«То, что страшит, то воздаст нам рок…»

«То, что страшит, то воздаст нам рок…»

(Продолжение романа о Ибн Гвироле)

Я это знаю, – равнодушно отозвался Иосиф, – слово «ислам» означает «покорность».

В нашем учении, напротив, правомерно сомнение, и нет отказа от радостей жизни; возможность выбора и ответственность за всё содеянное делает нас свободными людьми. Принцип нравственности основан на свободе воли.

Мой ученик тяготился теологическими беседами, он отдавал предпочтение наставнику конного спорта; тот – сильный, смелый – брал призы на всех состязаниях. Вдохновляла подростка на спортивные подвиги и его племенная лошадь – светло-серая в черных яблоках, стройная, горячая – результат смешения европейских боевых коней и арабских скакунов. Должно быть, лошадь чувствовала в скачках соперничество людей и себе подобных.

Сколько бы я ни старался стать причастным интересам сына вельможи, мне недостало проницательности и умения вжиться в его внутренний мир. Вот и последний наш разговор о основателе суфизма, перса по происхождению, Хасана аль-Басри не заинтересовал Иосифа. Созданная Хасаном в девятом веке наука о сердцах, помыслах и человеческих намерениях предполагает, в отличие от арабских суфиев сегодняшнего дня, личную свободу, способность освободиться от рабства природы. Ученый видел, что люди, которые разбираются в шариате и читают Коран, совершают неподобающие поступки. Об этом несоответствии я и пытался толковать с Иосифом.

Я вспоминал себя в возрасте своего ученика; у меня уже тогда было сердце восьмидесятилетнего старика, размышляющего о вечном. С чего начался мой духовный поиск? Наверное, с мыслей о справедливости, с чувства неловкости перед теми, у кого не было возможности выбраться из бед; я хотел, но не мог им помочь. Может быть, так случается и с другими людьми: осознав несоответствие представления о должном с действительностью, они начинают искать высший смысл – духовное назначение человека. Более остро переживают душевный разлад, отсутствие воздаяния те, кто наделен обостренной чувствительностью, пытливым умом. Именно эти качества я старался найти и развить в своём воспитаннике.

C сыном Шмуэля – рослым красивым мальчиком я мог на практике проверить свои соображения, изложенные в недавно законченной работе «Источник жизни», написанной в форме диалога между учителем и учеником.

Этот метод беседы не я придумал, он известен ещё со времен античности, сейчас же распространен в арабской литературе. Ученик в процессе разговора должен осознать цель своего предназначения, прикоснуться к «Источнику жизни». На вопрос: «Что должен искать человек в этой жизни?» – учитель отвечает: «Познающая часть в человеке – самая главная, поэтому следует стремиться к познанию самого себя», это позволяет узнать и то, что вне человека. Наша душа – отражение Мировой Души, через себя мы приближаемся к познанию мира и Бога.

Я не стал говорить Иосифу о том, что доведись мне сейчас выбирать, быть ли придворным халифа, удачливым торговцем, воином или просто богачом, я бы выбрал себя таким, какой есть сейчас. Мой пример – бедного, больного, зависимого от щедрот его отца не вдохновил бы мальчика на подвиги в изучении трудов известных мыслителей. Как бы то ни было, его интересы не распространялись дальше своего будущего земного могущества. Наследник царедворца рано осознал величие отца, и словно это само собой разумеется, считал себя преемником его власти и славы. Мои наставления о том, что отец стал визирем и полководцем после того, как приобрел знания во всех областях науки и пером овладел раньше, чем мечом, Иосиф пропускал мимо ушей.

Слова, что между душой человека и Создателем располагается интеллект, и что бессмертен разум – разумная часть души, подростка мало интересовали. Не вникал он и в наставления о необходимости чистоты и святости. Воображение наследника царедворца не выходило за пределы будущих военных побед, земного величия.

Проницательный талантливый Шмуэль на восторги сына по поводу предвкушения выигранных сражений отвечал стихами:

 

Война поначалу красотке под стать,

Которой бы каждый хотел обладать.

