Журнальный мир

На Тереке

Во имя Аллаха всемогущего спрашиваю тебя, хан кипчакский: с каким намерением ты, управляемый демоном гордости, вновь взялся за оружие? Или ты забыл нашу последнюю войну, когда рука моя в прах обратила твои силы, богатства и власть? Образумься, неблагодарный! Вспомни, сколь многим ты мне обязан. Но есть ещё время, ты можешь уйти от возмездия. Хочешь ли ты мира, хочешь ли войны – выбирай. Я же готов идти на то и на другое. Но помни, что на этот раз пощады тебе не будет.

Письмо Тохтамышу от Тимура

Хорошие вести стоят на месте, а про убытки – эти бегут прытко. Тохтамыш-хан перегородил Дербентский проход, а Тимур перебросил войска из Закавказья. Степь ещё не поняла, что хан подставляет орду под новый разгром. Молодые воины хохочут на привалах, а их больше половины, не понимают, куда и зачем их гонят. Да, Темир-Аксак хитрый, но наш-то совет биев всё равно умнее… Езди вот, наблюдай, на ус мотай. На войне главная служба у вестовых, всего важней связь темников с тысячниками – так считает Бек-Ярыг. Приставили к нему вестовым.

Теперь чуть не каждый день бываешь у главного шатра и видишь хана. Постарел он, осунулся, нервничает. Лицо как бы и не татарское – нос высокий, с горбинкой, глаза хоть и монгольские, а как-то вразбег косит, бороду запустил, не красит её, не завивает. То бодрится, то без причины на крик переходит. Бек-Ярыг оказался разговорчивым, порой страшновато слушать. Хану он предан, но зачем-то говорит вестовому: – Знаешь, где прореха у нашего хана? Горяч, входит в азарт боя и оголяет фланги. В прошлый раз резерв растеребил ещё до перелома в бою. Боюсь, опять так же сделает. А Тимур – нет, у этого расчёт.

День и ночь в седле – хлопотно быть вестовым при тумен-баши. Устаёшь к вечеру, но как интересно, кого только не встретишь. Много чего понял, во многом увидел изнанку. Огланы клевещут друг на друга, эмиры наушничают. Все озлоблены, все видят: бой будет тяжёлый, страшный исход может быть. Эмир Актау чином выше Бек-Ярыга, он вестовым не принял. Надутый болван, высокомерный, ослушался ханского приказа, и хан простил его. Сейчас на совете он говорил в глаза хану: «Тимур пришёл добить нас, прикончить одним боем. А он не проиграл ни одного большого боя». Замахали руками, но никто не возразил, никто ничего не добавил. Кунче-оглан за голову схватился, а сам дважды перебегал. Ушёл от Тохтамыша к Тимуру, а как узнал, что Темир-Кутлук вместо него ханом поставлен, – айда в орду обратно. Сюда на Терек пришёл туменом командовать. Такова она, ревность двух царевичей!

Хан на совете потерял достоинство, сорвался в крик:

– У нас союз с султанами Египта и Турции. С двух сторон ударим. Измотаем Хромую Лису, и тыл у него восстанет.

Десять лет назад провёл Тохтамыш войско сквозь Дарьяльское ущелье, Азербайджан захватил и пограбил персидские области. Но всё без пользы: обратно в степь прогнал Тимур ордынскую конницу. Тохтамыш не сробел, и через два года двинулся на Самарканд, кишлаки по пути пограбил. Ни одного города не взял, не успел: скорым маршем Тимур привёл свой авангард из Персии. Под Ферганой настиг и раскромсал он степняков одним сокрушительным ударом. Бежал Тохтамыш дальше Синей орды, в первый раз тогда скрылся в Сибири. И вот снова собрал войско, по берегу Каспийского моря привёл его на последний бой…

Ярык-оглан – вояка бывалый, на Кондурче ранен был, здесь командует гвардией. Пойдёт за ханом хоть на край земли, но говорит, будто сам с собой спорит: хан не изучает места. Вот в ком кровь настоящих чингизидов – в Ярык-оглане. Рассуждать на совете он не любит, но всё на лету схватывает. А хан его не жалует. Неуспехи, мол, у всех были, а у орды и запасов, и воинов больше.

Хану привезли письмо с угрозами. Велено послам прибавить устно: «Настаёт день, когда беззаконник станет кусать локти свои». Тохтамыш послам ответил бранью, и эмир Актау процедил сквозь зубы: «Он подписал себе и нам приговор». Ответного посольства к Тимуру не пустили: войска уже сошлись, и мирные переговоры – только оттяжка боя. Бывалые командиры говорят меж собой: хан ведёт нас сквозь Небесную щель, Дарьяльскую, а если отступать придётся? Тимур же перекрыл все речные долины.

Совет биев раскололся: одни хотят запереть ущелья, встречать врага у речных переправ. Ушли, говорят, с Яика, не дали бой на переправе – вон как дорого обошлась ошибка. Бить отдельные тумены, упредить соединенье основных частей и оттягивать, оттягивать главное сражение. Другие настаивают: мы не дома, нельзя здесь обороняться, орда наступать должна. Нападать перестанем – дух войска упадёт. От ущелья не уходить, Тимур сам заманивает в глубину гор.

На совете хан то молчит, то кричит. Последнее слово, понятно, за ним. А он переиначивает то, что скажут опытные и заслуженные. Не переспрашивает, не уточняет – просто гнёт на свой салтык. И приказы даёт наобум.

– Кто выдержит войну на два фронта? Всех он возмутил, все страны.

– Неладно дело, – шептались после совета, – совсем плохой совет у нас. И каша, а не войско. Куда с такими желторотыми? – И оглядывались: не услышали бы низовые воины. Тысячники смотрят оторопело и думают о чём-то своём…

А что зазорного сделал? – размышлял про себя хан. Разве хитрец Едигей не повторил его грех, не ушёл от Тимура? Правда, ушёл он не в разгар битвы. Одно дело – уйти после победы, другое дело – удар в спину как благодарность за поддержку. Едигей достиг цели, отомстил обидчику, и отдалился, канул в степь. На клочьях Белой орды стал создавать свою – Ногайскую. Три века хранила она дух Золотой орды, её память-славу, и боролась с узбекской Бухарой.

Ордынцы осадили тогда Бухару, окружили Самарканд, а взять его не смогли. Пришлось Хромцу забросить дела персидские, домой повёл рать свою, но не ринулся тут же в преследование. Успел эмир перебросить сюда три тумена, выбил врагов и из родного Кеша. Тохтамыш ушёл в степи, а Тимур взял столичный Ургенч. Жители его встречали Тохтамыша как освободителя, и за это были почти все казнены. Уничтожил, в прах обратил великий Ургенч – это для безопасности тыла, теперь никто не ударит в спину. Сокрушительный удар нанёс по авангарду Тохтамыша, выгнал в степь его войско. В степи побить подвижную орду вряд ли удастся. Надо в тупик загнать её, прижать к большой реке. Повёл войска на Сарай.

Трижды нападал хан на благодетеля своего, и с рук сходило, не мог поверить, что встреча-расплата будет так скоро. Но дальше Волги отступать нельзя: не бросать же столицу орды. Оба войска одновременно молили Аллаха о победе. А имам напутствовал великого эмира: «Провидение тебе покровительствует». Пророчество тотчас разнеслось по рядам воинов. Потом будут повторять.

Потерял Тохтамыш восточные улусы – и стал заигрывать с Русью. Продал Дмитрию княжество Нижегородское: очень нужны были деньги. Попросил мамлюков о помощи. С новым войском, через Дербент, пошёл грабить Ширван. Что делать проигравшему большую войну? Объявил себя крымским ханом. Но быстро вышибли и оттуда, побежал в Киев под крыло Витовта. А потом выбирал: в Голодную степь скрыться или в Синюю орду.

Оставалось одно – слукавить тонко и пышно: «Ты, великий и высокодостойный султан, – да благословит каждый шаг твой Всевышний, – поистине заменил мне отца, и права твои на меня и на моё почтительное повиновение превышают всё, что можно исчислить и определить. И я, как преданный и покорный сын, молю тебя: проведи теперь драгоценным пером своего прощения по листу моих прошлых ошибок! В мудрости и великодушии, которыми Аллах отметил твоё рождение, забудь мою недопустимую вражду и те недостойные действия, в которых я горько раскаиваюсь и на которые осмелился только из-за несчастной судьбы своей и по коварному подстрекательству низких людей, да покарает их за это справедливый Аллах! И если я получу теперь твоё милостивое прощение, которое будет для меня подобно благодатному дождю, пролившемуся на иссушённый зноем сад, я обещаю всегда и во всём быть послушным твоему непререкаемому величию. Я ни на один волос не отойду от прямого пути повиновения и ни одной мелочи не упущу в соблюдении моих обязанностей и условий почтительного и благопристойного послушания.

