Журнальный мир

Интересно, может ли иудей рассчитывать, что после смерти в новом воплощении он не окажется ни «правоверным», ни носителем креста? В круговерти людей спешу уступить дорогу каждому, кто идет навстречу, даже мальчик-зеленщик не посторонился. Случись сейчас пожар, я, чтобы выбраться из толпы, не смогу работать локтями, меня затопчут первым. Может, из-за отсутствия воинственности в следующем воплощении буду индусом? И с покорностью приму воззрения индуизма, согласно которым все многообразие мира есть иллюзия, а отдельные души идентичны и подчинены богам Вишну и Шива. Нет предела воображению.

Никто не может предвидеть, кем ему придется коротать другую жизнь. Тем не менее, вижу себя только иудеем, ощущающим в себе бессмертную душу и ведущим разговор не с идолом, истуканом или даже с человеком, которому приписывают всемогущество. Да, я всего лишь прах, взятый из земли, но я обладаю разумом, свободой воли, и дыхание Бога во мне.

Сейчас в этой жизни люди вольны выбрать то или иное вероисповедание. О теологических спорах иудеев и мусульман пишет мастер высокочтимого искусства арабской дипломатии Шмуэль ха-Нагид, разносторонние таланты которого проявились и в этой области. Нечего возразить на его слова: «Бог являет себя человеку двумя путями: посредством разума и откровения». Иудеи, христиане и мусульмане претендуют на собственное откровение, подлинность которого можно определить с помощью сопоставления основных положений. Поэтому необходимо, чтобы осведомленность в разных религиях, рациональные размышления предшествовали принятию любого пророчества. Противоречия, содержащиеся в Коране, Шмуэль объясняет, руководствуясь логическими доводами.

Истина для ученого оказалась дороже чем дружба со знаменитым исламским богословом Ибн Хазамом. И тот напал на него: «Восстал человек, преисполненный ненависти к нашему пророку. Его презренная душа гордится накопленным богатством; золото и серебро, переполняющие его дом, возбуждают в нем низменные страсти; он написал книгу, чтобы перечислить противоречия слов Бога в Коране. Пусть эмир удалит от себя этих людей, грязных, дурно пахнущих, нечистых и проклятых, которым Бог послал унижение, позор, падение и злобу, каких не знает ни один другой народ.

Помните, что одежды, в которые они одеты Аллахом, более опасны, чем война, и более заразны, чем проказа…» Под одеждой Ибн Хазам, наверное, имел в виду разнообразные таланты Шмуэля, в полемике с которым он не мог взять верх.

Нельзя не отдать должное уму моего недавнего покровителя. Он ничего не ответил исламскому богослову, увидев в этом и подобных высказываниях зависть и непримиримость к инакомыслящему народу Израиля. Эта схватка могла вызвать антиеврейские волнения, но общий климат мусульманской терпимости, усиленный безбожием, распространенным в Андалусии, не только не привел к погромам, но и не помешал здравомыслящим арабам восторгаться человеком, способствующим процветанию страны. Один из придворных халифа Мунфатиль писал ха-Нагиду: «Вместо того, чтобы пытаться понравиться Богу, обнимая камень Мекки, мусульмане должны были бы целовать твои руки, поскольку они приносят удачу. Благодаря тебе я добился здесь всего, чего желал; я надеюсь, что благодаря твоему заступничеству мои желания будут удовлетворены и в ином мире. Когда я нахожусь с тобой и близкими тебе, я часто исповедую религию, которая предписывает соблюдать субботу, когда я нахожусь со своим народом, я исповедую ее в тайне».

Религия – это опыт переживания, способ жить. Не являются ли слова придворного признанием того, что человек может стать угодным Богу своими добрыми делами? Однако, при самом дружественном общении с мусульманскими правителями, мы с Шмуэлем не раз говорили о непрочности положения евреев в изгнании и о надежде на возвращение в Сион^*.

Отношения между иудеями и исламистами в основном экономические, а интеллектуальный обмен в большей степени односторонний: от арабской культуры к еврейской.

Все научные труды написаны на арабском языке. Вот и я свой трактат «Источник жизни», где сформулировал основы иудаизма с философской точки зрения, пишу на арабском, совершенству которого завидуют магометане.

Философия – общечеловеческая мудрость, она не имеет национального элемента. А вот стихи, адресованные единоверцам, сами собой слагаются на языке псалмопевцев.