 

Но время проходит, и злобной старухой

Повсюду сеет она смерть и разруху.

(пер. В.Лазариса)

 

Я, подобно своему воспитаннику, тоже хочу известности, славы; в юности мечтал сравниться с его отцом – самим Шмуэлем ха-Нагидом, но не славой полководца, а известностью поэта. Посылал Шмуэлю свои хвалебные оды, и он сразу оценил мои стихи. Вот и сейчас, будучи на хлебах знаменитого царедворца, хочу, чтобы он относился ко мне с уважением; он помнит, конечно, что мой стих на смерть в Вавилоне последнего Гаона затмил его траурную элегию. С тех пор прошло много лет. Сейчас благодаря Шмуэлю я забыл нужду, но…

Но насколько несравнимы наши судьбы. У него – всё: хорошая семья, и удача во всем идет за ним по пятам. Мой благодетель относится к тем счастливчикам, которые сочетают земные радости с желанием знать истоки, что от чего происходит. Я же, неизлечимо больной, тоскующий по любви и братской дружбе, обречен на пребывание наедине с собой. Он меценат, а я не только не могу никому помочь, но сам нуждаюсь в помощи. Будучи поэтом, Шмуэль ввел в литературу на иврите жанр героического эпоса, пишет оды, элегии. Он же и полководец армии халифа в Гренаде, много времени проводит в походах, лично принимает участие в сражениях. Сколько талантов! Подобно Давиду, прославленному царю Израиля, сочетает в себе доблесть воина, ум властителя, дар поэта. Не зря же он из дома Давида, вот только на гуслях не играет. Зато умеет добротой обращать своих ненавистников в друзей, может подняться над ситуацией.

Мне бы следовать его разумению, что лучший ответ глупцу – доброе слово или молчание. Однако не могу стерпеть обиду, не прощаю оскорблений; я вспыльчив, мнителен, нетерпим. Шмуэль в Малаге держал лавку благовоний, и торговля процветала, а я бы разорился на второй день. Я весь в себе, не могу отвлечься от своих мыслей. Всё кажется, будто стою перед лицом Вседержителя и усилием воли пытаюсь понять законы мироздания и перевоплощения бессмертной души. Вот и тема моих стихов: отношения человека с Богом, где за гимном восхваления следуют просьбы, покаяние.

Качества, позволившие Шмуэлю достичь положения второго, после халифа, лица в государстве, не могут не оценить даже его враги. Вот что говорит о нем арабский историк Ибн Хайан: «Этот злодей был одним из наиболее совершенных людей по своим знаниям, мудрости, смелости, верности, сообразительности, изворотливости, хитрости, умению обогащаться самому и быть щедрым со своими людьми, быть признательным с друзьями и ублажать врагов, смиряя их неприязнь кротостью». Одним словом, мой меценат широкая натура, халиф назначил его нагидом – властителем всех евреев в Андалусии. На этом посту он, подобно прославленному Хасдаю ибн Шапруту, помогает не только евреям Испании, но и евреям Северной Африки, Египта, Эрец-Исраэль. Содержит переписчиков рукописей, поддерживает ученых, литераторов, учеников ешив. Его авторитет в вопросах Торы и Талмуда неоспорим. Мне до сих пор не понятно, чем руководствовался Шмуэль, когда после смерти Хабуса в тысяча тридцать восьмом году из двух его борющихся за престол сыновей, Бадиса и Булуджина, выбрал старшего сына – наследного принца Бадиса, который первым превратил Гранаду в столицу; воздвиг крепость, построил дворцы и окружил город стеной.

В тысяча сорок первом году Шмуэль помог Бадису подавить восстание, поднятое двоюродным братом халифа. Тогда-то он и был назначен командующим королевских войск; сейчас, сражаясь против армии Севильи, одерживает победу за победой. Выигранным войнам Шмуэль обязан не только своей смелости и таланту, но и верности солдат, которых враг не раз пытался переманить щедрым вознаграждением.

