«То, что страшит, то воздаст нам рок…»

«То, что страшит, то воздаст нам рок…»

(Продолжение романа о Ибн Гвироле)

Ничтожны дела и помыслы наши:

 

Что человек, Господь?

Обрубок дерева гнилой,

Он плачет в темноте ночной,

А будь наказан он Тобой,

Умрет раздавленной змеёй,

Растает свечкой восковой,

Смени на милость гнев Ты свой:

Он – праха лишь щепоть.

Перевод Вл. Лазариса

 

Где кончается поэзия и начинается молитва? Можно сказать наоборот: где кончается молитва и начинается поэзия? Во всяком случае, это стихотворение я написал под впечатлением сто сорок третьего псалма, где сказано о том, что только у Бога можно искать милость, защиту, избавление.

Ещё совсем недавно случалось – болезнь щадила меня, то есть были просветы. Сейчас же, когда я должен покинуть Сарагосу, приступы боли участились, последние дни я едва сползаю с постели, чтобы выпить воды. Кости болят, красные пятна на лице и на теле увеличились, стали ярче. И нет друзей, кто бы пришел ко мне. Когда-то в дни, когда хворь одолела меня, навестил Ахим, даже принес вкусный пирог. Своим проявлением участия хотел приручить меня; у него даже в голосе стали появляться повелительные ноты. Однажды в гневе даже топнул ногой на мой отказ куда-то пойти с ним. Не сохранил я его в друзьях – не мог поступиться независимостью.

Не много нужно было ума, чтобы понять невозможность продолжения наших приятельских отношений; будучи ущемлённым своим рабским сознанием, Ахим, он же Абас, хотел взять надо мной первенство, главенство. Обвинял в излишнем мудрствовании; не мог он смириться с превосходством моих стихов, устремленностью к знаниям. По мне же, вера в Бога без интеллектуальных запросов перестаёт быть источником озарения.

Возле страдающего Иова стояли друзья, а у моего ложа никого нет; может быть, оно и лучше, не придется, подобно Иову, выслушивать глупые советы. Бог по наущению Сатаны всего лишил праведника – отца большого семейства, богача, главу племени.

У меня же – неимущего – нечего забирать, и я уже давно не противлюсь своему уделу оставаться одиноким. Разве что Он по наущению Сатаны решил ещё больше поразить мою плоть и кости. Я страдаю от нестерпимой боли, только ведь силы человека не беспредельны.

 

Что ж, море я иль чудище морское,

А может, самый крепкий из камней,

Что Ты мне шлешь всё новые мученья,

Как по наследству? Боже, пожалей!

За что караешь Ты, как будто

Тебе нет дела до других людей,

Взгляни, Господь: душа моя, как птица

В силке! Молю, не позабудь о ней!

Пер. Вл.Лазариса

 

Праведник Иов не отрекся от веры в непостижимую ему справедливость Всевышнего. Вот только каким образом примирить эту справедливость с жестокой очевидностью? Как бы то ни было, нечего возразить человеку на слова Творца мироздания: «Мой ум – не твой ум». Только и остаётся просить: «Покажи мне грех мой… Я только бы желал отстоять пути мои перед лицом Твоим».

Должно быть, смирение и готовность принять всё как есть умилостивили Провидение – боль отпустила, и стало возвращаться давнишнее желание отправиться в путешествие; новые впечатления избавят от угнетенного состояния ума и души. Как бы мне хотелось поселиться сейчас пусть и в разоренном Иерусалиме, увидеть место, где некогда стоял Храм, и оплакать его разрушение. Я бы с радостью оставил цветущую Испанию ради руин на своей земле. Однако нет у меня денег на столь дальнюю дорогу. Опять же там сейчас засилие рыцарей креста, от которых иудеям не приходится ждать пощады. Мы, прежние хозяева Палестины, наученные горьким опытом изгнания, когда-нибудь вернемся на свою, опустошенную сейчас Землю, ибо только мы являемся её законными наследниками. На ум приходят слова пророка Амоса: «И насажу Я их на земле их, и не будут они больше вырваны из земли своей, которую Я дал им, сказал Господь. Бог твой» (Амос 9:15).

Непрочь я посетить и Вавилон, где сохранились еврейские поселения и почтение к учености. В Персидской империи до мусульманства был зороастризм – единственный культ, который независимо от иудаизма поднимался до монотеистической веры, до понимания единого морального принципа, управляющего судьбами мира и людей.

Интересно, что во времена римского правления в Иудее надежды на избавление и пришествие Машиаха связывали с персидским владычеством, и говорили: «Если увидишь персидского коня, привязанного к дереву Земли Израиля, жди поступи Машиаха». Должно быть, это и способствовало тому, что участь иудеев в Вавилоне стала не только безопасной, но и завидной. То был и остается центр еврейского образования после разрушения Первого Храма. Примечательно, что наши гаоны Вавилонский Талмуд предпочитают Иерусалимскому.