Я не раз возвращался к мыслям о том, что наш народ живет памятью веков. На сегодняшний день, несмотря на возникавшие время от времени столкновения с исламистами, еврейские общины процветают. Арабы и евреи настолько сблизились, что арабский язык не только проник в наш быт, но зачастую стал и литературным языком. Приобщившись к мусульманской культуре, мы сохранили дух иудаизма, о котором радел Саадия Гаон: «Наша вера, – писал он, – не противоречит стремлению к самостоятельному познанию истины, более того, она может подтверждать истину пророческого откровения». Другими словами, откровение и разум не только не противоречат друг другу, но ведут к истинному знанию^**.

Случается, я не могу совладать с желанием праздника, и тогда спешу на людную улицу в надежде встретить синьору, которую увидел в первые дни пребывания в Валенсии. Удивительно, но я постоянно ощущаю её присутствие. Если абстрагироваться от реальности, то ловлю себя на ожидании чуда нашей близости, и тогда с какой легкостью я вживаюсь в образ счастливого человека. Теперь понимаю: единение с любимой женщиной – одно из главных стремлений. Я уже видел чудо в своей жизни – это любовь родителей. Мне больше ни у кого не довелось встречать подобного единения – двое как один. Только на несколько месяцев мама пережила отца.

Увы, не спасают от неприкаянности знания, которые я ищу; особенно тоскливо, когда ощущение божественного присутствия оставляет меня. Должно быть, страх, тоска, греховные мысли и желания появляются по причине неустроенности жизни. Мои дни, заполненные титаническим трудом, бедны внешними впечатлениями. Сколько раз я переезжал с места на место, сколько раз чужой дом был мне пристанищем, но ничего не меняется в моих буднях – нет у меня друга, и я снова и снова оказываюсь наедине со своими никому не нужными рукописями.

Чего ты боишься моя душа, в чем твой страх?

Оставайся там, где ты есть!

Если мир для тебя столь же мал, как ладонь,

Куда же ты, несчастная, пойдешь?

Чем странствовать по миру,

Оставайся пред Господом и замри.

Если сумеешь отвернуться от человека, то будешь спасена

И узришь награду за свой поступок.

Если страсть твоей души подобна крепости,

Короткой осады будет достаточно, чтобы ее одолеть,

Твое наследие не на этой земле,

Пробудись для поиска своей цели, пробудись.

(Пер. В.Лазариса)

Грустно сознавать, но моё пребывание в этом мире лишено радости; неприкаянность, болезнь, бедность не оставляют меня. Не к кому больше обратиться, кроме как к Всевышнему; «ощущение Бога – мое спасение, единство с Ним, растворение в Нем – моё упование». Только бы сохранить свободу, не попасть в зависимость от богатых покровителей, не соблазниться признанием неучей. В противном случае поэт оказывается на положении вассала; юридически он свободен, но фактически себе не принадлежит, ибо старается угодить тому, кто дает ему средства к существованию. Ну, а в завистниках и недоброжелателях везде недостатка нет. Я всего лишь зависимый от обстоятельств человек, и моё гордое одиночество нередко сменяется отчаяньем, страхом.

Велики мои страдания, смертельна рана,

Силы покидают меня, тело слабеет,

Нет для моей души прибежища,

Нет места, где перевести дух!

(Пер. В.Лазариса)

В который раз думаю о том, что болезнь мне послана как испытание: возьмут ли мысли о Боге – источнике жизни – верх над мучениями? Всё, что мне остаётся, – вызвать судьбу на бой. Душа моя, устремленная к мудрости, противится смерти. Прости, Адонай, моё маловерие, слабость воли, и дай силы победить ощущение оставлености и страдания плоти:

Смертельна рана, муки от болей,

Нет сил, и с каждым днем я всё слабей,

Душе спасенья нет и нет покоя,

От этих мук куда же деться ей?

Три демона хотят меня прикончить,

Терзая самой страшной из смертей:

Грех, одиночество и адовые боли –

Кто устоит перед атакой сей?

(Перевод В. Лазариса)

Нахожу утешения в рукописях Саадии Гаона, он первый в прошлом веке перевел Тору на арабский язык, и его перевод стал общепринятым среди евреев, утративших знание иврита.

И он первый разделил предписания Торы на те, что посильны человеческому разуму, и на божественные веления, которые нужно принимать на веру. Согласно Саадии, мы исходим из трех источников: из рационального обоснования, из Торы и из традиции Устного учения. Без логического обоснования неубедительны другие источники, «ибо всякое толкование, согласное с заключением разума, является истиной, а всё, против чего возражает разум, не существует и не имеет смысла». Беды, которые человек претерпевает в этом мире, Саадия объяснял следующими причинами: «…они могут представлять собой либо урок, который Бог дает своим творениям, либо наказание за грехи, либо страдание, вызванное любовью, – кого Творец любит, того и испытывает на прочность». Страдания можно рассматривать и в качестве средства переориентации сознания на другой – идеальный мир. Как бы то ни было, мне только и остаётся просить прощения за греховные мысли и молить о том, чтобы продлились дни мои.

