Журнальный мир

Сидя за рукописями, на время забываю о постоянном желании увидеть свою госпожу. Вот бы соотнести размышления об устройстве мироздания с тоской одинокой души. Ближе к вечеру, когда мысли путаются, застревают и не подчиняются усилиям найти единственно нужные слова, я приступаю к работе по дому, например, уборке комнаты, которая служит мне кабинетом, столовой и спальней. По окончанию этого, дающего роздых голове занятия, усаживаюсь за сочинение элегий и пиютов по случаю чьих-либо торжеств или памятных дат. Писания эти не требуют сверх-усилий, и денег ими много не заработаешь, но если обходиться малым, жить можно. На прогулку стараюсь выходить, когда стемнеет, чтобы не видеть в глазах прохожих сочувствия по поводу моего обезображенного пятнами лица. А физическая боль и неприкаянность не написаны на моем лице. Впрочем, наверное, я ошибаюсь, потому как первое, что бросается в глаза, – выражение состояния души того, кто идет навстречу.

Не могу я расстаться с надеждой встретить близкого мне человека – человека духа. Кто укротит столь давнюю скорбь мою? Часто ловлю себя на желании уйти в неведомую даль – в бесконечность, но эта дорога ещё впереди.

Иногда удается вернуть видение первой встречи с властительницей моих мечтаний. Мысленно, дотронувшись до руки синьоры, явившейся мне во сне, я останавливаю её и читаю ей свои стихи. Это в воображении, а на деле – снова и снова совершенствую их, чтобы быть достойным внимания и интереса той, с которой сверяю свои мысли. Ничто так не сближает мужчину и женщину, как любознательность женщины и радостная готовность мужчины поделиться с ней своими знаниями, умением. Невозможны отношения без участливого интереса друг к другу.

Гуляя по улицам, заглядываюсь на выстроенные каждый в своем стиле дома, переходы, причудливые дворики с цветами, прислушиваюсь к журчанию фонтанов, и как в детстве, придумываю судьбы идущим навстречу людям. Евреи прижились в этой раздираемой христианами и мусульманами стране. Андалусия – единственное место в Европе, где мы можем жить большими поселениями, со своими школами и судами. Сейчас здесь каждый может исповедовать свою религию, а добровольно обратившиеся в ислам христиане освобождаются от налогов, рабы получают свободу.

Сколько раз за пятнадцать веков, с тех пор, что евреи появились здесь, менялась власть. Если страной владели христиане, мы не были полноправными жителями; иудей не мог жениться на христианке или иметь наложницу-христианку, детей от подобных отношений крестили. Не раз мои единоверцы стояли перед выбором: или креститься, или оставить страну. А если кто принимал чужую веру, но втайне соблюдал свои законы, шабат, рисковал не только физическим наказанием, но и потерей имущества, а их детей отдавали в монастыри. С тех пор, как мы утратили свою землю, стоял вопрос выжить или сменить веру. Согласно Гаи Гаону, компромисс, совершенный по принуждению в Ассирии, Вавилоне, Египте, Риме не считается грехом перед Всевышним. Как бы то ни было, отпавшие от иудаизма евреи, возвратившись к религии отцов, окажутся «под крыльями Шехины»^*.

Сейчас, когда власть христиан сменилась арабским владычеством, иезуитские кары отменены, мы получили гражданские права и стали свободны в своей вере.

Мне повезло родиться у образованного отца во время золотого века испанского еврейства; сейчас халифы доброжелательны к нашей культуре, и мы обязаны им знакомством с переведенной на арабский язык греческой мудростью. Как некогда евреи в Александрии писали на греческом языке, так теперь мы пишем свои теологические трактаты на арабском. Однако содержание этих изысканий остается еврейским, впрочем, у науки и теологии нет национальности – Бог один, Он сотворил мир и всё, что его населяет. И Истина одна, не суть важно, кем она добыта. Достоверные знания, и философия в частности, вне того или иного вероисповедания. А вот поэзия – другое дело, здесь мы не отрываемся от нашего языка и Святого Писания, мы ведь живем, дышим им. То наша сущность, опора души, память своего происхождения и предназначения.

