Журнальный мир

На следующий день ко мне постучался слуга Иекутиэля, тот самый светловолосый юноша, что прислуживал за столом. Он поклонился и вручил подарок от своего господина – тяжелый кошелёк с золотыми дукатами. Я растерялся от неожиданно свалившегося богатства и тут же забыл о необходимости бережно относиться к деньгам. Купил новый камзол, башмаки, необходимую домашнюю утварь и, конечно же, книги. Книги можно брать и в библиотеке, но тогда их, ставших мне друзьями, собеседниками, приходится возвращать. При том, что я забыл о необходимости экономить, у меня ещё остались золотые на безбедную жизнь. С одеждой не сразу разобрался, ведь исламское законодательство запрещает надевать камзол не по статусу; купи я его не соответствующим своему положению, это будет считаться подлогом. По одежде можно отличить еврея от христианина, андалусца от бербера, и уж, конечно, богатого от бедняка.

Среди вельмож, оказывающих помощь творческим людям, Иекутиэль наиболее известен, но я и представить не мог, что меценатство может выражаться в таком щедром подарке. К деньгам была приложена записка, где крупный сановник при дворе эмира Сарагосы Мундира Второго благодарит за содержательную беседу и стихи. Я радовался признанию ученого человека, у меня словно мощные крылья выросли за спиной. Записку я положил в мамину шкатулку, где хранится брачный договор родителей, – пусть их души на небесах дивятся своему сыну; будучи сиротой, без всякого обеспечения я сумел стать достойным собеседником влиятельного вельможи, знатока астрономии и ценителя искусств.

В следующий раз я увидел почитателя моих талантов на празднике Кущей. Иекутиэль бен Ицхак пригласил меня в сукку, которую поставил в своем гранатовом саду невдалеке от мраморного бассейна, где в чистейшей воде плавали разноцветные рыбки. Сюда, в празднично украшенный шалаш моего доброго друга, сходились мудрецы Торы, писатели, ученые, с которыми я был знаком только по их работам. Оказалось, что и они наслышаны о моих стихах, говорили, что нашли в них отклик своим переживаниям, надеждам на возвращение в Цион. А если в моей поэзии кто-то нашел утешение, соучастие и поддержку; значит, этот кто-то чувствует так же, как и я, следовательно, я не одинок в мире. Один из гостей даже сказал, что специально пришел, хотел познакомиться со мной, услышать мои стихи на библейском иврите и заказать мне пиют на случай рождения сына.

Так уж случилось, что общая беседа за столом в большей степени оказалась моим диалогом с хозяином: он начинал речь – я продолжал, или я что-нибудь говорил, а он дополнял или пояснял. Присутствующие, заинтересованные беседой, одобрительно внимали, то и дело переводя взгляд с Иекутиэля на меня и обратно. Только мой недруг Ахим, который оказался среди гостей моего недавно обретенного друга, сидел мрачный, не поднимая головы, ведь он последнее время только и делал, что высмеивал меня, пытался доказать мою несостоятельность не только в стихах, но и теологических размышлениях.

Мне было удивительно хорошо среди гостей Иекутиэля, я чувствовал себя на равных с умными, образованными людьми. Они доброжелательны, и им нет дела до моей бедности и изуродованного болезнью лица. Судя по всему, в доме моего покровителя всем вольготно, вот и в слугах нет рабской угодливости, кем бы они ни были: смуглые местные жители или белолицые славяне – последних захватывают с помощью набегов и продают на невольническом рынке. Никто – от уборщика до виночерпия – не гнется в низких поклонах; должно быть, среди них, равно как и среди гостей, человеческое достоинство, ум ценится выше богатства и кулака. Достоинство господина познается достоинством его слуг. Трудно определить происхождение тех или иных прислужников в доме, как и вообще всех жителей Испании, все перемешались; смуглые местные люди – не арабы, не берберы и не готы, это, должно быть, андалусцы, одинаково почитающие своих христианских и мусульманских предков.