Боже, прости мои прегрешения,

Даже если их нельзя счесть,

Вспомни о своем милосердии, Господи,

И отврати свой взор от греха того, кто сотворен из праха.

И если приказ о моей смерти подписан,

Отмени его, о Боже, измени его.

Пусть моя болезнь будет выкупом за меня,

А мои страдания заменят смерть.

(Перевод В.Лазариса)

Сколько раз в своем неустроенном быте я мысленно возвращался ко времени пребывания в доме ха-Нагида на положении домашнего учителя, которое всё больше тяготило меня. Не нуждался его сын в моих уроках и наставлениях. Тем более, что у нас с ним разная направленность ума и души: Иосифа занимают мирские дела. Опять же, в отличие от Шмуэля, моего бывшего покровителя, я не умею легко сходиться c людьми. Мое уединение и смятение духа усугубляется также сознанием невозможности или непосильности раскрыть Первичную Сущность, ибо она бесконечна и превыше всех вещей. Что бы я ни говорил о своем уходе из дома ха-Нагида, главная причина в том, что надежда на дружбу с достойным собратом по перу обернулась всего лишь сытой жизнью в его дворце.

Трудно совместить ощущение бесконечности, стремление приобщиться к Универсальной Душе, Интеллекту, с потребностями плоти и необходимостью заботиться о ней. Нет, я не жалею, что отказался от устроенного быта, когда жил на всем готовом, и в моем распоряжении была не только библиотека хозяина, но и слуга, который в холодный зимний день по первому зову приносил жаровню с горячими углями.

Однако в роскошном доме вельможи чаще возникало чувство неизбежного поражения и всё реже посещало вдохновение. И всё больше раздражала ненужная роскошь убранства многочисленных комнат: ковры, сундуки, вазы, тяжелые пурпурные шторы, что и явилось причиной иронии над хозяином этих богатств. Я невольно поддался вскипевшему гневу, когда споткнулся о сундук и ушиб ногу. И в тот момент, не в силах прибегнуть к здравым рассуждениям, написал вовсе не хвалебный стих о своём меценате. Наши отношения вконец испортились. И я решил уйти. Должно быть, воля в принятии того или иного решения срабатывает бессознательно, на интуитивном уровне. В противном случае я поостерегся бы писать нелицеприятные стихи о своем благодетеле. Чуждость обстановки и людей, окружавших меня, вели к замкнутости, большему одиночеству, чем наедине с собой. И чем настойчивей я призывал себя к благоразумию, тем сильней мной овладевали подавленность, неприязнь, раздражение. Пренебрежение сознанием чуждости места является началом отказа от самого себя.

Чувство зависимости угнетало, и не суть важно, как Шмуэль ко мне относился. Должно быть, я сам, не сознавая того, в последние дни искал с ним ссоры, дабы не было соблазна мне, бездомному, остаться в его дворце. Не могу я изменить самому себе, не могу свободу, устремления ума сменить на устроенную жизнь.

Мне ли Мудрость покинуть? Сам Бог осенил

с ней Завет мой… Кто Господу будет помеха?

Мудрость бросит меня?.. Мать не бросит дитя!

Я – склонения дней её смысл и утеха!

Я брильянт в ожерелье на шее её –

может быть, в ожерелье возможна прореха?!

Вы скажете ей: «Драгоценность сорви –

обнажи своё горло на черни потеху!»

Мудрость – Сердцу блаженство, чьи струи чисты,

в чье теченье войти, как в прозрачную реку.

Можно ль Душу мне застить? – как солнце зимой

застилается тучами, полными снега?..

Всякий миг этой жизни я душу веду

в её дом за завесой туманного млека.

Ведь душа поклялась: не утихнуть – доколь

суть ЕГО непостижна уму человека!

(Пер. М.Генделева)

Я оставил дом Шмуэля и уехал из утонувшей в густой зелени садов Гранады. При отъезде, так же, как и при моем появлении в городе, солнце клонилось к закату, между листьями деревьев просвечивала снеговая вершина Сиерры. По отлогам гор стелился лиловый пар, на аллею ложились сумрачные тени. В который раз я снова свободен и, как всегда, одинок. Утешался тем, что денег в моем кошельке на первое время хватит; в еде и питье я воздержан, обхожусь самой простой пищей. Никогда не понимал тех, кто тратит деньги на покупку дорогих продуктов и время на приготовление изысканных блюд.