Искренне преданный Тохтамыш».

А по степи и городам ордынским разослал сборщиков войска, послов с выгодными предложеньями направил к султанам турецкому и египетскому. Обратился к звездочётам. И спрашивал хан каждого звездочёта о своей судьбе, а не об орде. Бахтияр, старый снотолкователь, предсказал победу, а когда тумены полегли, велел хан разорвать гадальщика конями. Старые вояки качали головами: надо было хорошо подготовиться, а он слушает выжившего из ума. И снотолкованья слушает только выгодные, только победные. У кого нашёл спасение, не у самого ли дьявола? Не ангелы же берегут Тимура, его демоны ведут. Тоже ведь был обездоленным – получил власть неслыханную…

Самые слабые ордынские части ставят на переправах, там они и полягут. Ещё в походе наткнулся: русские в самой гуще орды. Сбились в кучку, вяло жуют лепёшки. Сотня их, сидят кружком, стража стоит с копьями – в мятых шеломах и рваных, чиненых-перечиненных кольчугах. Устали, не веселы. Один, правда, зубоскалит, приседает и по коленке себя хлопает:

– Хорошо орду считать на пеньке в лесу сидючи. А кочергой стать угораздило – огня не боись, закалка выйдет. – Хорохорится, а самому невесело, никто и не смеётся. В центре ражий мужик в годах, ростом под сажень, бунчук сотника над ним, рукой на него махнул. Понимают, для чего их сюда пригнали, – умереть за орду.

– Здорóво ночевали, добры молодцы!

Повернули головы, смотрят ошалело, не мигаючи. Весельчак комком подавился, голову втянул в плечи. Добра ждать не приучены, всегда готовы к наказаньям. Унылый был вид, теперь настороженный. Хороший воин перед боем возбуждён, а плохой подавлен. Сотник первым горло прочистил:

– Здорово, коль не шутишь. Откулешной такой будешь?

– Я-то? Тутошний, чином жузбаши, сотник по-вашему. Раньше был онбаши, теперь гонцом вот служу при начальнике правого крыла.

– А русскому где обучился? Говорь-то у тя не хуже нашей.

Встают, кланяются: посыльный от большого начальника, а зачем подъехал, кто его знает…

– Мать у меня русская, а отец был тысяцкий. Убили его недавно. В степи вырос с матерью, отец-то всегда при войске. И я, как все, сызмала в воинской учёбе был, теперь в вот в службе.

– Вон что, в орде, значит, вырос. А мать-то в полон, что ли, взяли? Мы из Рязанского княжества, наша сотня из Ельца вся, семь лет уж в орде – дань кровью, так тут называют. Дóма-то нас уж, небось, и не помнят. И тут как на гулямов смотрят, а мы не хуже татар сечься стали, в походе окрепли. На бою свистом перекликаемся.

– Вот как! Вы, значит, русская дружина в ханском войске? Узнает Хромец – пожжёт ваш Елец. Мстить он никогда не забывал.

– Не-е, какая там дружина, нас сотнями растолкали по разным тыщам, а командиры все татаровья. Счас, видишь, время сева подходит, а нас на поле нету.

Ближе подошли, глаза-то злые. Осмелели, смотри-ка, кругом обступают, то ли жалобиться хотят, то ли требовать чего. Не нападать же – здесь-то, посередь орды.

– Чаем, нас в запасной полк поставят: кони у нас падают. Нас тыщу набрали в Рязани, а растолкали десятками, редко чтоб сотня в кучке. И доглядчики понаставлены – про нас доносить. Дыры затыкают нами. Скажешь, не разжижела орда? Говорят, у русских князей теперь татары служат. Вишь, как оно сталося.

– Что правда, то правда, дробится орда. Беки к вашим городам стада погнали. Деревни дали им в кормленье, воевать ваших учат, но велят крещенье принять. А кое-кто в чужие улусы откочевал, их дальние ханы переманивают. Мангытский юрт был, он не маленький, теперь ногайцами себя зовут. А в Белой орде узбеками все стали зваться.

– Ну ещё бы не горе для ордынца.

– А чего хорошего, коли опять резня пойдёт? Тут и русским достанется Литве на радость. Приберёт она к рукам ваши земли. У русских холопства много, а порядку мало. Не только перед князем, перед боярами все стелются. А из подневольного хорошего воина не сделаешь. Улус свой беречь надо, хоть бы маленький.

– Дак ты что, на Русь нам ворочаться советуешь?.. На Руси трава растёт не по-старому, а холуйство всё то же, вот это правда.

Тут встрял балагур-весельчак и затараторил:

– Пустых мест много стало, вот туда идтить надоть. А на под ярмо боярам – охоты нету. На Дону теперь вольно. Там черкасы жили, вырезали их, в полон угнали и распродали.

Загалдели, перебивают друг друга:

– Русь, она хорошо лесами огорожена.

– Вверх по Яику, говорят, тоже пустое место. Да и от Костромы на полнощь, небось, запустели земли.

– Где земля родюча, лес есть и рыба, там выжить мочно.

Сотник – солидным басом: – На перевозах житьё почнём, бродниками, а нет, так и ушкуйниками станем. На большой реке татарам не достать нас. Слыхал про бродников-то?

– Как же, слыхал. В орде их кайсаками зовут или казаками. С разных земель по рекам оседают, тоже куренями живут, только христиане.

– Вот-вот, а в орде обученье прошли. На лодьях да на стружках коли выйти на стрежень – взять-то нас и нечем. Тырх-пырх из луков с берегу, а накось выкуси.

Дань кровью… Такая судьба им, русским: гибнуть за орду. Их в первом ряду погонят, под стрелы и копья. Князь их, как его, Василий, хитрит-петляет: обещал войско прислать для большой войны, а сам Сарай стороной обегает…

Десять лет назад Тохтамыш шёл на захват Тебриза и провёл степное войско через Дарьяльское ущелье. Ведь по завету Чингисхана город должен принадлежать потомкам Джучи. Вернуть его под власть чингизидов не удалось, а потери были большие. Теперь две рати сошлись здесь, и готовились к удару лоб в лоб, без обходных манёвров, сразу под копья и сабли. Для ордынцев бой лучше всего в родной степи, а тут горы кругом, реки гремучие – аж оторопь берёт… Нехорошие мысли приходят, ненужные перед боем.

В долину Терека Тимур привёл свои части из Закавказья. Его разведка следит с гор, как накапливаются войска Тохтамыша, подсчитывает костры, отмечает переправы. Неслыханное дело: обе армии открыто, не таясь, располагались друг против друга по берегам гремящего Терека. Правда, и камнепад с гор пускали, а войско Хромца прёт, как лавина. Ночные нападения и здесь у них хорошо выходят – опять четверть обозов отбили. Но вдруг всё смешалось: где сам Темир-Аксак, где центр у него – разведка уже не понимает. Взяли языков, узнали, сколько у него туменов – и отупение навалилось на командиров. А такими в бой нельзя вступать. В победу, кажется, один только хан и верит. Сраженья уже не отменить, а отступить здесь враг не даст. Командиры орут, а подчинённые двигаются как в полусне, как будто гашишем обкурились. Все понимают: неслыханный будет бой.

На последнем совете каждый говорил, не слушая других. Губы хана кривились, на лице злость и презренье: если слушать всех, опять помешают победить. Раньше никогда с ним не спорили: на то он и хан ведь, завтра же обез­главит. А тут что? – базар какой-то, сомненья всех раздирают. Сам хан обрывает всех, будто знает, что делать, а эмиры корчатся, как змеи на угольях. Одно твердят: коннице тут не развернуться. Кое-кто успокаивает: само время уничтожит Хромца, скоро кончатся у него запасы золота. Хан поддакнул: уже несколько стран объединились против него. Иран не весь ему покорен, против него султаны египетский и турецкий, а в тылу у него Грузия. Да что там, весь Кавказ против него.

– Мы измотаны переходами, с ног валимся от недосыпу. Худо, что воины-простецы не понимают, зачем пришли сюда, в горы.

– Тимуровы гулямы грабежом живут, а мы – за степную волю. Тут почти вся степь, тридцать туменов.

