для курцов. Но это здесь не одобряют. Тебя как зовут? Меня Геной.

– Сергей.

– Завтра в область еду на обследование, – продолжил Гена. – Биопсию будут делать. Я уже это проходил – капец! Ощущение, как у баб на аборте. Через задницу клещами в тебя залазют и выдёргивают по кусочку живое мясо на пробу. Наверно, сюда уже не вернусь, в областной останусь. Там врачи, а тут, как Трофимовна говорит, – медперсонал. А ты как сюда угодил, Серёга?

Серый приподнял и опустил свои прямоугольные плечи.

– А он прямо на работе отключился, в котельной. Он сантехником в водоканале работает, – торопливо стала рассказывать подруга Серого. – «Скорую» вызвали…

– Помолчи, – одёрнул подругу Серый.

– Ну понятно, – кивнул Гена. – Обычно так и бывает. Живёт себе человек без оглядки. Ну там колет, там ноет, там печёт… Не обращает внимания, некогда. И вдруг – под откос. И пошло-поехало: УЗИ, рентген, биопсия, будь она неладна. Но ты ещё молодой, выкарабкаешься. Главное – диагноз правильный поставить. А то меня уже второй год по больницам гоняют. И всюду – деньги. Машину продал, а что толку?..

Гена помолчал и продолжил:

– А ты, кстати, выбрал ту кровать, на которой Василь Васильич лежал. Прошлой ночью помер. Шестидесяти не было. Рак, что ли…

– А я бабским предрассудкам не верю, – воскликнула молодка. – Однажды мне в форточку птичка влетела…

– Да заткнись ты! – зло одёрнул её Серый.

– Ну с женой ты зря так, Серёга, – покачал головой Гена.

– Сожительница, – уточнил Серый.

– Да все мы здесь сожители, – философски заметил Гена. – Я вот со своей по закону расписан, а двадцать лет сожительствуем как кошка с собакой.

В палату вошла Трофимовна с двумя стеклянными баночками из-под майонеза в руках и стопкой серого белья под мышкой. Поставила тару под кровать Серого, объяснила:

– В одну мочу соберёшь, в другую – кал. Оставишь в туалете на подоконнике.

– Да он уже неделю по-тяжёлому не ходит, – сообщила сожительница и осеклась.

– Надо поднатужиться. Без анализов, как лечить? – со знанием дела объяснила санитарка. Бросила на кровать постельное бельё в лиловых штампах. – Посиди пока. Я позову, когда лекарства выпишут.

– А ты чего возишься? – обратилась к Гене. – Там тебе направление уже оформили.

Трофимовна удалилась на пару с Геной.

И Серый поднялся, достал из-под кровати баночки и молча вышел. Сожительница быстро застелила постель и, оглядываясь на храпуна, бросилась к пакету Гены. Заглядывая внутрь, выудила два флакона йодистого цвета, пробежала глазами по надписям на наклейках и бросила флаконы в свою торбу.

Вернулся Серый. Сожительница смиренно сидела на кровати, спросила: «Ну что?» Серый молча сел на своё место и принял прежнюю позу.

Внезапно в палату влетел рослый парняга лет сорока. В спортивных штанах с трёхцветными лампасами, в красной борцовской майке. Пакля усов свисала под расплющенным носом.

– А у нас пополнение, – обрадовался, заметив новеньких. – Как говорится, свято место пусто не бывает. А ты всё дрыхнешь, Федя, оскорбляя своим храпом присутствие прекрасной дамы.

Сожительница криво улыбнулась. Федя добавил силы своему храпу. Появился Гена, на ходу изучая листок бумаги в руке.

– Геша, ты без меня не исчезай. До центра вместе поедем последней лошадью. Перевожусь на дневной стационар. Утром – сюда на процедуры, вечером – домой к жене, – радостно сообщил вислоусый. – Сейчас я быстренько в процедурку сбегаю уколоться и забыться, а ты подожди.

Снова появилась санитарка. Строго посмотрела на застеленную серым бельём кровать, обратилась к Серому:

– Дорохов, пошли за мной, заведующая вызывает.