Из знакомых мне за столом сидел только Ахим, он недавно переиначил своё имя на арабское, теперь зовется Абас. Судя по тому, как он держится, хозяин дома и к нему благоволит, и ему помогает. Ахим, то есть Абас, не может скрыть досады, злости – не ожидал увидеть меня среди приглашенных гостей. Моё появление здесь означает, что сегодня ему придется молчать – не станет читать свои оды в честь покровителя. Не настолько он глуп, чтобы не понимать тщетность желания превзойти искреннее восхищение благородством хозяина дома в моих стихах. Ведь я своего друга ценю не только за доброту, но и как ученого, и человека, желающего понять природу интуиции, вдохновения, то есть творческих возможностей, поднимающих нас над бытом: «И взошла на нашем небосклоне блестящая звезда – Иекутиэль, и померкли перед ней все прочие светила…».

И мой обретенный друг пошел меня провожать. Глядя на недавно народившийся месяц, он говорил о теории мироздания, о том, что наука придет к тому пониманию, о котором говорили наши мудрецы еще до нового летоисчисления. Он сослался на древнюю книгу рава Амнуны, даже привел его слова: «Земля подобна вращающемуся шару. Некоторые люди живут на верхней её части, а другие – на нижней, но и они стоят как все люди, то есть на ногах, а не на головах, и не падают вниз. И когда у одних – день, у других – ночь». И эта сокровенная тайна Торы, – заключил своё повествование Иекутиэль, - была передана мудрецам Израиля, а не ученым – исследователям границ земли, потому что тогда таковых не было^*.

Я молчал, пораженный таким сообщением, и для большей убедительности мой друг добавил:

– О том, что Земля круглая, можешь посмотреть в Иерусалимском и Вавилонском Талмуде^**.

Иекутиэль бен Ицхак, с его умом и непревзойденным чувством справедливости, был даяном в Кордове, там же написал известное сочинение по астрономии. Переселившись в Сарагосу, он занял видное положение при дворе эмира; «Государство лежало на его плечах и князья правили по слову его…» – так я воспевал своего друга и мецената. Его ученость, мудрость, уважительное отношение к людям я сравнивал «с красотой и изобилием неиссякаемых благ природы, со звездой, проносящейся по нашему горизонту, с молнией захватывающей сердца».

Защищенный заботой друга, я не знал унижающей человека нужды. И это в то время, когда отношения людей у нас в Испании по большей части строятся по принципу: хозяин – слуга. Тот, у которого ничего нет, поступает в услужение, хорошо если найдёт достойного господина. Те же, кто занимаются науками, поэзией, философией, зависят от расположения вельмож, покровительствующих им. С Иекутиэлем я не чувствовал себя вассалом, я его искренне любил, и его отношение ко мне, полное подлинной заботы о моих повседневных нуждах, избавляло от гнетущего чувства сиротства. Он говорил, что в моих стихах он узнает свои мысли, настроения. Это ли не высочайшая похвала!

Недолго длилось моё счастье. В тысяча тридцать девятом году в результате политических интриг эмир Сарагосы Мундир Второй был убит своим двоюродным братом Абдахамом ибн Хасаном. Вместе с эмиром был заключен в тюрьму и казнен его визирь Ицхак бен Иекутиэль. Не было вины на моем покровителе, но убийство еврея не считается большим грехом. Я потерял очень близкого человека, будто душу вынули из меня. Всего лишь три года я радовался участию друга, и снова оказался в бескрайней пустыне одиночества, не защищенный от преследований и клеветы. «Потемнело солнце, не стало человека, сеявшего вокруг себя одно добро». Смерть Иекутиеля, занимавшего почетное положение при дворе сарагоского эмира, оплакивали все евреи.

Мои чувства выплеснулись в грустной элегии «Во дни Иекутиэля, что кончились»; в словах скорби и тоски гонимого народа. Цион горестно вопрошает: «Кто теперь поддержит меня в годину бедствий, когда враги мои сговорятся и нападут на меня? Кто сокрушит зубы разъяренных тигров, разинувших свою пасть, чтобы поглотить уцелевших блуждающих овец?» Для меня мой старший друг был братом, отцом, семьей, защитником. Вместе с его уходом снова сжалась распрямившаяся было душа. Как никогда прежде, я осознал свое одиночество и бессилие что-либо изменить в своей судьбе.