Моё обращение к Творцу в стихах – это молитва, утешающая и возвращающая душевные силы. «Царская корона» – название уже почти законченного сборника означает переход от Высшей Божественной воли к её воплощению в реальности нашего мира. Философские размышления здесь уступают место покаянию, и это покаяние не только отдельного человека, но и всего еврейского народа. Как это принято на литургии в День Искупления, перечисляются всевозможные грехи, совершенные кем-либо из наших единоверцев, и таким образом исчезает разрыв между общиной и её отдельными участниками.

Мои стихи находят больше почитателей, чем теологические работы, которые не противоречат ни разуму, ни науке; здесь больше проблем с иудеями, чем с мусульманами.

И это при том, что мой неоплатонизм, освобождающий человека материально обремененного и показывающий переход к чистой духовности, не противоречит еврейской традиции. Согласно нашей вере божественное происхождение души предполагает её бессмертие, а нисхождение души в тело позволяет выполнить свое назначение на земле и вернуться к Богу. Всё, что я пишу, и стихи, и философские размышления – об одном и том же: об обращении к небесам, о предощущении причастности Творцу мироздания, желании понять, прилепиться к Его сущности – Источнику жизни.

Если тоненький серп нарождающейся луны в начале нового месяца радует надеждой на обновление, то полнолуние, когда ночные тени особенно контрастны, почему-то страшит. Смотрю в загадочное круглое лицо луны, она совсем близко – лежит на соседней крыше. Пригасившая свет звезд, луна смотрит на меня, о чем-то спрашивает, манит, притягивает к себе; появляется ощущение незащищенности, утраты воли. Я давно слышал о таинственной силе полной луны, притяжение которой вполне материально.

«Луна, – говорил Птоломей, – ближайшее к земле небесное тело, оказывает сильнейшее влияние на всё земное: реки изменяют свой бег, под воздействием её лучей моря чередуют приливы и отливы…» И в зависимости от её полноты и убывания меняется состояние людей, и не только людей – всякое живое существо реагирует на круглое, словно ожившее светило. В полнолуние происходит концентрация энергии, и даже её переизбыток. Отсюда у меня и, наверное, у других, так же усиливается беспокойство, бессонница, тревога, тоска по запредельному.

Кто повторит хвалу Тебе, когда сотворил Ты Луну –

Начало счисления праздников, и времен,

И сезонов, и знамений для дней года.

Пер. М. Генделева

В ночь полнолуния проясняются мысли, всё кажется возможным: александрийские алхимики, исходящие из принципа единства материи, найдут способ превращать олово в серебро, а люди, просвещенные знанием, победят свою животную природу. «И обращу на тебя руку Мою и, как в щёлочи, очищу с тебя примесь, и отделю от тебя всё свинцовое» (Исход. 1:25). Вот и большая часть еврейских праздников выпадает на время полной луны. Во времена Авраама у жителей его родного города Ура был культ луны, и может быть, существует связь между Единым евреев и луной, высвечивающей в темноте дорогу.

Не завораживающая ли сила ночного светила привлекла внимание основателя нашей веры, когда он искал высшее начало мира. Убедившись, что мощь солнца ограничена днем, он обратился к луне, но и её сила оказалась всего лишь в пределах ночи.

Сила огня гасится водой, вода зависит от, нагоняемых ветром облаков. «Всё имеет свой предел, кроме Бога-Творца.