Надеялся, что в Валенсии, куда я держал путь, мне удастся зарабатывать стихами, и не будет необходимости общаться с чуждыми, озабоченными всего лишь повседневностью людьми. И исчезнет, наконец, угнетающее чувство зависимости. В Валенсии, где мне, наверное, суждено жить до конца дней своих, надеюсь обрести покой и свободу. Не знаю, почему я выбрал именно этот город, может, от того, что он, подобно Малаге, городу моего детства, – на берегу моря.

И истории их схожи – оба существуют со второго века до нового летоисчисления, были под властью римлян, и затем – в четвертом веке – завоеваны вестготами. Согласно преданиям, вестготы, принявшие христианство примерно в начале шестого века, считаются одними из предков испанцев. В седьмом веке Валенсию захватили мавры: исповедующие ислам арабы и берберы. В том, что история отразилась в сегодняшнем дне разнообразием людей по цвету кожи, языку и множеству разных обычаев, я удостоверился в первые же дни по прибытию.

В настоящее время этот город – столица мавританского королевства, это благоустроенное место с оросительными каналами, роскошными арабскими банями и мощными, рассчитанными на тысячелетия, защитными стенами. Здесь, подобно другим захваченным мусульманами городам, – арки, купола, башни, с которых муэдзины, стараясь перекричать друг друга, призывают правоверных на молитву. И такие же, как в Сарагосе и Гранаде, великолепные сады, дворцы, разнообразные жилые постройки с искусно сработанными решетками окон. И тоже крытый рынок близ мечети, к которому примыкают узкие петляющие улицы, населенные ремесленниками. При входе в торговые ряды – лавки с фруктами, овощами, рыбой, арбузами. Далее: дорогие украшения, халаты, инкрустированные сабли, знаменитые клинки из толедской стали. На возвышении – похожий на крепость дворец правителя.

В Валенсии я освоился быстро; Иудерия здесь мало чем отличается от еврейских кварталов в других городах. Ближе к вечеру, когда в уставшей голове сворачиваются мысли, позволяю себе роскошь отправиться на прогулку.

Надвигая на лоб чалму, чтобы закрыть хоть несколько красных пятен, в который раз вспоминаю слова Порфирия о своем учителе Плотине: «Казалось, он всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике».

Желание приобщиться к активной жизни людей гонит меня на многолюдную рыночную площадь – послушать, о чем говорят местные горожане, приезжий люд, торговцы и покупатели. Впрочем, покупатели, загипнотизированные напором красноречия продавцов, расхваливающих свой товар, всё больше молчат. С удовольствием посещаю центральную синагогу; в доме молитвы и учения слушаю годами слаженное пение и приобщаюсь к бесконечности Бога. Здесь дети познают первые буквы, и здесь же проходят дебаты мудрецов. Если полемика ученых мне неинтересна, просто хожу по городу – наслаждаюсь прогулкой.

Всякий раз мечтаю встретить синьору, улыбку которой не могу забыть с первых дней пребывания в городе. Созерцание других женщин не волнует меня, а эта высокая синьора с грустными глазами представляется близкой, родной. По глазам, по взгляду люди узнают друг друга. Не случайно древние философы считали, что зрение состоит в истечении из глаз интеллектуальной силы, которая вступает в соприкосновение с видимыми объектами и возвращает их в глаза. Для меня зрение является самым возвышенным из всех органов чувств, и связано с разумом. Впрочем, об этом писал ещё Аристотель. Эмпедокл сравнивал глаз со светильником, светом души и ума.

Однажды издали я увидел ту, с которой мысленно не расстаюсь, и уж было решился приблизиться, но видение исчезло. Так оно и лучше, она замужем, да и незачем я ей. Неразделенная любовь… обреченная любовь… желания… страдания. И радость воображения, когда нежность, страсть, поклонение сверхчувствен-ному идеалу уносят в заоблачную даль. Я придумал свою любовь, и она приходит ко мне во сне. Стараюсь, но не могу удержать её в сновидении; вот же она, совсем близко, протяну руку и дотронусь, но снова и снова – всего лишь исчезающий вдали силуэт. Просыпаюсь с тягостным ощущением утраты. Я убеждаю себя в идеальном отношении к моей прекрасной даме, и тогда любовь, хоть и не свободная от чувственного влечения, принимает форму поклонения молитвенному идеалу отшельника. Случается, воображение утрачивает силу, и приходит осознание не настоящего, а придуманного чувства. В такие минуты становится тоскливо, пусто на душе, и я спешу снова погрузиться в иллюзорный мир мечты.

Продолжение следует