Сами собой складывались слова в траурный плач: «…природа плачет, поблекли краски, холод сковал землю, надвинулась тьма».

Как солнце под вечер сверкает багрово,

Как будто укрывшись накидкой бордовой,

Все краски и с юга, и с севера смыты,

А пурпур – на западе, кровью облитом.

Раздета земля и согреться не может,

Ей зябко, и холод ночной её гложет.

Надвинулась тьма, небеса почернели,

Свой траур, надевши по Иекутиэлю.

Пер. В.Лазариса

Гибель достойного из достойнейших и свержение во время этого мятежа благородной династии Тухибов воскресила давнишние мысли об уходе из этого мира, ибо все радости в нем бренны; я ведь с самого начала приучал себя к печали и уединенности. С убийством Иекутиэля закончился период душевного покоя и материального благополучия. Теперь, никем не защищенный, я снова почувствовал злобную зависть Ахима-Абаса, который видел во мне соперника на пути к своей славе. Он тоже писал стихи и хотел приобщиться к входившей в моду религиозной поэзии, но для этого у него не было знаний древнееврейского языка и еврейских традиций. Уж не говоря о соответствующем настрое души. Абас видел во мне соперника и не только сам делал мне гадости, но и подговаривал других. Не мог он смириться с тем, что я, будучи обделенным судьбой, образованней и талантливей его. Мстил и за то, что из нас двоих наш общий покровитель отдавал предпочтение мне, со мной делился своими мыслями. Снова я оказался жертвой нападок завистников и без всяких средств к существованию.

В который раз говорил себе: следует стать независимым от людей, обходиться хлебом и водой и радоваться вдохновению, которое поднимает над действительностью.

Мой мощный стих сокрушает утесы и из гранитных скал,

он влагу добывает; врата мудрости, неприступные для

сынов народа моего, широко раскрыты предо мной.

К высотам небес устремлен мой путь, и среди светил и

созвездий я свой шатер воздвиг. Слова, начертанные мной,

не сотрутся из памяти грядущих поколений, и песня моя в

ряду веков заклеймит как грозный бич глупых и тупых невежд.

Перевод С.Цинберга

Душа, устремляясь ввысь, нередко увядала от ощущения бессилия, разочарования, и невозможности справиться с обстоятельствами. Болезнь, вызывавшая нестерпимые приступы боли, парализовала мысли и не оставляла места надежде. Сознание ничтожества и суетности окружающей жизни, необходимость преодолевать плохо скрываемую неприязнь коллег по перу отдаляли от людей. Я снова и снова оказывался загнанным в свою одинокую комнату, из которой некуда и незачем выходить.

«Господи! Дай мне силы, помоги следовать своей судьбе, мне больше не к кому обратиться, а одному не справиться с испытаниями, которые Ты посылаешь мне».

Что есть человек, чтобы судить его? Всего лишь порывом ветра, утренний туманом, который растает с первыми лучами солнца. «Со дня рождения своего человек притеснен и страдает … и жизнь его как трава иссохшая … если сегодня возгордится, завтра червями съедаем… Если пресыщен – злодействует, и если жаждет ломоть хлеба – грешит. Во время горя умножает слова свои и приглаживает речь свою, и добавляет клятвы свои, а когда получает облегчение, нарушает слова свои и забывает клятвы свои…»

Сколько бы я ни твердил себе о слабостях, конечности человека, исчезающего перед лицом бесконечности, о необходимости стать независимым от всех, я нуждаюсь в людях. Общение – это духовная потребность. И, конечно, пока душа облачена в плоть, требуются средства удовлетворить последнюю; поэтому также нельзя сторониться окружающих. Однако, ни дружбы, ни даже простого общения не получалось, меня обвиняли в неверии, непочтительности к авторитетам, гордыне, дерзости. Дескать, воображая строение Вселенной – от земли к звездам и далее к Престолу Всевышнего, я нарушил предписание Мишны. Приводили по этому поводу слова Бен-Сиры: «Того, что недоступно тебе, не испытывай, а что сокрыто от тебя, не разыскивай, размышляй о том, что дозволено тебе, нет дела тебе до вещей таинственных». Бен-Сира упоминается в Талмуде, но для меня он не авторитет, хотя бы потому, что не верил в бессмертие души, настаивал на том, что богобоязненность – начало и конец всякой мудрости.