Вскоре возвратился из процедурки Хомутовский. Быстро переоделся – переобулся и вместе с Геной они растворились в сумеречном пространстве служебного выхода.

Мёд заката в окне позеленел, на стенах обозначились акварельные тени. В открытую форточку потянуло дымком горящей в костре осенней листвы.

Сожительница достала из своей торбины две, слепленные вместе, булки, посыпанные поверх зажаренной корочки каким-то белым, как опилки, семенем. Разъединила их, одну положила на тумбочку, другую бросила обратно в торбу.

Серый бесшумно вошёл в палату и сел на своё место. Сожительница выдернула из его руки густо исписанный листок бумаги. Отнесла его подальше от глаз и бегло осмотрела с обеих сторон.

– Да тут вся аптека, – покачала головой. – Ладно, я к Светке схожу, узнаю… Она не откажет.

– К Светлане не ходи! – строго приказал Серый.

– Ты только не психуй, – Сожительница тронула колено Серого. – Я денег достану, кровь из носа. Ты меня знаешь. Я тебе тут булочку оставила, поужинаешь с чаем.

Серый выдвинул ящик под крышкой тумбочки и тёмной широкой ладонью смёл в него булку, сказал угрюмо: «Иди уже».

– Всё-всё, – подскочила Сожительница. – Я уже понеслась, столько дел… Чом-чом!

Из коридора донёсся зычный голос Трофимовны:

– На выход через главный. И смотри, чтобы завтра домашняя постель была. И одёжку ему для больницы принеси.

Фёдор внезапно прекратил храпеть, приподнялся, спросил:

– Закурить есть?

Серый напряжённо кивнул.

– Пошли курнём. Я здесь знаю безопасное местечко.

Пересекли коридор и вышли на лестничную площадку служебного выхода. Поднялись на пролёт выше и оказались на последней площадке под люком чердака. Здесь было изрядно захламлено. В полумраке можно было рассмотреть два колченогих стула, кособоко сваленных в углу, драные холсты в облупившихся багетовых рамах, прислонённые к перилам, медицинскую кушетку с ободраной клеенкой. Ноги цеплялись за какие-то изогнутые трубы, уголки, арматуру…

– Приземляйся здесь, – тихо сказал Фёдор, присев на край кушетки. Серый разместился на другом краю, протянул чуть помятую в носке сигарету. Фёдор прикурил, пустил тугую струю дыма в щель между потолком и крышкой люка.

– Фу-у, – выдохнул сипло. – В башке всё вверх тормашками, но жизнь по жилам потекла. Почти сутки не курил. А ты чего?

– Да у меня всего одна осталась. Ночью прижмёт, что делать буду? На двоих покурим, оставишь.

– Нет, оставлять не могу. Не докурить, что рюмку не допить, – возразил Фёдор. – Закуривай. Прижмёт, я у дежурного медбрата Юры возьму. Он меня всегда выручает. Студент, здесь по ночам подрабатывает.

Серый закурил свою последнюю сигарету.

– Ты только дым на чердак пускай, – заметил Фёдор. – Я чего весь день сплю? Чтобы курить не хотелось. Если проснувшись не закурить, то зачем и просыпаться? Моей жене докторша сказала: будет курить, ноги отрежем. А я уже полвека курю, как бросить? Как думаешь, пугает или, правда, отрежет?

Серый дёрнул своими прямоугольными плечами, но Фёдор этого не увидел и, похоже, ответа не ждал.

Какое-то время курили молча.

– А твоя козочка, вроде, поддатая была? – неожиданно сменил тему Фёдор.

– Обыкновенно, – буркнул Серый.

– Сильно бухает?

– Под края!

– Ну это обычно у пьющих баб, – резюмировал Федор. – Сам-то ты как? Где семья?

– Жена замуж вышла, уехала, – неохотно рассказывал Серый. – Дочка здесь живёт. В аптеке работает. Но она сама по себе. У неё своя семья…

Фёдор тщательно затоптал окурки, затолкал их в обрезок трубы.

Окно палаты было облито жидкими чернилами. И уже то ли первая звезда, то ли далёкий фонарь мерцал в правом углу. На левой стене косой зыбкой тенью обозначился переплёт рамы. В открытую форточку тянуло запахом разогретой за день дорожной пыли. Слышались далёкие звуки автомобильных сигналов, шуршание шин.