Хорошо бы съездить и в Египет, там в Александрии евреям, как и в испанских городах, отведены отдельные кварталы. По доходящим в Андалусию сведениям тамошние евреи придерживаются религии отцов, однако не иврит, а греческий язык стал у них повсеместным от низших до высших классов. Вряд ли до сегодняшнего дня в Александрии существует община евреев-аскетов, о которых писал Филон Александрийский, он их называл терапевтами – врачевателями душ. На рассвете они произносили благодарственную молитву Богу за дневной свет и свет Торы, а при закате солнца – за истину, скрытую в душе. Представляю себя среди этих служителей Бога во всем белом; я участник их молитв и скудной трапезы, состоящей из хлеба, воды и исопа.

Только не суждено сбыться моим мечтам о разных городах и странах; согласно весу моего кошелька не могу покинуть пределы Испании. В Палестине, наверное, сейчас тепло, не то, что в Сарагосе – туманы, холода, ночью замерзла вода в кувшине; а тепла от едва тлеющих углей в жаровне недостаточно, чтобы согреть руки.

Холод парализует не только тело, но и мысли. И на улицу не выйти – невозможно защититься от резкого ледяного ветра. Только и остается закутаться во всё, что есть в доме, и не двигаться, дабы не растерять тепло своего тела, – замереть подобно личинке бабочки или кокону шелкопряда.

Какие только мысли не приходят в эти минуты вынужденного затворничества. Почему-то вспомнилось, что при рождении царя Соломона пророк Натан дал ему имя Иедидия – любимец Бога, а имя Соломон, то есть миротворец, – прозвище.

Царь-миротворец в целях безопасности границ до конца жизни брал жен из знатных родов соседних языческих народов. И не препятствовал им ставить своих идолов – не по причине своей старческой немощи, а должно быть, хотел умиротворить страсти. Или полагал таким образом объединить разные силы природы, которыми наделяли истуканов его иноплеменные жены. Эти разные силы, объединенные в одну, должны были означать противоположное множественности единство.

Мне не терпится поскорее уехать из Сарагосы чем дальше окажусь от отвернувшихся от меня собратьев по перу, тем быстрей пройдет гнетущее состояние растерянности, отверженности. Спешу продать домашнюю утварь, которую несколько лет назад приобрел на деньги Иекутиэля, моего утраченного незабвенного друга.

К весне у меня образовалось три кошелька. В самом легком – несколько золотых динаров, в чуть поувесистей – серебряные дирхамахи, и в самом тяжелом – медные монеты. Я пытался сосчитать, сколько всего, если в одном динаре десять дирхамах, в одном серебряном дирхамахе шестьдесят медных фулусов. Несколько раз начинал счет, сбивался и в конце концов бросил это занятие, ведь от того, что буду знать, сколько у меня денег, их больше не станет.

Я направляюсь в Толедо, что расположен на дороге от Сарагосы до старинного города Мериды. Согласно легенде, Толедо древнее Рима; «и был он земным раем и местом знаний». Опять же, согласно легенде, среди сокровищ города, что разграбили мусульмане в начале восьмого века, был «стол царя Соломона», изготовленный в Иерусалиме из огромного изумруда, который вестготы привезли из Рима в начале пятого века, и который Тарик ибн Зияд – арабский полководец – отправил халифу Дамасскому в качестве доказательства завоевания Испании.

Как бы мне хотелось отправиться в Толедо пешком, как это делают покидающие свой дом молодые люди или не имеющие постоянной клиентуры врачеватели. Однако я не осилю дальнюю дорогу.

Пристроился к почтовой карете, что отправляется из Иудерии Сарагосы в еврейские кварталы других городов. Еду налегке: связка книг и стопка рукописей – весь мой багаж.

Эфраим – давнишний возница средних лет – обрадовался пассажиру, хоть и был я поначалу молчаливым, безучастным. Кто-то отправляется путешествовать в поисках удивительных приключений, кто-то надеется найти состоятельного покровителя, я же бегу от ненависти людей, которым ничего плохого не сделал. Забыть бы поскорей их жалящие слова и чувство обреченности, когда на собраниях оказывался один против всех.

Выехали мы на рассвете, ещё не рассеялся утренний туман. Быстро миновали предместья Сарагосы с рощами олив, виноградниками, и оказались на пустынной дороге, по обе стороны которой – усеянные камнями невозделанные поля с ярко-зеленой весенней травой.

Вдали с одной стороны покрытые лесом горы, с другой – на горизонте, где обширная равнина смыкается с небом, розовеют подсвеченные восходящим солнцем облака.