Ну и что с того – про себя усмехнулись молодые эмиры. На Кондурче нас тоже больше было. А ты не ограбил бы Бухару, Ширван и Дербент – не пришёл бы сюда Темир-Аксак.

Почему у Хромца всё выходит по плану? Он, говорят, сидит ночами, вычертит семь планов на один бой, потом отбраковывает. Начертит и сотрёт, а хан – сплеча рубит. Ему ли, чингизиду, считаться со всякими? Вкривь и вкось идёт у него, все видят, а всё равно шепчут: «Великий хан!».

Войско Тимура обвально загораживает речные долины. И опять отсекают отставшие части орды. И путь на север эмир перегородил сразу, опять сам назначил, где будет главное. В начале апреля обе армии смотрели друг на друга с разных берегов Терека. Навстречу двинул хан авангард под командой верного Казанчи, задержать велел и рассеять. Не смог Казанчи-бахадур помешать переправе, сам чуть не попал в окруженье, и Тимур тут же разбил свой лагерь прямо напротив лагеря Тохтамыша. На этот раз Тохтамыш учёл урок и сам перегородил броды щитами и кольями. Три дня бились за одну переправу, на третью ночь аскеры Тимура опрокинули ордынцев и отогнали их от берега.

А до того, на второй день боя, атаковали левое крыло Тимура. Но эмир ввёл свой резерв и прижал к реке тумен Ярык-оглана. Погиб тумен, а командир бежал на другой берег Терека – сквозь ливень стрел. За два дня обе стороны потеряли много воинов, но никто не мог сказать о большом успехе. И на сей раз Тохтамыш опасался окопов, а лучники загородились крупными камнями и вооружились пращами. Уверенно бьются хорезмийские аскеры. Драконья это пляска – встречные атаки ещё не уставших туменов. При первых лобовых сшибках потери не считают. И обе стороны уверяют себя в победе. А молодые ордынцы в этом первом бою первыми устилали берега телами своими.

Два дня бились за переправы – успеха не видно. В конце второго дня попятились ордынские бунчуки, но как-то несмело пошёл натиск хорезмийцев. Кинул хан в атаку лучшую конницу, искал слабое место, и нашёл – ударил в левый край. Но до чего же быстро перестраивает Хромец ряды свои: утром как будто совсем другой враг стоял перед ордынцами. Оказалось: вчера была ложная атака, отвлекающая – узнали, крепок ли центр ордынский. Стал хан перестраивать его, и вечером получил настоящий удар – под микитки. Уж не лучники перестреливаются, тут в сабельную рубку ринулись тысячи конников. Рёв поднялся такой, что запрыгали камни с утёсов. И закипел бой неслыханно кровавый, четыре часа беспрерывной рубки. Уже устланы берега телами людскими и конскими, и вскипел Терек кровью.

Тут собрал хан лучшие части и обрушил таранный удар на левый фланг, смял лучшие части из Хорезма, и стало ясно: вот где центр сраженья. С обеих сторон стягивались сюда свежие силы. Три десятка отборных кошунов бросил туда Тимур, и сам командовал ими. Ордынцы отступали медленно, заманивали противника, и поддались тимуровы огланы – бросились преследовать. И расстроили планы командующего: сильный контрудар нанёс Тохтамыш-хан по разрозненным частям. И вот уже отступают тимуровы аскеры. Увидел это хан, велел своей гвардии зайти в тыл и поднять Тимура на копья. И почти удалось ведь: окружили его, уложили ближних телохранителей. И окружённый Тимур отбивался саблей, как рядовой воин. Знамя великого эмира поднималось и склонялось: предводитель в опасности. Тут пробились на подмогу гвардейские тысячи, и победный клич пронёсся над берегами, ордынцы смешали свой строй и попятились вдоль берега. На последний риск пошёл хан – и в засаду угодили ударные части ордынские. Когда смяли их, остальные ударились в бегство, а в горловину Дарьяльскую не скоро продерёшься. Здесь гвардейцы орды подставились под стрелы пехотинцев и телами запрудили Терек. А Тимур сберёг хорошие части, чтоб заткнуть ими узкое горлышко – шумный Дарьял.

Опять Тохтамыш ввёл в бой свои последние части до переломного момента. Опять остался он без резерва, вторая линия его войска расстроила ряды. Тимур заметил это и послал туда надёжных лазутчиков с пращами. Они работали молча, а кругом ревела рукопашная схватка, трещали копья, хрипели раненые кони. В этой мешанине части Сейф-аддина попали в окружение. Атака резервных канбулов выправила положенье, и ордынцы приободрились: можно, оказывается, бить Аксака. Лучшие части кинул в бой Тимур, послал в самую гущу рубки. И проломили строй, протаранили!

Годами будут ломать головы уцелевшие ордынцы: почему так вышло. Когда бек Ярык попал в окруженье, помощь не пришла. Он поссорился с эмиром Актау, и оба требовали у хана отдать обидчика на расправу. Затевать ссору во время сражения – раньше за это тут же казнили. Тохтамыш ответил эмиру Актау: «Уважу твоё желанье, но ты видишь, что приключилось с людьми! Оставь его в покое, пока мы не управимся. Тогда отдам тебе твоего должника, и ты выместишь на нём свою злость». Оскорблённый эмир Актау ответил: «Нет, он нужен мне сейчас. А коли нельзя, то нет тебе от меня повиновения». И удалился ведь с поля боя! Провалилось всё левое крыло. И верный Ярлык-оглан не помог другому крылу. Ничего не оставалось Тохтамышу, только вести бой разрозненными корпусами, без общего плана. Тимур на то и рассчитывал, припрятал надёжный резерв. Как бы неохотно отступил он, и Тохтамыш подставил свой слабый левый фланг. А перегруппироваться войску ордынскому эмир не позволил, тут же расколол его центр и смял, уничтожил левое крыло ордынцев, а часть правого крыла уже покинула поле боя. И дрогнули, прогнулись основные тумены ордынские.

Упал ханский стяг, и побежала личная гвардия Тохтамыша, а с нею и сам хан. Один только воин подхватил знамя и продолжал отбиваться. Один против всех! Его взяли арканом и привели к эмиру. Тот задал свой вопрос: «Зачем ты так?». Воин вскинул голову: «Я клялся на Корне. На поле боя один спасает свою задницу, а другой свою честь». Говорят, Тимур взял его в свою гвардию. А в погоню за ханом бросил он лучших всадников, и они гнались вдоль Каспия и по Волге. Вот ведь как изменчива судьба!

Во много тысяч ордынских трупов обошлась давка в Дарьяльском ущелье. Да ещё и перерубил Тимур поток бегущих посерёдке, и началось крошево. Тут стадом оказалась вчерашняя грозная сила, тут полегли прославленные бахадуры и уронили дедову славу. Ночь заполонила ущелья, но и во тьме, с факелами рубили смешавшихся, обезумевших, искали уцелевших и добивали раненых.

Потери были неслыханные: полегла бóльшая часть орды. Сказано же: не бодайся с тем, кому судьба путь ковром устилает. Разбитый, бессильный, а пришёл меряться силой. Провал убедил всех, вплоть до последнего обозника: это конец. Один Тохтамыш-хан говорил всем: Тимур не сам взял, а предательством воевод наших. Теперь одно ему было важно – чтоб в других землях не сразу узнали о разгроме. И вот шлёт он владычное посланье далёкому и недоступному королю польскому:

«Я, Тохтамыш, говорю Ягайлу. Для извещения Мы посылали прежде послов под предводительством Кутлу-Буги и Хасана, и ты тогда же посылал к Нам своих челобитчиков. Третьего года посылали некоторые огланы человека по имени Едигу к Темиру, чтобы призвать его тайным образом. Он пришёл на этот призыв и согласно их злонамеренью послал им весть. Мы узнали об этом только тогда, когда он дошёл до пределов нашего народа, собрались и во время, когда Мы хотели вступить в сражение, те злые люди с самого начала пошатнулись, и вследствие этого в народе произошло смятение. Бог милостив был, и наказал враждебных нам огланов и беков… Такой ярлык с золотым знаком Мы издали в год курицы, когда орда была в Тане».

Форму держать надо, делать вид, будто ничего особенного не случилось. Надо требовать деньги: «Теперь ещё другое дело: ты собирай дань с подвластных нам народов и передай её пришедшим к тебе послам; пусть они доставят её в казну. Пусть по-прежнему опять твои купеческие артели разъезжают; это будет лучше для состояния великого народа. Признавая это хорошим для Великого Улуса, мы утвердили грамоту с золотым знаком».