Разнообразны жанры стихов моего покровителя: восхваление, обличение, любовная лирика, он первый еврейский поэт нашего времени, который ввел в свои стихи тему войны, хвалы воину. Уж я-то знаю, какой огромный труд за легкостью пера стихотворца, ну да Шмуэль сам об этом писал:

 

Вот перо и вот чернила –

Вечной мудрости приют,

Сколько душ погибло тут,

Скольких слава возносила

За писанья тяжкий труд.

(пер. В.Лазариса)

 

Каждому понятно: иудей, занимающий в исламском государстве высокий пост, не может не вызывать зависть и даже ненависть придворных. Не обладай Шмуэль талантом умело преодолевать их вражду и заговоры, ни за что не удержался бы на своем месте. С каким искусством он лавирует между приверженцами враждующих группировок; у тех также имеются прикормленные поэты, которые в выспренних традиционных панегириках восхваляют своих благодетелей за их таланты, щедрость и ревностное отношение к исламу. Шмуэль не прославляет в стихах эмира Гранады Хаббуса, и тем не менее тот не отказывается от его услуг; довольствуется умом своего придворного иудея.

Ревность к «неверному» часто служит поводом для нападений соседних берберских правителей, которые ха-Нагид, будучи полководцем, успешно отражает. Так, одолев врага в битве против Севильи в тысяча тридцать девятом году, он спас еврейскую общину Гранады, а в битве при Эль-Фуэнте победил жестокого правителя Альмерии, «желавшего извести всё иудейское племя». Эту победу Шмуэль предложил отметить как «второй Пурим», ну да, и как тут не вспомнить торжество над злодеем Аманом, а Шмуэля отождествить со спасителем – Мордехаем.

Многие сражения полководец и поэт описал в стихах, автором которых мог быть только участник сражений, уповающий на помощь Всевышнего. В своих удачах не только отмеченный Провидением царедворец, но и все иудеи видят знак Божественного спасения, свидетельство приближающегося избавления – конец изгнания.

И, конечно же, столь заслуженный человек получает хвалебные оды стихоплетов, которым покровительствует. Как бы то ни было, в ситуации соперничества поэтов, нередко сопровождающейся лестью, угодничеством, клеветой, я чувствую себя не на своем месте. В отличие от своего мецената, я не обладаю столь разнообразными талантами и не умею мудрым обхождением завоевать себе друзей. Исчезни я из его дома, он и не заметит. В ответ на насмешки, непризнание собратьев по перу я замкнулся, стал ещё более раздражительным, усилилось ощущение несовместимости с занятыми погоней за успехом людьми, среди которых обречен жить.

Может быть, я завидую своему блистательному покровителю? Или мне не даёт покоя благополучие его умеющих приспособиться придворных поэтов? Нет, просто я другой. Сколько раз пытался полностью уйти в свои философские размышления, чтобы никто и ничто меня не занимало, но пренебречь отношением людей невозможно, хотя бы потому, что необходимо с кем-нибудь делиться своими мыслями. Однако не мог я найти собеседника среди окружающих; только и оставалось – в уединении искать и обрести себя.

С Шмуэлем мы даже когда-то несколько раз обменялись письмами, и до того, как я стал жить в его доме, у нас были минуты понимания, духовного единения. Может быть, унижающее сейчас чувство зависимости отдалило меня от государственного деятеля, занятого проблемами халифата. И не только халифата, он ещё и заботится о еврейских общинах; синагоги, библиотеки поддерживаются его деньгами. Сколько людей ждут его участия, внимания. Он, а не я спасает единоверцев от физического уничтожения, и не мне, а ему, умело преодолевающему вражду, сопутствует заслуженный успех.

Опять же, я не справился с ролью духовного наставника сына столь заслуженного человека. Подвижный жизнерадостный подросток избегал занятий, напрямую не связанных с его будущим восхождением к власти. При встречах со мной Иосиф вежливо раскланивался – воспитанный мальчик, но заниматься вопросами, отвлеченными от земной славы, не хотел. Беседы на философские темы, размышления о «вечном» раздражали честолюбивого мальчика, жаждущего конкретного героического дела.