Я не против богобоязненности, однако мои оппоненты не берут во внимание, что жил Бен-Сира тысячу лет назад, сейчас же думающих людей не удивишь тягой к метафизическим размышлениям и желанием знать универсальные мировые законы.

Ну да, не о сроках давности речь, члены Кумранской общины уже за два века до нового летоисчисления пытались приблизиться к Богу с помощью разума и интуиции. Именно разум и интуиция – основы пророческого откровения. Должно быть, дело в том, что в своих размышлениях я обращаюсь также и к античным философам, что не присуще собратьям по перу. Мои вопросы и ответы пугают их смелостью суждений.

Даже мой приятель Ибн Джанах, признанный филолог и лингвист, с которым я в юности дружил, противится изучению запредельных сил и явлений. Он призывает людей избегать книг, в которых описывается сотворение верхнего и нижнего мира, ибо это невозможно установить и часто происходит в ущерб Закону и вере; к тому же утомляет душу. Я возражаю ему, ведь всякому мыслящему человеку подобает размышлять о сотворении мира и движении небесных тел. И здесь не суть важно вероисповедание, потому как устройство мироздания для всех одинаково значимо. В этом вопросе я разделяю мнение мусульманских «братьев чистоты», считающих, что «когда образованный и понимающий человек обращается к изучению астрономии и думает о величественных масштабах небесных сфер, о стремительности их движений, душа его жаждет восхождения к этим сферам, но не может этого сделать из-за тяжести человеческого тела. Когда же душа отделяется от тела и ее не удерживают дурные поступки, вредоносные качества или невежество, она достигает небесных сфер».

Мне ставят в вину и увлечение неоплатонизмом, хотя стремление человека материально обремененного к познанию высшего и переход от «единого и всеобщего» к материи не противоречит еврейской традиции, основанной на едином начале души и тела. Главная идея иудаизма – обращение к невидимому, чисто духовному Богу – философская по существу. У греков по поводу сходства их воззрений с Откровением иудеев существует предание о том, что их мудрецы учились у мудрецов Востока. Наше Святое Писание – источник не только религиозного откровения, но и философской истины.

Религиозная философия – это разговор человека с Богом. А мысль неоплатоников о том, что Воля пронизывает всю иерархию бытия, вплоть до самых низших ступеней, перекликается с учением Ицхака Исраэли – признанного еврейского мыслителя предыдущего столетия. Его утверждение необходимости научного познания, этического поведения и религиозного стремления соединиться с Богом стало моей жизненной программой.

Не раз я обращался к своим сотоварищам: «Почему приводит вас в негодование, что я опускаюсь в сокровенные тайны мудрости, выкапываю её сокровища и возвещаю её великолепие? Ради того, что вы сами не видите её, вам хочется, чтобы я ослеп для её блеска, чтобы расторгнулся мой союз с ней, созданный самим Богом»^*. На собраниях стихоплетов больше всех старался уязвить, унизить меня Ахим, то есть его теперь зовут Абас; из кожи лез, дабы показать, что мое стремление постичь непостижимое, желание познать устройство Вселенной – кощунство. Я доказывал правомерность своих размышлений, ссылаясь на сочинение Филона Александрийского «О том, что каждый добродетельный свободен», где говорится о философском анализе творения Бога.

– Откуда тебе известны сочинения Филона? – многозначительно усмехнулся Абас, давая присутствующим понять своё превосходство в осведомленности о работах мыслителя десятивековой давности.