Иду на звуки свадебных песен – свадьбы у евреев принято устраивать во время полнолуния, имеющего мистическую силу. Стараясь разглядеть новобрачных, подхожу ближе; невеста не молода, лицо тонкое, умное, опущенные уголки рта, морщины – грусть оставила свои следы. Жених приземистый, плотный. Чуть ли не квадратная голова, набычившийся неподвижный взгляд не свидетельствуют об остроте ума. Я тут же представил судьбу невесты: она долго ждала настоящей любви; затем поняла – чем выше идеал, о котором мечтаешь, тем меньше возможности его достичь. Смирившись с действительностью, выходит замуж за человека, с которым будни вряд ли станут перемежаться праздниками. Мысленно благословляю уже немолодую пару. Как бы я ни представлял их будущую жизнь, реальность всегда богаче воображения. В конце концов, недостаток ума муж сможет компенсировать участием, добротой. Почему так мало счастливых людей?

Невеста с женихом под хупой, с сегодняшнего дня у этих очень разных людей будет одна жизнь на двоих, хорошо бы каждый из них не пожелал вернуться к своему одиночеству. Я ухожу под затихающие звуки свадебных песен. Лунная ночь величественная, непостижимая, и всплывают в памяти строчки давно написанного стиха:

В свет луны, когда неба ладонь светла,

В ночь дремотную ясен месяца рог,

Освещая лучами разума путь

И ведя меня в даль познанья дорог…

Пер. М. Генделева

Как бы я ни старался забыть о своих несбыточных мечтах, я не бесплотный ангел, всего лишь человек и, не сознавая того, ищу в темноте ночи свою то ли реальную, то ли воображаемую возлюбленную. Только бы увидеть, хоть бы издали.

«Влюбленные, – сказал покинувший этот мир незадолго до моего рождения поэт Ибн Хазм, – пастухи звезд в бесконечности ночи». Будучи арабом, Ибн Хазм знал о пренебрежительном отношении к женщине. По закону ислама каждая – абсолютная собственность мужчины: брата, мужа, отца, будь она ребенком, женой или наложницей. Знал поэт также и о возвышенной любви к женщине, при этом сравнивал любовь с болезнью, однако она же – крылья, восторг. У людей, склонных к аскетизму, мечта побеждает грубую чувственность.

«Любовь начинается со взгляда», – сказал Ибн Хазм, и я подтверждаю его слова.

Оды арабских поэтов, как правило, написаны в соответствии с общепринятой формой и темой; описываются верблюды, лошади, сцены битвы и восхваления отважного воина. Ибн Хазм, в отличие от сложившейся традиции, постигает чувства людей в самых глубинных, сокровенных проявлениях. В любовных песнях его занимает не родинка на девичьем лице, а переживания влюбленных. Чаще это разлука, страдания безответного чувства; поэт не был счастлив.

Я согласен с певцом любви и в том, что души узнают друг друга вследствие однородности их сил в обиталище высшего мира. Я потянулся к незнакомой женщине, подобно железу, что притягивается к магниту, – вот оно, духовное предпочтение и единение. И чувствую то же, что и безответно влюбленный Ибн Хазм, когда он писал: «Уходя от тебя, я иду походкой пленника, ведомого на гибель…»

Сам он объясняет столь проникновенное постижение тоски расставания тем, что детские годы свои провел на коленях у женщин из дворцового гарема в Кордове и был свидетелем их страстей и страданий. К слову сказать, Мухаммед, основатель ислама, не запрещал вожделение; в гаремы правоверных отбирали рабынь сообразно молодости и красоте.

Даже если бы я был подстать моей прекрасной даме, высоким, хорошо сложенным, и моё лицо не было бы обезображено, всё равно непреодолима преграда перед отношениями с замужней женщиной. Нет у меня права сказать ей о своих чувствах, и письмо не могу написать от безвестного страдальца, и никому не могу поверить свою тайну, дабы не стать смешным. Но мечтать о своей возлюбленной можно, всего лишь мечтать. Иногда приходят в голову бредовые мысли, будто и она думает обо мне, ведь могла же читать мои стихи. Впрочем, это ничего не меняет, остаётся утешиться только тем, что идеальное, платоническое отношение, будучи духовным проявлением, не подвержено разрушению. Спасибо за чувства, воскресающие душу, за привязанность без всяких притязаний.