Пребывание во дворце Шмуэля – недавнее прошлое, которое перемежается с настоящим. Я снова и снова мысленно возвращаюсь к тем дням, когда необходимо было сделать выбор. Вернее, возвращаюсь к вопросу: правильно ли я поступил, оставив хлебосольное место. Чем больше я старался убедить себя не покидать дом, где ни в чем не было недостатка, тем сильнее ощущал пустоту души, безразличие ко всему, словно разменял свой единственный золотой медяками и не заметил, как те разлетелись.

Настроение менялось; то я решался уйти, то безвольно плыл по течению, убеждая себя остаться на положении одного из благополучных, не знающих нужды придворных. Противоречивые настроения нашли отражение в стихах; то я прославлял своего покровителя, то сравнивал его холодную поэзию с ледяной вершиной. Если когда-то, будучи начинающим поэтом, я хотел сравниться с ним славой, то сейчас понимаю: при всех достоинствах поэзии Шмуэля, мои стихи о боли, мольбе и покаянии обращены к сердцу человека и потому надолго переживут меня. Да и что мне, посвятившему жизнь познанию вечных духовных ценностей, искать при дворе вельможи. В конце концов колебания между желанием независимости и страхом нищеты настолько опустошили меня, что я решил окончательно: нужно уйти, прервать несостоявшуюся дружбу. Источник жизни и свободы – воля!

Нет, я не завидую славе своего патрона, радуюсь его хорошему стиху как подарку, но каждый при своем, да и зависть – чувство бесплодное, угнетающее ум и душу. Я понимал: чтобы сохранить себя, свою независимость, нужно уйти. Да, но трудно уходить в никуда и снова бедствовать, снова сидеть в холодной комнате, экономить на хлебе и угле. И оставаться в этом роскошном доме, где не нужно заботиться о хлебе насущном, тоже не мог. Мне необходимо сознание своей нужности, значимости хотя бы для самого себя, а вместо этого я был окружен прихлебателями, соперничающими из-за благосклонного внимания хозяина. Они с видом знатоков критиковали мои стихи, и я должен был оправдываться, отвечать на их нелепые замечания, объяснять и доказывать право на своё видение мира. Это было утомительно и опустошало душу.

Всё повторяется: те же, что и в Сарагосе, нападки, и мое отчуждение. И всё так же я искал утешение в мысленном диалоге с моим, ушедшем в другой мир, единственным другом Икутиэлем. Он, ищущий, пытливый человек, стремился постичь высший метафизический, религиозный смысл во всех проявлениях жизни.

Как бы я ни старался стать независимым, ощущение чуждости окружающих угнетало. Пробовал убедить себя не принимать всерьёз отношение ко мне, но невозможно жить с людьми и оставаться свободным от них. Зачем я здесь? Одним словом, хвалебные оды, адресованные вельможе-покровителю, с перечислением его щедрот и талантов, много желающих писать и без меня. Должно быть такова природа человека, и окружающих стихоплетов в частности; из страха потерять место они унижаются до интриг, лести, клеветы, не забывают писать и критику моих стихов, до философии дело не доходило.

Я старался по-доброму относиться к собратьям по перу, но ничего из этого не выходило, все мои попытки кончались ссорой. Вот и в последний раз, когда я стал рассказывать дошедшие из Палестины сведения о том, что оставшиеся там евреи в отдаленных от центра страны районах стали принимать мусульманство, вызвали яростный крик одного из участников беседы. Я пытался объяснить столь удручающие сведения тем, что люди не хотят покидать свою землю. Оппонент, с которым у меня никогда не находилось общих тем для разговора, обвинил меня во лжи. Я сослался на авторитетный источник этой информации, однако мой ненавистник не унимался. «Да пошел ты!» – бросил я ему, повернулся и ушел.

Далее, избегая общения не только с тем, кто реагировал на меня как бык на красное, но и с молчавшими свидетелями ссоры, невольно стал думать о том, что Второй Храм был разрушен из–за беспричинной ненависти евреев друг к другу. Я хотел устранить эту напасть на будущее – на время Третьего Храма, и потому спустя некоторое время предложил своему противнику помириться. Тот потребовал, чтобы я извинился. Однако я не знаю, в чем моя вина и за что мне нужно извиняться. Примирение не состоялось.