Для пущей убедительности крупно соврал хан: «Аллах Нас пожаловал опять, врагов, неприятелей наших отдал Нам всех в руки. Мы их казнили, так что больше не будут Нам пакостить». Кого казнил он? Отца Едигея, никому не изменявшего. Но это было давно. Врал побитый хан и предлагал союз: Ягайло помогает ему вернуть власть в Сарае, а сам пусть приберёт хоть всю Русь…

А по городам и аилам ордынским шла железная метла. В прах обратил Тимур оба Сарая, Астрахань, Азов и великий Булгар. По пути домой велел уничтожить города на Великом шёлковом пути – не перепадёт орде ни дирхема, ни ковра, ни тюка шёлкового. По югу пойдут теперь караваны, забудут купцы Отрар, Сыгнак и Сауран. Погиб древний город Булгар, а в нём были тысячи каменных домов.

Орда оцепенела от двух разгромов, потеряла главное – веру в себя. Хан всё ещё верил в свою высокую звезду, а в великой степи заголосили кайчи-сказители:

Неистощимой была казна,

Непобедимой была страна…

Край разорённый стал пустым.

Отошли друг от друга тогда

Астархан, Казань и Крым,

Золотая распалась Орда.

На Руси не сразу узнали про битву на Тереке, а она ведь поправила и её судьбу. Тохтамыш низложен, – объявил великий эмир и отдал ордынский трон сыну Урус-хана. Знал: уж этот ни за что не позволит вероломному выкормышу вернуться в Сарай. И пошёл улус на улус – к русской радости.

Сказание об Идыге-бие

Среди множества славных сынов

Он единственный – Едигей,

Да будет он вечно здоров,

Воинственный Едигей!..

На кого упадёт тень птицы Хумай, быть тому султаном. Тогда правь огланами, выбирай из них нужного тебе хана. А сколько лет такой счастливец просидит на троне, – про то знает лишь Небо…

В один год попросились на службу к Тимуру Тохтамыш и Едигей, вместе в походы шли, в сраженьях бились вместе. А потом столько событий год за годом: Тохтамыш взял Сарай, Мамай проиграл два сраженья, а Тимур вторгся в Персию. И отец погиб в это же время. Степной легендой стал он, Балтыч-ака. С его именем ходило в орде преданье об отрубленной голове мудреца. Эмиры уговорили хана казнить старика отца. А чем он был опасен? Верным был, не стал клясться в преданности новому хану, который терял власть и уваженье. Гордо ответил Балтыч-ака на требование клятвы в верности: «Пусть лучше ослепнет глаз, который может видеть тебя на месте моего государя». Не вспомнил тогда Тохтамыш про казнь своего отца. Равнялся на лучших полководцев, а сам воевать не умел и бывалых воевод не слушал. Гнул своё: потомок Чингис­хана. Как смеют хану указывать! А у того великих завоевателей нет в предках, он сам себя сделал.

Одно дело – кому ты подражаешь, другое – кого превзошёл ты. Это Ногай, тут по-другому не скажешь. Тогда ещё правили внуки Чингисхана, воители сильные, но и этих обвёл он вокруг пальца и поставил на престол сущего чурбана – Тохту. Умнейший из чингизидов, половиной орды владел, а ханом так и не стал ведь. Правнук его Кара-Ногай правил в Сыгнаке через сотню лет, и с ним Белая орда сильно в рост пошла. Сам Ногай, славный темник и чингизид, лелеял мечту взять престол Золотой орды, а огланы сказали: не утвердит курултай, бесполезно кровь прольётся. И пожалел одноглазый беклярбек ордынцев, вместо себя посадил Тохту и дочь свою за него отдал. Гургеном стал – ещё внимательней присматривался к ханскому трону. Донесли на него, и Тохта-хан отправил Ногая в отставку – на запад, на окраину Золотой Орды. А там, в Крыму, чеканит гурген свою монету: «Справедливый Ногай-хан». И говорил он нойонам своим на совете: «Людям известно, сколько понёс я трудов и тягот, самого себя сделал причастным к коварству, чтобы освободить для себя трон Саин-хана». Собрал большое войско и выступил против Тохты. В сражении на Дону разгромил Ногай правителя Золотой орды и земли за Доном взял под свою власть.

Умел он воевать, кривой Ногай, в памяти остался победой над могучим властителем Хулагу. Тохту на трон посадил и, наверно, потом раскаялся: три сына Ногая погибли в борьбе с Тохтой, и внука изгнали в Болгарию. А на Руси, во Владимире и Новгороде, правил его ставленник Дмитрий, сын Александра Невского. Состарился Ногай, попал в окружение, и голову его на пике доставили хану-победителю. И пошла в орде резня за ханский престол. Утихла она, когда власть отдали Узбеку – в обход курултая. А ведь сказал Чингисхан: «Кто осмелился назвать себя ханом без избрания курултаем, смерть тому. Смерть уличённому в обмане и в лжесвидетельстве…».

Много написали льстецы про величие Узбека. И по языку, и по облику – степной татарин, а по вере – мусульманин. Нойонов и эмиров, ислам не принявших, казнил всех, и заполыхала замятня ордынская. А тут ещё и чёрная смерть, чума, по городам загуляла. Долго ещё в орде время отсчитывали: до и после чумы. И Мамай ведь начал чеканить монету с титулом: «Мамай – царь правосудный», и правил также через чингизидов. Захватил он Астрахань и расколол Золотую орду надвое. А тут от Сарая отпала Синяя орда. Чимтай-хан сначала признал власть Джанибека, и поступил умно – избежал резни. Престол сыгнакский всё же взял, а на Волгу не пошёл и с Тимуром враждовать не стал. Урус-хан затеял войну с Хромцом, Хорезмом не овладел и потерял всё. Вот два урока на одну тему. Ядром Ногайской орды стал ман­гыт­ский юрт, а силу ему дал рас­па­д Зо­ло­той Ор­ды…

Урус-хан, наверно, лучший потомок Ногая. Что умер в походе – подумаешь, невидаль. Сам Гуюк, взявший престол Чингисхана, точно так же умер: на Бату-хана поход затеял, а сам победами не славился. И хитростью великий хан не отличался… Объяви себя верным и займи место господина – вот как идут к власти. Тимур подарил трон Тохтамышу, а Едигея сделал ближним ханским советником. Завистники придворные шепчут: «Не давай много власти, не ставь его главным беком». И стал хан подозревать в измене, угрожать вдруг начал советнику: «Настанет день, когда глаза твои наполнятся снами гибели». Верил Тохтамыш доносчикам, не опасался только явно глупых, беспомощных в военном деле. Смута ордынская вознесла его, а гордыня погубила.

Урус всем вроде бы хан – и статью, и властью, а вот поди ж ты… Пировал возле Саурана, тут Тимур и настиг его. Бежал хан, чуть не все богатства Хромцу оставил. А Тохтамыш не понял, сколь опасно раздражать непобедимого. Неумехи путают ум с изворотливостью.

Ушёл от Урус-хана к Тимуру, потом от Тохтамыша, потом и от Тимура. Нет, Тохтамыш не Бату: замах грозен, а удар – пшик. Сыгнак ему Тимур подарил, он же указал путь к Сараю. Надо было поскорей покончить с Белой ордой, до начала главных походов. А выкормыш приготовил нож в спину благодетеля. Свои монеты стал в Хорезме чеканить: Хромец, мол, дома-то почти не бывает, не до того ему. И когда на Тебриз послал девять туменов, и когда города грабил, думал: не возьмёт он меня в степи. Завладеть Итилем-Волгой, взять города на ней – Сарай-Бату и Сарай-Берке, Астрахань, Булгар – получать ясак от этих городов. Кто ж не мечтал пожить в таком довольстве?! Но как удержать власть?..

Есть и о том предание.

Средний сын спросил Чингисхана:

– Каким должен быть хан?

И ответил завоеватель:

– Умным, чтоб угодить людям, а чтобы ему угождали, – сильным!

Второй сын спросил:

– А что делать, чтобы люди уважали?

– Власти не лишиться.

Тогда третий сын спросил отца:

– А как сохранить трон?

– Не допускай рядом с собой никого, особенно умников.

И тогда спросил старший сын:

– Чем должен жертвовать хан для большой славы?

