Журнальный мир

* * *
Звонки намеренно-случайные,
сигналы на одной волне
всегда тому, кто не скучает,
не вспоминает обо мне,

неловкий оклик в гулком зале,
привет непрошеный, ничей,
и робкое иносказанье
моих задиристых речей

всегда тому, кто неохотно,
и не сейчас, когда-нибудь,
по строчкам может мимолётно
и с удивлением скользнуть…

Своим любимым докучаю,
давно потерянным в толпе,
и каждый день по ним скучаю,
и не скучаю по себе.

* * *

в стороне от всех напастей
где-то музыка звучит –
нервно вспыхнет и погаснет,
заиграет-замолчит,

в небесах, небесных порах,
словно ранка на руке,
проступает алый сполох –
чей-то праздник вдалеке,

он растягивает ровно
вдоль закатной полосы
дальней музыки укромной
еле слышные басы:

там, на самой на границе,
за которой благодать,
вечно чей-то праздник длится –
нам отсюда не видать.

* * *

То, о чём умолчу в ежедневной тщете,
среди вечных сомнений и жажды, –
словно нервный румянец, горит на щеке,
всё становится явным однажды.

Что доверить нельзя никому на земле,
тихой тайны глубинная рыбка –
всё однажды отыщется в старом столе
на случайных клочках и обрывках.

Взрослым дочкам подруг – все скелеты в шкафу,
щегольские слова и одёжки.
Разбазарю укромную эту судьбу
до последней серебряной ложки!

Тороплюсь одарить перешитым добром,
пережитым добром поделиться –
что ревниво хранила за пятым ребром,
может, тоже кому-то сгодится…

* * *

До скрипа вымыта посуда,
и всё же, через много лет,
хранит, неведомо откуда,
знакомый привкус, терпкий след,
когда нутро моей машины –
берложка, тайное дупло –
хранит без видимой причины
чужие запах и тепло,
когда хитро и виновато
бубнит, меняя голоса,
хранит настырный навигатор
давно чужие адреса –
тот молодой, полуподвальный
и недоигранный сюжет –
сворачивая машинально
на улицу, которой нет.

Любви нелепые вкрапленья,
судьбы затверженный иврит,
непрошеное обновленье,
что вечно глючит и сбоит,
но сохранит мои секреты
мгновенье, вечность, полчаса,
и все забытые сюжеты,
и запахи, и голоса…

ЕВА

не печальней прочих,
что ж тебе ещё?
мягким станет ночью
твёрдое плечо

из ребра и воска,
он такой один –
терпковато-жёсткий,
яблоко-кандиль

не твоя победа,
не твоя вина,   
что до края света
ты ему дана

редкой и негордой
гостьей у двери,
маленьким и горьким
семечком внутри

* * *

Поздних строчек лён и хлопок,
рифмы стоптанный каблук…
старой быть не так уж плохо:
не бежать на каждый стук,
не частить, срывая голос
ломкий,
каждому в ответ –
нет, не гордость, просто годность,
там, где тонко, – сносу нет.

Вот и стелется упрямо
небо, ноское вполне,
что всегда хранила мама
в нижнем ящике, на дне, –
для кого-то повод веский,
для меня отрез льняной,
нет ни дочки, ни невестки,
чтоб донашивать за мной
те весенние задворки,
те забытые слова,
снега девичьи оборки,
мокрых веток кружева.

* * *

Состарились, и дочь почти старуха –
и между ними вечное «почти»,
и ритуал выслушивать вполуха,
некстати заглянув на полпути,

пренебрегая телефонным богом,
стерев его молитвы до одной,
бежать, к двери протискиваясь боком,
в проходе между шкафом и виной,

за гранью многоточия и точки,
однажды отодвинув за черту
тот хрупкий быт, бумажные цветочки,
кладбищенский уют и тесноту.

Вот я в дверях, худышка, полукровка,
с гостинцами прощальными в горсти,
небесный этот дар – не взять неловко
и некуда с собою унести.

Вот я, бунтарка, обхватив колени,
прервав усталых ангелов полёт,
сажусь во тьме на голые ступени,
сбежав из дома – на один пролёт.

* * *

изобличающий, прощальный,
запретный, вроде колдовства,
дар откровения и тайны
привычно складывать в слова,

стареть с ним, щуриться на солнце,
что позабыто – ворошить,
и как домашнего питомца,
его придётся пережить:

ловить уже, быть может, завтра
щекою солнца вещество,
но в ранней немоте внезапной
не понимая, для чего.