Ранним утром, когда арочное окно в палате уже подёрнулось серебром молодого рассвета, санитарка с азартом мыла полы. Швабра громко билась в ножки кроватей. Трофимовна бурчала, невнятно произнося окончания матерных слов.

Фёдор прямо сидел на краю своей кровати и беспрестанно тискал кнопки мобильного телефона.

– То он сутками спит, как сурок, а то – ни свет, ни заря – названивает, – Трофимовна упёрлась шваброй в ноги Фёдора. – Убери свои ходули!

Фёдор молча встал и, тяжело ступая, направился к выходу. В дверях на него едва не наскочил стремительно влетевший вислоусый однопалатник.

– О, Федя! – радостно воскликнул он. – Такая рань, а ты уже на ногах!

– Чего орёшь, как потерпевший, – возмутился Фёдор и вышел в коридор.

Хомутовский стащил с себя джинсы и стал облачаться в спортивные штаны. Обернувшись, обнаружил, что кровать в углу у двери застелена голым лиловым одеялом.

– А где наш новенький?

– А где все, – недовольно буркнула Трофимовна и сняла тряпку со швабры.

– В смысле?

– А нет никакого смысла, – санитарка бросила тряпку в ведро с пенистой водой. – Пожил человек своё и помер, уступил место другому.

– Однако же, – вскинул брови на лоб Хомутовский и опустился на кровать. – Не старый ещё, вчера только поступил…

Трофимовна присела на стул у окна, стащила с головы платок и вытерла им красное лицо.

– У каждого свой срок, – вздохнула и перекрестилась. – Утром пришла на работу, пошла я в туалет баночки забрать с анализами, для лаборатории. Смотрю: дверь мужской кабинки приоткрыта. Толкнула… А он на унитазе сидит, на бок завалился… Уже остыть успел. А в унитазе – сгусток, чёрный как смола, в кровяных прожилках… Пропил он свою печёнку. По-медицинскому цирроз называется.

Из коридора донёсся робкий женский голосок:

– Скажите, а Дорохов в какой палате лежит?

На пороге стояла молодая женщина. Коротко стриженая, в простеньком светлом платьице в мелких цветочках, с объёмным полиэтиленовым пакетом в руке.

– А кто он тебе, деточка? – вкрадчиво спросила Трофимовна.

– Отец. Я ему вот – медикаменты принесла.

– Ладно, – согласилась санитарка. – Пошли за мной, – и вместе с посетительницей вышла в коридор.

Пустой день тянулся бесконечно. Хомутовский как с утра ушёл на процедуры, так и не возвратился в палату. Фёдор весь день напряжённо сидел на своей кровати, крутил в руках мобильный телефон, переступал с ноги на ногу.

Когда мёд раннего заката стал растекаться по стёклам окна, явился Хомутовский, стал поспешно переодеваться.

– Слышь, у тебя закурить не найдётся? – уныло спросил Фёдор.

– Я же не курю, Федя, – приподнял Хомутовский висячие усы.

– Ну да, – кивнул Федор.

– Хомутовский, через главный вход выходи, – сообщила вошедшая в палату Трофимовна. – Я запасной на ключ замкнула. А то шастают тут все, кому не лень…

Когда ушёл Хомутовский, в коридоре раздался грохот – кто-то стучал в запертую дверь служебного входа со стороны лестничной площадки. Трофимовна пошаркала к двери.

– Чего надо?

– Мы это… – за дверью послышался сбивчивый голос Сожительницы. Что-то бубнил и мужчина. – Нам справка нужна, чтобы Серёгино тело забрать… И это… похоронные получить. Я жена его… А тут ещё с его работы человек.

– Иди отсюда, тело! – зло выкрикнула Трофимовна. – А то щас милицию вызову, там тебе выпишут справку.

И что-то ещё бормотала, удаляясь вглубь коридора. В запертую дверь уже неуверенно постучали несколько раз. Потом всё стихло.

с. Голубовское,
Луганская Народная Республика