– Всем. В том числе сыном, – так ответил непобедимый…

Руками Тимура устранил Тохтамыша и пошёл дальше Ногая. Поклялся отомстить за отца, внушал Тимуру: «Ты перебираешь книги путешествий, устремляешься в страны дальние, пересекаешь пустыни и подвергаешься опасностям, а вот добыча готовая перед глазами твоими, её легко добудешь. Тебе будет приятно, для чего же мешкать и дремать? Я тебе порука в том, что нет преграды, которая тебя остановит… В орде теперь только сброд и сволочь. Богатства там поддадутся угону, и сокровища придут к тебе на своих ногах!». Но Тимур вырос в городе, ценил золото, а не тучные стада.

С трудом, но всё же подбил Тимура на трудный и дальний поход, отомстил Тохтамышу. А ещё уговорил двух огланов-царевичей пойти под власть Тимура: Темир-Кутлук и Кунче-оглан оставили Тохтамыша. Все трое стали вожатыми в походе на Волгу. Года подкатили зрелые, надо было на что-то решиться. И после Кондурчи решил уйти от Тимура-победителя. С риском для жизни ушёл, велел всей родне своей покинуть привычные места и скрываться, не останавливаться на привале больше одного дня. Тимуру написал, будто идёт спасать степную родню свою от мести Тохтамыша. А когда настиг-таки гонец от непобедимого эмира, велел передать ему: «Пришёл конец сроку нашего общения. Дальше я ему не причастен, ибо страшусь Аллаха… Мы все согласны жить под его достославной тенью, но не надо повторять бедствия минувшего». Тимур долго размышлял над этим и ярился немало. Никто ведь, кроме Едигея, не перехитрил его. К нему вернулся Кунче-оглан, а потом опять ушёл от него – обиделся: не его поставили надсмотрщиком над ордой…

И вот новый кутермяк: на белом ханском войлоке несут Темир-Кутлука. Так велел Тимур – пусть следит за ордой. Детское довольство на лице: как же – хан Золотой орды. Которой нет уже, осталась только дымка сказаний. Пировать он куда как здоров, целый год праздновал своё воцаренье. И рассылал длинные повеленья по улусам: «Моё слово, великого хана Темир-Кутлука, правого и левого крыла огланам, темникам и тысячникам, всем бекам во главе с темником Едигеем…». Но ведь даже слепые видят, кто теперь ордой правит. Подручной куклой считал этого внука Урус-хана, вдруг и он показал свой норов. Рассылал, оказывается, тайные приказы. А как властью кичился, как обрывал всех на большом совете! Воевать не можешь – долго ли просидишь на троне? Возмечтал сравняться с самим Узбеком. А не понимал: теперь неизбежна схватка с Тимуром. Правда, тот стар уже, а сыновья и внуки не в его стать пошли.

Темир-Кутлук по утрам головой мучился, и поскорей несли ему дорогие фиалы. Ничего в нём нет от великих предков. Самому власть не удержать ему, да и взять её он не смог бы. Правил в Астрахани, а в Крыму Тохтамыш осел, правда, ненадолго. А выгнали его оттуда и побили Витовта – ненужным стал добрый ручной хан, и умер совсем молодым. Весело прожил, чёрного следа не оставил. Посадил на его место Шади-бека, этот ещё больше пьёт, но и жесток, как хану положено породой.

Казалось: ещё один бой – и тишина в степи настанет. Нет, все друг против друга ощерились. Какая же орда без войны? В пятнадцатый раз сразились Тохтамыш и Едигей, и опять ничья, а на шестнадцатый раз прикончили Тохтамыша в Сибири. Умер грозный Тимур, и сумел Едигей отнять Хорезм у его сыновей. И стал раздумывать: почему Тохтамыш не уничтожил Москву? Дань-то не шла из неё, а надо взять. Тут заколебался Шади-бек, стал отговаривать от большого похода в русский улус:

– Вспомни-ка несчастного Мамая. Не советовал тратить время на сожжение главного русского монастыря – памяти о святом их Сергии. Не понимал: подкоп под веру – это не всякий народ выдержит. Больно уж осмелели эти урусы. Тимур тоже жёг чужие храмы – опасался восстановленья народа. А монголы-добряки с монастырей налог не брали. Теперь-то ясно: христиане – самые упорные из немусульман.

Барак, внук Урус-хана, хочет свою орду создать – узбекскую. Вернулся в Голодную степь с добычей и решил сделать здесь ставку. Чужое войско сюда не скоро дойдёт, и здесь родятся лучшие батыры. Улугбек, внук Тимура, возмутился: на его земле его подданный объявил себя ханом. Но побил Барак-хан Улугбека, нет у звездочёта воинского таланта. А эмиры заговор против Барака сколотили, бежать пришлось ему. Славу орды, вот что губят эти последыши. Одно ханство за другим объявляется, и конца этому не видно…

Восстанавливаются степные роды. Барласы и джалаиры ещё носят косы, как воины Чингисхана, а по-монгольски уже не говорят. Конграты и мангыты стали мусульманами, а называют себя ногаями и резко отличаются от всех остальных. Все знают: Едигей назвал свой улус Ногайской ордой, чтоб перебить славу Тимура. А что делать, – все к чужой славе примазываются! Уже и в «Книге бухарского гостя» весь Хорезм назван государством узбековцев. А хану Узбеку не нужны были развалины, оставленные Чингисханом…

И Тимур-Мелик, сын Урус-хана, пообещал убить Тохтамыша, а потом покончить и с хромым Темиром. Через край хватанул хвастун. Предали эмиры его, шлют переговорщиков к Тохтамышу, а потом и в плен сдали своего хана. Казнил Тохтамыш Тимур-Мелика, а с ним и эмира Балтычака. Отказался отец, эмир мангытов, служить в плену Тохтамышу. За что и был казнён. Закон кровной мести неотменим, и создал Тохтамыш себе непримиримого врага.

И в молодой кости можно жирный мозг обрести. Темир-Кутлук истратил себя в большом гареме. Пришлось посадить на престол Шади-бека, его двоюродного брата. Этот пить стал ещё чаще, но порученья исполнял. Настиг за Тоболом Тохтамыша, и голову ханскую показал всем командирам. Воевать – в этом Шади-бек мало понимал, и всё же проявил непокорство. На бунт подбили его эмиры-советники: ордой править может только потомок золотого рода. А Едигей – кто он? – самозванец. Бежал Шади-бек в Дербент, когда разбили его наголову. Настигли и там – точь-в-точь как он Тохтамыша, головы лишили и привезли её Едигею. А что-то не слышно, чтоб отрубленная голова его хохотала. Всё же Тохтамыш-то был изворотливей…

Всё прошло, туманом всё стало. В молодости были друзьями, а в зрелости – врагами. Возвестили: эмир Едигей изменил и тем навлёк на себя и жену гнев хана. И Джанике убил Тохтамыш, и пошёл войной на зятя, спасителя своего. Орда падала, а повсюду кричали: Тохтамыш покончил со смутой в Золотой орде. Внушали ему: великий хан, ты властелин над владыками, равняться с тобой никто не может. Вся степь твоя, а города годятся только давать дань и рабынь-наложниц. На их слабость надеялся, когда пошёл на своего кормильца. Войну за войной начинал и все проиграл.

Железный Хромец, вот кто умеет судить себя и учится на ошибках. Вот у кого счастливая звезда, долгую жизнь дала и много-много побед. А держава-то его уже разваливается. Сцепились дети его, как пауки в банке, а внуки править совсем не могут. Города ордынские Хромец в золу положил, и нойоны встрепенулись, каждый хочет завести свой улус. Стада друг у друга угоняют, на караванных прогонах разбойничают. Аксакалы головами качают: так нас совсем не станет. Вздыхают по великому городу: В довольстве жил в Сарае народ. Четверо было здесь ворот, приходил из далёких стран за караваном сюда караван…

Власть там взял Джабар-Берди, четвёртый сын Тохтамыша. Погиб через полгода, и сразу три оглана сцепились в резне за престол. Двое сильных осталось – Улуг-Мухаммед и Давлет-Берди. А тут пришёл Барак-оглан из Синей орды. Улугбек, внук Тимура, пригрел его – и просчитался. Барак-хан разбил Улуг-Мухаммеда, и бежал тот к Витовту, молил помочь вернуть власть. Кажется, восходит звезда Барак-хана: побил он Давлет-Гирея, в Крым загнал его и там запечатал. А Витовт и сам глаз положил на Крым, рисковый поход содеял, завладеть хочет благословенным этим улусом. Проиграл заносчивый Барак-хан и бежал в Голодную степь: она-де – место для самых выносливых батыров. А Витовт посадил на престол Улуг-Мухаммеда, и коловерть вновь заклубилась, окровавились степные дороги…

Обезлюдел было старый улус Ногая, но дух орды теперь только в нём. Тимур, он дальновиден, но почему не пошёл он на Москву? Пепел оставил бы от деревянных городов, но… много ли возьмёшь в них? Думал, наверно: это улус орды, никуда он не денется. Были дела поважнее. После его смерти решил новый большой эмир сковырнуть князя московского. Тыл обезопасил, можно на Москву пойти, а то она совсем не признаёт власть ордынскую. Снять надо голову князя урусов, заменить его ручным. Князь Свидригайло в Москву пришёл – служить Василию. Витовт рассердился, в третий раз повёл своё войско на Москву, а ушёл ни с чем. Не дать им помириться, пусть истощают друг друга.