– Учение Филона в некотором смысле сходно с воззрениями ессеев, которые праведной жизнью стремились стать достойными божественного Откровения. Об этом можно прочесть и в работах арабских ученых, – невозмутимо ответил я.

– Оказывается, ты тоже почитаешь научные труды исламистов!? – нарочито громко заметил Абас, уставившись на меня своими бесцветными пустыми глазами.

– Наука общечеловечна, у неё нет национальности и принадлежности к той или иной вере, – стараясь сдержать раздражение, ответил я.

Никак не могу понять, что беспокоит моего несостоявшегося приятеля, у нас с ним нет ничего общего, каждый сам по себе, и думаем, и ведем себя мы по-разному. Я, в отличие от него, в своих суждениях не ориентируюсь на местные авторитеты, на людей власть имущих, и никогда ничего не просил и не жаловался нашему общему покровителю; он же постоянно плакался Иекутиэлю на бедность и всякие бедствия вроде болезней, ограблений, сдохшего осла…

Когда среди собратьев по перу возникал диспут по тому или иному поводу, безудержное многословие Абаса не давало возможности для возражений. Если бы подобный человек приобрел власть, он бы возвышался за счет унижения подданных и самым большим врагом для него стал бы гордый, мыслящий человек. Во время правления таких людей в народе распространяется зависть, лесть, вероломство. И, наоборот, если правителем оказывается достойный муж, поощряющий бескорыстие, чувство чести, нравы улучшаются.

Снова в который раз вставал передо мной образ мудрого Иекутиэля, доброта которого изливалась на всех окружающих. Пример тому – слуги в его доме, они вели себя как свободные, не ущемленные хозяином люди. Я тоже, оказавшись на содержании моего покровителя, никогда не чувствовал себя униженным; благородный Иекутиэль бен Ицхак был мне другом, единомышленником. Другим меценатам, по рассказам братьев-поэтов, нужно льстить, стараться угодить своими писаниями.

Коллеги по перу ставили мне в вину гордыню, высокомерие, не прекращали возмущаться моим пессимизмом в стихах. Их приводило в негодование и то, что я, не довольствуясь мудростью нашего Святого Писания, не только изучаю философию греков, но и нахожу в ней некоторое сходство с нашим учением. Например, Сократ утверждал, что «лучше страдать, чем причинять страдания, благороднее самому быть мучеником, чем мучить других». О том же говорили еврейские мудрецы: «Бог с теми, кого преследуют». Одним словом, отказываться от изучения мыслителей античности всего лишь на том основании, что это чужая мудрость, значит вступать в противоречие с нашей верой: воспринимать истину также и от язычников, то есть любого человека.

По этому поводу можно привести достаточно свидетельств. Например, Моше Рабейну был приобщен к двум культурам; воспитывался во дворце фараона на положении наследника трона, и он же сознавал свою принадлежность к низведенному до рабского состояния племени евреев. Мудрость одна, и между размышлениями язычников и иудеев можно найти общее. Это касается многих знаний, и тем более логики, являющейся, подобно математике, универсальной наукой. Каждый переживает коллективную встречу с Богом, что не противоречит ни чувству, ни разуму.

Мои оппоненты особенно злобствовали по поводу сочинения «Избранные жемчужины», где я пишу: «Человек мудр только в течение того времени, пока он находится в поисках мудрости, когда ему кажется, что он достиг её, он глупец». Не помню, кто из наших учителей, благословенна их память, писал в Талмуде: «Однажды спросил я у одного сведущего в Законе о некоторых вопросах этой духовной науки, он ответил мне, что в этих предметах предание заменяет ему рассуждение. Но я ему возразил, что это прилично только человеку не мыслящему и ограниченному. Тот, кому лень и безразличие мешают углубиться в то, что дошло до него путем предания, будет наказан за нерадение». Любая культура без интеллектуальных запросов, то есть потребляемая бездумно, перестаёт быть носителем мысли, следовательно, и жизни. У кого-то из наших мудрецов читал: «Одно Имя – Тетраграмматон – связано с религиозным служением, другое – Элохим – с интеллектуальной деятельностью».

(Продолжение следует)