С сожалением думаю о том, что покидаю Сарагосу, так и не встретившись с моим то ли действительным, то ли воображаемым почитателем, от которого я на днях получил отклик на недавно написанные стихи и на свою работу «Исправление души». Это послание с признанием моих философских воззрений и поэтического дара порадовало меня. А вот в чем я не согласен, так это с мнением автора письма о том, что «удаление от мира является необходимым средством для обуздания человеческих страстей и подготовки души к высшему назначению – то есть к приведению её, среди земных искушений, к ангельскому состоянию». Я полагаю, наоборот, что «не должно человеку удаляться от мира и быть одному». Жизнь отшельника не отвечает намерениям Создателя усовершенствовать мир. Мой друг Иекутиэль, благословенна его память, не был счастлив со своей унылой женой, но и такой семейный очаг лучше, чем ничего; у него есть дочки, которых он любил, успел выдать замуж и даже дождался первого внука. Что толку, если человек всю жизнь ищет, но так и не находит родственную душу. Нас привязывает к жизни забота о близких. Не по своей воле я живу один.

На письмо незнакомого ценителя моих писаний я ответил: «Человек не ангел, и этот мир, равно как и духовный мир, является божественным созданием. Никакая форма не существует без материи. Отсюда следует: нужно принять этот материальный мир, а не отвергать его». Особенно меня порадовал отзыв незнакомца о моих стихах, где он писал о том, что я нашел точные слова для выражения его чувств и мыслей. «Это удивительное радостное сознание, – писал он, – дает ощущение общения, разговора с вами, что греет душу, отчего чувствую себя не одиноким в этой земной жизни…»

Конечно же, я с радостью пошлю моему незнакомому почитателю новые стихи. Напишу ему и о том, что все наши впечатления, переживания фиксируются в сознании, создавая определенную установку на дальнейшее видение действительности. Совершенно случайные впечатления, слова, звуки возвращают былые настроения, чувства…

Однообразный пейзаж за окошком кареты не отвлекает от мыслей о своем вынужденном бегстве из Сарагосы. Мои собратья по перу не терпели меня за инакомыслие.

«Оставь при себе своё мудрствование и не мешай нам своим благочестием!» – кричали мне.

Не могу понять их неприятие философии Платона, который, подобно писаниям в Торе, говорил: «Начало всего сущего есть Бог». При этом он имел в виду не Зевса – верховное божество античности, а некий духовный источник, первопричину видимого и невидимого мира.

Запущенные, не возделанные поля с недавно проклюнувшейся травой оживляются редкими кустами алоэ, пригорками, холмами. Вдруг на пустынных просторах оказалось одно единственное роскошное сиреневое дерево; цветов больше чем листьев, – зелень не проглядывается. Судя по тому, как вольготно раскинулись ветви, дерево самодостаточно, и его не гнетет отсутствие соседства себе подобных. В противном случае оно так бы не красовалось на заброшенной, давно одичавшей земле.

От достатка, а не от скудости страны здесь так много оставленных полей; многие крестьяне переключились на ремесла, торговлю и переехали в город. Вспомнилось письмо Хасдая ибн Шапрута к хазарскому царю о богатстве этих мест:

«Да будет известно господину моему, царю, что имя страны, внутри которой мы проживаем, на священном языке – Сефард, а на языке исмаильтян, жителей этой страны, – ал-Андалус. Земля эта тучная, изобилующая реками, источниками, хлебом, вином и плодами…»

Под мерное покачивание кареты хорошо думается. В который раз пытаюсь осмыслить свою жизнь, в событиях которой я был не властен. Не помню, почему решил отправиться именно в Толедо, впрочем, мне, изгнаннику, всё равно куда ехать, только бы оживить душу новыми впечатлениями, доброжелательностью встретившихся людей. Мои единоверцы, откуда бы мы сюда ни прибыли, сохранили национальный облик. Должно быть, утрата страны, в которой наши предки жили веками, определила у многих из нас печальные, словно вопрошающие глаза. Часто по взгляду узнаю своих собратьев. Вот и у моего задумчивого кучера Эфраима в глазах тоска. Немолодой, но стройный, смуглый, темноглазый, явно восточный человек; наверное, его прадеды перебрались сюда из Ирана.

Эфраим, подтвердив мою догадку, спросил:

А твой род откуда оказался здесь?

Отец говорил, что его прародитель бежал в Испанию после разрушения Второго Храма и поражения восстания против Рима. У отца не было ни братьев, ни сестер; сейчас не у кого узнать что-либо ещё.