Великому князю Литвы шлёт слепнущий Едигей стариковское посланье: «Не могу утаить от внимания пресветлого князя, что мы оба с тобой идём к закату жизни, поэтому следовало бы остаток жизни нашей провести в мире, а та кровь, которая между нами была пролита, всосалась в землю, ветер развеял слова укора и гнева, пламя войны очистило сердца от зла, а вода угасила пламя». Князь Витовт понял: конец пришёл Едигею. И послал против него войско, которое ни с чем вернулось. Витовт мечтает создать Литву от Карпат до холодного Иртыша. Укротить пришлось: взял с него и с Москвы выкуп – тысячи золотых. Заговоры подавил, а спасённый хан сам восстал против своего спасителя. Даже бельмес поймёт: только сильный властелин спасёт орду, но уже не даёт таких Небо. Хотя поют в степи: Мир такой войны не знавал. Так отважно не воевал Искандер, что Румом владел, Сам Рустам – уж на что был смел.

Пожимают плечами ордынцы: Едигей пощадил трёхлетнего Кадыр-Берди, последнего сына Тохтамыша, – уступил мольбам любимой Жанике. Пощадил на свою голову: воевать с ним пришлось за Синюю орду, Заяицкую. Обидно: сам оттуда родом, сам хотел создать большую Сибирскую орду, орду Едигея. Этот волчонок стал мастером засад, поклялся в куски изрубить Идыге-самозванца. И подстерёг ведь, чуть не загнал старика в засаду.

Предал эмир Базан – перешёл к Джелал-аддину, привёл войска, осадил Ургенч. Раскатал его, как и Литву – всё равно ордой, мол, не должен править, то тут, то там заговоры. Велел убить бессильного хана сибирского, Шади-бек приказ исполнил, а после восстал на эмира-победителя. Жизнью поплатился – и поделом ему.

Да, Едигей вернулся в Хорезм победителем. Да, перед концом изгнал оттуда назначенного Тимуром наместника. Понимал, что такое война с непобедимым эмиром, но тот сам в степь войско уже не поведёт, а сыновья полководцы-то никакие. Поссорил великого князя Московского с тестем его Витовтом и чуть не взял Москву. Опустошил Серпухов, Верею, Дмитров, Городец, Клин, Нижний Новгород, Коломну, а по пути назад и Рязань разорил.

Судороги орды, все их видят, а что дальше – никто не понимает. Нельзя же допустить, чтоб сильные народы отдали свою славу слабым. Не допускать же, чтоб Москва стала сильнее Сарая. Но, видно, не уйти от мести минувшего. Что-то неумолимое и неудержимое настигло и придавило орду. А перед волей Неба все бессильны. Остаётся память. И запела степь об Едигее, в сказаниях стал он последним героем опочившей орды.

Закон силы – единственный на земле, ибо слабые обречены. А у христиан, выходит, нет? Это не для орды. Поют дастан об Едигее, как об избраннике хитроумном. Вот кто остался в долгой памяти ордынской. Тень птицы Хумай – к счастью она, и к горю. Хумай-птица щенков высиживает в гнезде своём, гончих псов из них выращивает. На страх это всем и на вразумление.

На Ворскле-реке

Победим и посадим в орде на царстве Тохтамыша,

и на Кафе, и на Азове, и в Крыму, и на Астрахани,

и на Заяицкой орде, и на всём Приморье, и на

Казани; и то будет всё наше, и царь наш.

Так сказал перед походом

великий князь литовский.

Одну пушку тянут десять пар лошадей, и каждые десять вёрст их меняют. Пушек десять – невиданные бронзовые чудища, один вид их устрашает. Из-за них всё войско движется по пятнадцать вёрст в сутки. Вышли из Киева с барабанами и литаврами, и растянулись хоругви по пыльным дорогам от горизонта до горизонта. Какие кунжуты и свитки, какие кафтаны и опашни! Все идут на праздник, о крови никто не думает. Тащась по разбитой дороге, по жаре июльской, судачили паны и господари, как вознесётся слава великой Литвы. А что ещё делать, коли путь изматывает своей медлительностью?

Идут полки польские и русские. Скинув доспехи в телеги и бормоча меж собой по-немецки, потеют на своих першеронах рыцари, а первыми идут пёстрые части литовские. Шумят и гогочут, будто едут на ярмарку. Только подсчитать, подумать только: десятки князей, молодых и старых, пришли под знамёна литовские. Среди русских Боброк с Волыни, седоусый герой Куликова поля. Тохтамыш-хан подчинил себе Москву, и после смерти Дмитрия Донского Боброк перешёл на службу к  Витовту. Его, самого опытного воеводу, советовали поставить старшим над всем разношёрстным войском. Ведь говорил Дмитрий Донской Дмитрию Боброку: Воистину, подобает ти всегда воеводою быти. Нет, не послушал Витовт советчиков, сам взялся командовать, а Боброка поставил над смоленскими и брянскими полками. А Тохтамыша побитого оставил в резерве. Вышиб его в степь из Крыма новый хан Темир-Кутлук. В Киев порскнул вчерашний владыка Золотой орды, под крыло князя литовского. Раньше два похода в южную степь сделал Витовт и оба удачные, теперь телег взял в избытке, – будет на чём везти богатства ордынские. Поворот судьбы, сказали советники, – орда сама в руки идёт.

И сам понимал: нельзя упустить момент. Тамерлан выпотрошил большую орду – не дать ей собраться вокруг нового хана. Подзуживай Русь, науськивай на Москву ордынцев, стравливай меж собой князей и ханов – и звездой взойдёшь над королевствами Европы. С Москвой хитрить не зазорно. Но зять Василий, хоть и доверчив, вон как укрепил Москву, размирье с ним вышло. Вой­ска прислал он совсем ничего: узнал о договоре литовцев с Новгородом. Не подкузьмим, так объегорим, и будет Русь под Литвой. И с немецким орденом удалось договориться, правда, за немалые деньги. Как ни взгляни, отовсюду добрые знаки. Так договорились: уступает Тохтамыш русский улус. А не захочет потом хан делиться – голову потеряет. Укрепиться в Москве и Новгороде – и загнать этого выродка монгольского в сурочью нору…

Всю-то жизнь-судьбу перебрал в уме литовский государь на пути ползучем. Пришлось три раза менять веру. Был язычником, а как получил поддержку от тевтонского ордена – стал католиком, после вернул свою власть в Литве и стал православным, а в конце жизни снова принял католичество. Без этого не было бы польских добровольцев, ведь Ягайло не захотел участвовать в войне. Убить хотел братец Ягайло, в темницу бросил, задушил дядю своего, хотел расправиться и с его сыном, да помогла служанка – одежду свою отдала господину. Жизнью бедняжка заплатила за эту помощь, казнили её… И для Ядвиги замужество стало подвигом: не по сердцу был ей пахучий Ягайло, любила она дальнего королевича. Родила наследника и умерла в одночасье. Ягайло, ему что, он король, завёл с десяток любовниц, и вся недолга. А Витовту не дал Бог сына.

Но пришёл день торжества, утрём нос коварному братцу. Пригласил итальянских летописцев: этим Европа поверит, они красиво опишут великий поход. Радость на лицах: всем нужен праздник. И мысли великого князя возносятся всё выше. Никогда ещё не была Литва так сильна, а теперь станет куда мощнее, Русь и орду подомнёт. А ведь на краю погибели стояли. Слава Всевышнему, кризис династии не перешёл в полный развал, как в орде. Но Русь укрепилась, а этого уж никак нельзя допускать. И татар можно кормить обещанками, подогревать в орде смуту. Когда они рвут глотки друг другу, быстро идут на союз.