Я не спешу домой, где окажусь замкнутым в четырех стенах. Обращаюсь к призрачному свету луны:

В эту ночь невинна небес ладонь,

Ясный луч луны навестил мой кров,

Пробудил от снов и повел вперед

По дороге, выстланной серебром…

Пер. М. Генделева

Мысли возвращаются к Ибн Хазму – просвещенный человек, вольнодумец, он не раз принимал участие в религиозных и философских диспутах, где, не страшась властей, говорил то, что думал. За что и был объявлен эмиром Севильи еретиком.

Затем последовал приказ сжечь сочинения ученого на главной площади Севильи. В который раз такое варварство убеждает в том, что истоки всех бед, войн и разрухи – в мракобесии, невежестве правителя, а вовсе не в принадлежности к той или иной религии.

Откуда это ярое неприятие живой мысли? Для меня Ибн Хазм, владевший несколькими языками, прежде всего поэт; он считал, что литература призвана совершенствовать человека. Невозможно не согласиться с его словами, что подлинное красноречие – это то, что понятно и знатному, и простолюдину. Поэтому и описывал душевное состояние не только знатной дамы, но и женщины в гареме, где она не вольна распорядиться своей жизнью. Я представляю невольницу, у которой нет возможности выбора, значит, нет ни сожалений о том или ином поступке, ни разочарований.

Ибн Хазм – человек легко ранимый и глубоко чувствующий, я не знаю другого поэта, который бы так подробно описал переживания. В сборнике стихов «Ожерелье голубки» он воссоздает основные ситуации и этапы любви; пишет о природе, признаках влечения, о причинах верности и измены. Рассказывает о муках и радостях привязанности к рабыне, которую можно продать или подарить. «Сколько от любви угрюмых развеселилось, сколько трусов расхрабрилось, благочестивых сделалось бесстыдными», – писал он. Мне запомнилось много рассказанных им историй, особенно одна из них:

«Молодой человек продал из-за возникшей нужды невольницу, но не подумал, что его душа неотступно последует за ней. Умер тот человек от тоски по своей возлюбленной».

Никто не станет возражать арабскому поэту в том, что наша привязанность – не только чувственная страсть, но и единение, срастание душ.

Казалось бы со временем я мог бы и забыть удивительную встречу с прекрасной дамой, просто отнести её к области иллюзии, наваждения, которое вдруг обернулось реальностью. Проходя мимо городской площади, увидел её – грустную, отрешенную, тут же вышагивал муж; они казались ничем не связанными друг с другом, кроме того, что шли рядом. Много причин побуждают женщину выйти замуж без большой любви… Сколько разных чувств испытал я при виде своей синьоры с другим: ревность, недоумение, боль, зависть – почему судьба связала её не со мной?! И это при том, что ту, о которой мечтаю, всего лишь случайно увидел на многолюдной площади. Сознание невозможности наших встреч вернуло к мучительным привычным мыслям о бесплодности желаний. Всплыло в памяти стихотворение Ибн Хазма:

Расставшись в отчаянье с ней, я тысячу раз оглянусь,

Так путник ступает едва ногою своею больной.

Как будто я в бурю тону и вижу спасательный брег,

А море уносит меня своей беспощадной волной.

Пью воду вдали от неё, как будто глотаю песок,

Как будто бы я обречен в пустыне палящему зною.

И если ты спросишь меня, нельзя ли достигнуть небес,

Отвечу, что путь к небесам совпал бы с дорогой земною.