А мне дедушка рассказал историю нашей семьи, – с готовностью отозвался Эфраим, – а дедушке рассказал его дедушка. Мои предки оказались в Вавилонии после завоевания ассирийцами северного Израильского царства. Не помню, через сколько лет был декрет мудрого царя Кореша, разрешившего изгнанникам вернуться на свою родину. Кто-то откликнулся, а кто-то остался в Вавилоне. Мои праотцы остались, не хотели расставаться с нажитым тяжкими трудами добром. И никто им из века в век не мешал жить по законам наших отцов. Теперь же, в новое время, когда по миру распространился ислам, евреев в Ираке стали принуждать принять чужую веру. Вот тогда-то весь наш род перебрался в Бухару – древний красивый город. А пятьдесят лет назад, после взятия Бухары тюрками, многие предпочли Испанию. В Бухаре, рассказывал дедушка, евреи были на равных с местным населением, никому не было дела, у кого какая религия, был бы сосед хороший. Каждый молился Богу по-своему. Ну, а с тюрками, воинственными дикими племенами, невозможно было ужиться.

Слушая Эфраима, я думал о том, что вера и только вера хранит иудеев от растворения среди других народов.

Думал я и о том, что трудно жить с дикарями человеку, взыскующему истину; именно в это время – после нашествия тюрков – бежал из Бухары ученый на все времена Ибн Сина, перс по происхождению. Творение он представляет с помощью неоплатонического понятия эманации, чем объясняет переход от первоначального Единого к множественности сотворенного мира.

В его «Книге о предопределении» сказано: «Уже во чреве матери ангел, по велению Аллаха, записывает удел человека, его срок, злосчастным он будет или счастливым; единственное, что остается в нашей воле: выбрать между добром и злом»

О том же написано намного раньше в нашем Священном Писании, где можно прочесть также и о том, что в нашей воле совершенствовать свой разум. Что и делал Ибн Сина, он же Авиценна, претерпевший в жизни много бед и разочарований.

Эфраим, много лет ездивший по этой пустынной дороге, на мой вопрос, почему он выбрал ремесло извозчика, сначала не ответил. После затянувшегося молчания то ли мне, то ли себе заметил:

Соседская собака больше радуется моему возвращению домой, чем жена. Жену интересуют деньги, которые я привожу, мотаясь неделями при почтовой карете. Если что не по ней – кричит, скандалит. Я слова боюсь сказать, начал заикаться от её крика, никогда не знаешь, на что обозлится. Бывает, прицепится к чему-нибудь и долго не унимается. Стараюсь молчать, тоже недовольна, молчун, мол, ей колючка в бок.

Словно спохватившись, не сказал ли лишнего, возница с грустными глазами тяжело вздохнул:

Ну, да может, я зря так говорю…

Потом стал нахваливать жену:

Она проворная, аккуратная, в доме всегда порядок, всё разложено по своим местам.

Помолчав, продолжал:

А я при ней… вроде в услужении состою. Может, и ушел бы, мир большой, но не могу я уйти, мы вместе прошли половину жизни, пережили общее горе – у нас умер первенец. Да ведь и уходить некуда, и детей не бросишь. Доживу как есть…

Мне нечего было ответить на это горестное откровение; я не мог ни подтвердить, ни опровергнуть решение собеседника. А тот, погрузившись в свои переживания, кажется, забыл о моем присутствии. Спустя некоторое время, должно быть, желая понять, почему так безрадостно сложилась жизнь, снова заговорил:

В том возрасте, когда молодые люди или женятся, или ходят к женщинам за деньги, я предпочел жениться, но мечтал о другой девушке. Может, жена мне мстит за то, что я не её любил? Так ведь старался, помогаю по хозяйству, каждую копейку в дом несу. Никак не могу угодить, всё не так, всё плохо…Живу как на привязи. Сколько всего натерпелся.

Жена не для узды, что отбирает свободу, а для радости, – отозвался я то ли на слова возницы, то ли на свои думы. И чтобы утешить удрученного человека продолжал:

Положим, мы, будучи не в состоянии преодолеть тоску по утраченной возлюбленной, не можем удовлетвориться посильной возможностью взять в жены другую. Тогда нас ждет пустой дом, а сейчас у тебя есть утешение – дети. Привязанность к семье, какая бы она ни была, не стоит менять на свободу одиночества.

Ну да, – помолчав, согласился случайный собеседник.

 

Однообразный пейзаж пустынных усеянных камнями полей изредка сменяется маленькими заброшенными, почти безлюдными деревнями с редкой отарой овец.

Когда-то возделанная, а сейчас одичавшая земля ещё хранит следы былого изобилия и работавших на них людей, как то: заросшее травой колесо телеги или почерневшие бревна осевшего большого амбара.

Случается, плывут навстречу христианские и мусульманские сторожевые башни на пригорках, которые строились, чтобы высматривать врага. Попадаются маленькие селения креста и полумесяца, с ветхими постройками и вспаханными клочками земли. Летом можно жить в этих убогих домишках, а осенью – холодный дождь, непроглядный туман. Зимой избы с покатыми соломенными крышами занесёт снегом; люди и домашняя скотина будут скученными вместе в духоте и скудном тепле.