Хромой Тимур поставил Едигея смотреть за ордой, а он на ханский престол посадил какого-то Темирь-Кутлуя. Молод он, и командир, видать, не больно прыткий, а с вызовом прикрикнул на великого князя литовского: «Выдай мне беглого Тохтамыша! Он враг мой, не могу оставаться в покое, зная, что он у тебя живёт, потому что изменчива жизнь наша – нынче хан, а завтра беглец, нынче богат, а завтра нищий, нынче много друзей, а завтра все враги… так выдай его мне, а что ни есть около него, то всё твоё». Испытывать гордость князя литовского?! С презреньем ответил ордынцу: «Бог покорил мне все земли, покорись и ты мне, будь мне сыном, а я буду тебе отцом, и давай мне всякий год дани и оброк; а ежели не станешь сыном, то будешь рабом, и вся орда твоя будет предана мечу». Говорят, задохнулся молодой хан от оскорбленья. Чтобы орда оброк платила! – да такого правителя мигом разорвут. А Едигей, когда узнал про то, расхохотался.

Темирь-Кутлуя этого хорошо растрясли в прошлом походе. А как привёл он сюда три своих тьмы, увидал огромное войско литовское – с пушками да с железными рыцарями, сердце в пятки ушло. Попросил три дня на раздумье. Робость усмотрели переговорщики в молодом царе ордынском. Ага, оценил литовскую силу! Хочешь обойтись без боя – иди в подчиненье. То-то завихлял он хвостом: то готов на уступки, то назад берёт обещания. Так побьём, что рук и ног не нашарите. У нас пушки, а у вас луки. Пришёл звёздный час Литвы, будет ей украса. Добьём орду – Русь сама упадёт в ноги. Вот только где столицу сделать? Оставить в Вильно? А может, в Москву перенести, чтоб там была середина великого королевства? Нет, много ей чести. Будет империя литовско-русская, и царьки ордынские на побегушках служить станут. И прочный мир на века установим… Кружит и кружит татарва волчьими стаями вдоль берега – изучают, прощупывают. Молодой хан ждал Едигея с лучшими туменами.

А солнце, зрак всевидящий, уже знало, сколько падёт на Ворскле-реке князей гедиминовичей, сколько рюриковичей, сколько рыцарей тевтонских, сколько тысячников ордынских. Едигей, лучший ученик хромца Тимура, может сделать нежданное. Дорого встанет самоуверенность великому князю: упустил момент, когда орда была не в полном сборе и командир был неопытный.

Едигей пришёл из Крыма через три дня и начал перестраивать ряды. Управление войском признал никудышным, пригрозил всех тысяцких сделать десятниками. Сколько силы у литовцев – не знает хан, и плана сражения нет у него. Яртаульный кош – разведчиков – упятерил эмир, заставил ночами рыскать по тылам литовским. И с большой пользой: много языков притащили они, взяли даже немца. И число вражьего войска – около ста тысяч – и где сильные части, где слабые, – быстро всё вызнали.

Витовта окликнул старый эмир с другого берега и заговорил с глумливой подначкой. Встретились они, князь и эмир, на виду у всего войска и перекрикивались через реку, собравши ладони в лодочку. Рядом с великим князем литовским хорошо одетый молодой кмет. Зоркий, видимо: смотрит на эмира и описывает: – Борода седая, жиденькая. Роста он высокого, и доспехи хорошие, конь горячий, добрый конь, дорогая сабля. Смотрит куда-то мимо, видит плохо.

– Я эмир Идигэ, я здесь командую, – кричал седой татарин. – Ты ли князь литовский, ты ли правишь всей ратью?

– Я великий князь Литвы. У меня войско со всей Европы, вдвое больше твоего. Я советовал твоему царю пойти ко мне в сыновство. Так спасёт он свою жизнь.

Едигей задрал к небу бороду и рассмеялся в закатную сторону:

– Наш хан признал тебя старшим братом, потому что ты старше его годами. Но ты моложе меня. Поэтому будет правильно, если ты изъявишь мне покорность, обяжешься платить мне дань и на деньгах литовских изображать мою печать.

Витовт пришпорил коня и обернулся к своей охране с перекошенным лицом:

– На цепь посажу наглеца. Обещаю вам, или я не князь литовский!

А вечером повторил это на совете, и вельможные паны закивали чубами… Ну говорили же, что эмир осторожный и хитрый, а где можно – наглый. Ничего, причесали их в прошлом походе, а сейчас руки-ноги обломаем.

Большой лагерь дымил кострами и шумел, как базар восточный. Витовт выехал со свитой на берег Ворсклы, взглянул из-под руки против солнца:

– А что это за сельцо там, вдали? Как называется?

– Полтава. Твоё село, князь, хорошее, богатое.

– Его весь мир запомнит: место последнего боя с ордой.

Перед большим боем всю жизнь пробегаешь, так уж положено. Стал великим князем Литовским, осталось посрамить вероломного брата Ягайло. Нелегко далась власть, обиды терпел от дяди и брата, чихирём глушил самолюбие. Выгоду свою долго высматривал: ослабят друг друга Орда и Русь, тогда придёт его час. Теперь час настал, Тохтамыш предложил Русь поделить. Сына вот только Бог не дал, нет наследника у тебя, великий князь Витовт.

Безудержен в гневе великий князь Литовский, погнал он войско из укреплённого лагеря и велел переходить реку. Этого-то и хотели татары, сразу в степь отступили, а польская конница догнать их не сумела. Колесом закружились ордынцы, осыпали литовцев тучей стрел, а в сабельную рубку не вступают. Хороший результат дала эта разведка боем: раскол большого подвижного войска – вряд ли это доступно литовцам.

А ночью считал седой Едигей вражеские костры на берегу и прикидывал развороты своих туменов. Витовт же и без этой науки два похода сделал на юг, в Крым зашёл и вернулся со славой. Тут и слепой видит: ослабела орда, пришло ей время влиться в Литву. Конечно, Тохтамыш вероломным будет царьком. Дважды отдавал ярлык на нижегородское княженье: первый раз – князю Борису, к досаде Дмитрия, Донским прозванного, а в другой раз, после битвы на Кондурче, сыну его Василию. Наверняка хитрить станет и на этот раз, но силы-то нет у него. И что зять Василий маловато полков прислал – это разрешится по-родственному. А нет – применим силу. Оглянуться не успеет – ан уж Новгород со Псковом и Владимир с Суздалем Литве отошли. Остальное – орде.

Каков он, расчёт татарский? У них не вся конница лёгкая, есть и панцирные полки, эти всегда в запасе. А у нас на то пушки и мушкеты пищальные. Не поймёшь этого Едигея – хитрит, трусит? Подкатит кошун к Ворскле и откатится. Полдня дурацкой суматохи, визготня татарская, мечутся с одного крыла на другое. Ничего, пойдут рыцари клином, рассекут ордынцев надвое, а там… Русских жалеть не будем, годятся затыкать опасные прорехи.

Вот далеко отхлынули ордынские конники, пора посылать в дело главные части. Пора двинуть центр через реку, на прорыв. И бросил Витовт лучшую свою конницу, польские хоругви, на другой берег Ворсклы. Тюфяки-пушки бросают каменные ядра на тот берег, фонтанчики земли взлетают – смотреть любо-дорого. Недвижными истуканами стоят в задних рядах рыцари. В нужный момент они тараном проломят гущу ордынскую, а уж добивать будут тохтамышевы конники. Темирь-Кутлуя не видать что-то. Едигей-то, вон этот задубелый вояка, носится с одного края на другой. Ну да, хану к лицу соваться в гущу боя, смотрит где-нибудь с холма.

Польские хоругви повёл через реку храбрый пан Шурковский. Это надо заманить ложным отступленьем. Помолился Едигей аллаху и послал в перерез им лучший свой тумен – ногайский. Нахлынули и тут же откатились. Выманили в степь, пошла литовская конница под стрелы ордынские, смешала ряды свои. А впереди поляки всё ещё ликуют, машут знамёнами: прорвались к центру. Отступают перед ними ордынцы, пятятся. Ринулись поляки за ними – и попали под удар конной лавы. Откуда она взялась, ведь только что отступала?! Глазом моргнуть, пополам раскололи ордынцы лучшие полки и гонят под строй лучников. Рыцари в запасе стоят на другом берегу – истуканы железные. И вот уже в тыл им зашли ордынцы, ведёт их сам Темир-Кутлук, прорвались к пушкам – и положили всех заряжальщиков.