Пер. Вячеслава Иванова

Всё зыбко, недолговечно в этом мире. Вот черное облако закрыло луну, и свет её сменился мраком, подул ветер, упали первые капли дождя. И стали складываться строчки одна за другой:

Тотчас ветер двинул громады туч –

На луну навел парусов их рой,

Застил лунный свет, скрыл дождем косым,

Пеленою лег, как на лик покров,

Точно месяц этот уже мертвец,

Облака – могила, могильный ров…

Пер. М. Генделева

Наш дух должен быть свободен и при ясном полнолунии, и в «латах чугунных тьмы»:

В кулаке Господнем моя душа –

Положил свободе Господь порог,

Дух мой взят в железа – пускай в ночи

Пробудится дух, как в плену герой…

Пер. М. Генделева

Я подхожу к своему дому, но входить не спешу. Как коротка жизнь, и какими длинными бывают одинокие вечера. Справиться с ощущением сиротства души мне помогает стремление к знанию, что выводит за пределы чувственного мира. При этом случаются вечера, когда сознание обреченности коротать жизнь без семьи и друзей становится нестерпимым.

Мечты о той, которая разделила бы мои мысли, с особенной силой воскресают в весенние теплые дни, когда ликующее пение птиц, вновь распускающиеся деревья, аромат цветов – всё кричит о радостях жизни. Тут уж своя пустая комната, куда я возвращаюсь из раза в раз, видится совсем уж неприютной – это тупик, из которого нет выхода.

Когда особенно тоскливо, говорят, нужно вспомнить что-то хорошее, и я вновь и вновь воскрешаю в памяти неожиданно случившуюся встречу: я еду в шестиместной карете, возчик, по просьбе пассажира, останавливается в любом месте, где тому нужно сойти, или по призывному взмаху руки прохожего.

Вот кучер придержал лошадей, чтобы вошла женщина… Я смотрел на неё, не в силах отвести взгляд; то была та самая синьора, о которой я не переставаю мечтать. Я узнал её грустные, глядящие за пределы этого мира глаза. Синьора смотрит на меня – неужели узнала?! Два года прошло с тех пор, когда я её первый раз увидел, она тогда улыбнулась мне…

Понимаю, неприлично вот так в упор смотреть на женщину, но не могу отвести взгляд. В карете несколько свободных мест, рядом со мной тоже свободное место, и я молю Провидение, чтобы та, которую я не могу забыть, села рядом. Если не рядом, то хотя бы так, чтобы я мог видеть её лицо. Должно быть, мой молчаливый призыв был услышан – она села напротив. То ли показалось, то ли на самом деле: она улыбнулась мне. И я забыл обо всем на свете, не смущало и её обручальное кольцо. Всякий раз, когда кучер останавливал свой экипаж, я замирал – вдруг сойдет моя случайно воплотившаяся мечта. Наш экипаж снова трогался в дорогу – и я радовался: ещё чуть-чуть моя госпожа будет рядом. Когда синьора поднялась, чтобы покинуть карету, я чуть было не бросился следом. Нет, я бы не испугался её мужа, даже был готов сражаться с ним на шпагах и быть заколотым, но вспомнил свое отражение в зеркале: от виска до щеки расползлось безобразное красное пятно. Мне только и оставалось смотреть вслед удаляющейся женщине и усмехаться своему уродству. Вернусь домой, посмотрю на себя в зеркало, и в который раз придется убедиться в своей обреченности.

Я ничего не знаю о снова встретившейся удивительной, не похожей на других женщине, а если бы и знал, ну хотя бы где она живет, всё равно не стал бы поджидать её у ворот. Давно смирившись с безнадежностью, я думаю о том, что счастье и несчастье рядом; счастье – мечтать о той, за которой я бы отправился хоть куда, и несчастье – знать, что если и доведется увидеть свою воображаемую возлюбленную, то это будет всего лишь случайная мимолетная встреча.

Я – страждущий Амнон, пусть приведут Тамар:

Я в плен попал страстей, в тенета женских чар.

Эгей, скорей друзей гоните что есть духу

Бежать и привести такую мне Тамар:

В венце, стан обернув в златую паутину,

В руке бокал вина – лозы веселый дар –

Пусть напоить войдёт, я ей скажу: утешь!

Огонь коробит плоть – о, потуши пожар!

Пер. М. Генделева

(Продолжение следует)