В очередной раз я оказался без поддержки и участия, окружающие все вместе, а я один. Они о чем-то разговаривают, смеются, надо мной смеются, над моим маленьким ростом и большими амбициями: мол, ставлю себя выше всех и беру на себя слишком много, хочу познать то, что за пределами нашего разума. Стоит мне приблизиться – замолкают, словно я враг или шпионю за ними. Ну, да мне и неинтересно с ними; не терплю поверхностные разговоры, лучше устраниться и быть изгоем. Да, я разборчив в общении с людьми, поэтому, не желая того, невольно выказываю своё отношение к окружающим. В конечном счете, человек сам выстраивает свою жизнь.

Иногда приходят мысли о том, что кто-то уже проживал сходную с моей судьбу, и подобно мне, пытался выразить словами цель, определяющую странствия души. У подобных людей духовный голод, они живут в ожидании высшего просветления – ищут Бога. И для встречи с Творцом нужно проявить самостоятельность – выйти из стана.

Незадолго до моего окончательного решения, гуляя, как всегда в одиночестве, по осеннему с облетающими листьями саду, я склонился над бассейном и увидел в воде отражение изуродованного пятнами лица; то было лицо человека неопределенного возраста, утомленного долгими раздумьями. То было моё лицо с глубокими морщинами и пронизывающим скорбным взглядом – лицо отчаявшегося изгоя, всякую минуту готового не к братским объятьям, а к защите от нападений завистников. В это мгновенье я окончательно решил уйти из дворца покровителя.

Я предпочел свободу, спасительное одиночество. Одиночество это не только отчаянье и сознание своей отверженности, но гордость, независимость.

Человек сам себе хозяин, всю жизнь старается постичь неведомые тайные дали – то, что скрывается за пределами времени, тайну жизни и смерти. Вот и не пристало мне поступаться своей свободой – непременным условием разговора человека с Богом: «Куда пойду от Духа Твоего, и от Лица Твоего куда убегу? Поднимусь в небеса – там Ты; постелю ли себе в преисподней – вот Ты!» (Псалом 139:78). Чем больше мы осознаём близость Творца, тем большая часть нашей души достигает бессмертия. Силой воли я выстроил свою жизнь, подчинил её познанию духовного смысла. И эта бескомпромиссная устремленность всегда брала верх; жизнь души важнее страха неустроенности.

Покинув дом Шмуэля, я вспоминал, что в юности зачитывался его стихами. И может быть, от того, что его поэзия была для меня очень значима, я ждал ответного чувства, братских отношений. Этого не случилось.

Я ездил по стране, встречал разных людей и всякий раз убеждался: человек находит отдохновение причастностью к какому-нибудь делу. Вот и я живу своими писаниями. С годами ничего не меняется в моей жизни, всё так же я не уверен в завтрашнем дне. Однако не пристало жаловаться ни на судьбу, ни на бедность. Если кошелек скудеет до того, что в ближайшие дни не на что купить хлеб, я призываю себя к благоразумию и терпимости в поисках заказов на написание элегий по случаю чьих-либо торжественных дат. Только делаю это при крайней нужде, потому как должен следовать требованиям работодателей, которых традиционная форма стихосложения часто интересует больше содержания. Сколько бы я ни говорил, что наш выбор судьбоносных решений определяется силой воли, ловлю себя на том, что всё складывается само собой, и я снова и снова оказываюсь перед необходимостью искать пристанище – ни семьи, ни друзей.

Не волен я изменить свою жизнь; только и остается просить Небеса, чтобы кто-нибудь услышал, понял меня, пусть не сейчас, спустя годы нашел бы я друга своим мыслям, стихам. Иногда кажется, что есть люди, изначально обреченные одинокими преодолевать жизнь.

Мысли возвращаются к несостоявшейся дружбе с Шмуэлем ха-Нагидом – достойным соперником в поэтическом творчестве. Конечно, наши расхождения усугублялись вспыльчивостью моей натуры, что нередко брала верх над здравым смыслом.