С криками «За Вильну!» ринулась литовская конница на другой берег. Пошёл их ряд сквозь строй лучников, и полегло их тут немало. А в сабельный бой ордынцы не вступают, кружат-заманивают, откалывают части и крошат их мгновенно. Куда как юрки ордынские всадники рядом с малоподвижной литовской кавалерией. У татар и арканы, и копья с крючьями. А до чего хороши, до чего страшны же длиннющие стрелы ногайские! Летят тучей, и никакие доспехи от них не спасают. Латников Орака не зря называют бешеными. Их Едигей на охват бросил. Хитрый Орак сначала оттирал Джамагула, двоюродного брата Едигея, а потом послал его в самое пекло. А там, в яртаульном полку, Нуреддин, сын Едигея. Пришлось нарушить план боя, послал на выручку лучшую часть из запаса. Вывели Нуреддина из окружения, а многие воины его пали. Зато понял Едигей: литовцы не оставили проходов для конницы, идти она может только сквозь ряды своих же воинов. Это – потеря строя, а где путаница, там и паника рядом.

Через два часа приказал Едигей своим бахадурам идти в контратаку. Это был знак Темир-Кутлуку – ударь в спину противнику. Научил: немецких рыцарей обойди с боков. Закружи и сожми их, пушкарям зайди с тылу и уложи стрелами. Крестоносцы не сомневались, что победа будет за ними, и ждали решающего перелома, наблюдали и сонно переговаривались, рассуждали о трофеях. Боевой порядок они расстроили – татары ведь далеко, на том берегу.

Узнали разведчики, что литовцы нарыли волчьи ямы, и конники-ордынцы, легко обойдя их, ударили в тыл. Тут и конец мечтаньям великого князя литовского: в бег ударились его полки. Но кто уйдёт от резвых коней ордынских? Лёгкую конницу Тохтамыша Витовт оставил в запасе – преследовать, добивать, пусть ордынцы порубят друг друга. Всё, тыл литовский не сдюжил удара конников Темир-Кутлука, побежали, руки вверх подымают. Но ордынцы в бою никогда не щадят.

Тыл оголился, и полегли три полка московитов. Сперва-то теснили они левый край ногайского тумена, и потеряли осторожность. Смоленский полк, охранявший от удара слева, был полностью вырублен. Русские витязи стояли под своими знамёнами и не побежали, а литовцы и поляки бросились врассыпную. Но куда там, от татар бегством никто не спасался.

Князь Ярополк упал с коня, а вот и князь Владимир, за ними, один за другим, с десяток бояр-воевод. С тяжёлыми потерями отступила ударная литовская конница, а ордынцы обошли пехоту с тылу. Сломался её строй, побросали мушкеты и пищали. В бег ударился и великий князь Литовский Витовт Кейстутович с уцелевшими князьями и боярами.

Едигей едва ли не превзошёл здесь своего учителя, ведь ордынское войско было вдвое меньше литовского. Но соединённая армия в пух и прах была разгромлена, и сам Витовт едва ушёл живым. Раненый, тонувший в Ворскле, чуть не угодил он в плен, но добрый конь был у великого князя. Бежал три дня, а за ним на двести вёрст – поля под трупами.

Тумен Тохтамыша всё сраженье простоял на левом фланге. Ждал хан своего часа и дождался – кинулся наутёк, ушёл в московские пределы. Втравил князя в поход, под риск подставил и спасал свою шкуру. А сидели бы в Киеве – всё и обошлось бы. Ведь не пошли татары на штурм, взяли с города выкуп золотом и в степь утекли, ликуя. Три тысячи золотых гривен – не малый откуп, но город не сожгли, не разграбили. Даже не всех конников Тохтамыш в бой бросил и побежал. Одно ему остаётся – бежать через Московскую землю.

Пятьдесят князей славянских полегли тут. Среди погибших: князья Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский, Глеб Смоленский, Иван Бельский, князья Острожские Дмитрий и Михаил, Иван Киевский, литовские князья Кориатовичи Глеб, Семён и Лев, господарь Молдавского княжества Стефан, староста краковский Спытек. «Всех князей именитых и славных пало семьдесят и четыре, а иных воевод и бояр великих, и литвин, и русичей, и ляхов, и немцев такое множество, что и сосчитать нельзя». Не отступил и Боброк Волынский, одним из последних погиб герой Куликова поля.

Но видело солнце: это последняя большая победа орды. Звезда Едигея взошла высоко, и всё же она, как и вся-то орда, под знаком ущерба. Был плач, панихид было много. А князь Василий долго думал: ох, хитрая лиса ты, тестюшка Витовт. Расхохорился, как хорь у курятника, а за курятник-то Москву принял. Ан не тут-то было, не по зубам, поджавши хвост, пустился наутёк. Мы бедой обучены, вперёд глядеть научились. Нет, ни к чему в чужой плуг впрягаться, воинство прислал ему чутошное. Если Витовт с Тохтамышем снюхались – береги силу. Хитрый Витовт сам поддался татарской хитрости. Солнце знало о возвышении Москвы и упадке Литвы. Если б и вернул князь трон Тохтамышу, Тимур уж никак бы не оставил это без вниманья, обрушил бы кары и на Орду, и на Литву. Да и Руси тут досталось бы.

Анике-бегим и Каджулай-бахадур

С пожарища любви дым бросил он по странам,

И очи разума задёрнул он туманом.

По длинному уху степей слух шёл про красавицу Анике, что пришла она на землю белой лебедью. По земле идёт – следов не оставляет, то плывёт, то летит гордой птицею. А голос – как у горлинки. Её и умыкнуть пытались, но куда там, она из высокого рода, предки её из племени сары-ногай. За такую невесту не каждый эмир калым дать может, где взять такие стада и столько золота? А разбойник Каджулай принёс отцу её, визирю, три большущих рукавицы с золотыми монетами персидскими. Часть их взял в зимнем набеге, часть – от продажи пленниц. И все ахнули: Анике достанется головорезу?! Нельзя допустить. Так меж собой решили Асхат с Хакимом, верные друзья, походами проверенные.

Нет, не заброшен древний обычай умыкания. Сватовство и богатырское похищенье – об этом пели и будут петь. Бахадур сам добывает себе невесту, даже если она чья-то суженая, отцом кому-то обещана. Бахадур за неё пойдёт и против родового обычая. Таким вот был Каджулай, его слава по всей степи прокатилась. Он вызывался поединщиком перед боем и легко побеждал любого. А в худое время все хотят притулиться к сильному. И от бессильного хана, и от эмира глупого все бегут, все ищут выгоду.

Проследили и вызнали: три разбойника выезжают самыми тёмными ночами. Хасан-кривоглаз, Бекбулат-простец и Каджулай-наглец. Изучили места и угоняли большие стада, да ошиблись: одно ханским оказалось, а они пастухов покалечили. А разобрался хан – изловить и казнить велел грабителей. Но приглянулся ему Каджулай бесстрашием, пощадил он его, велел и дальше гнать табуны в его владенья. Разбойник ответил: – Повели убивать любого именем твоим, грозный хан. Ещё сказал он, не моргнув глазом: – Великий воин Чингисхан в молодости тоже разбойничал. Поглянулась хану наглая смелость, взял он головореза в личную охрану, а потом пожаловал ему высокое звание бахадура. Слава его росла с каждым годом, а проверку любовью не прошёл разбойник. Не мог полюбить, как Фархад, как Меджнун и Казы Курпеш.

Демон гордыни завладел душой его, и всякий страх потерял он. В дрожь всех бросает страшная палица на его локте. Кони храпят и приседают, когда он руку кладёт на холку, а у девиц глаза под лоб закатываются. Правда, мыслью не силён, вперёд не заглядывает, и какого он роду-племени, никто не знает. Одни говорили: Каджулай – воля степная, прищур в нём от прежних ордынских бахадуров. Другие: совсем разошёлся, мужних женщин на продажу в Ташкент и Бухару гонял. Когда умыкнул он дочь Мусы, родовитого ходжи, учинили за ним большую погоню. Втёрся душегуб в доверие старого визиря, привёз жене его нитку жемчуга и дочь высмотрел. Анике-бегим – она же красавица, на неё все заглядывались. В слезах молила она отца не отдавать её за собачьего сына – не слушал он её. Поговаривали, что проиграл визирь дочь свою, в кости проиграл. Обещала заколоть себя, если к ней притронутся, а при ней русская служанка монашкой жила.

Не стало ханских застав – то-то радость, довольство волку ночному: грабь хоть каждую ночь. Разбогател он. Засылал сватов, а красавица Анике дала отповедь:

– Ты, Каджулай, смелый бахадур, и ловок ты, да не тянется душа к тебе. Потому ты и смерти не боишься, что сердца нет у тебя и не любишь никого. А любовь, её ни купить нельзя, ни выменять.

Чем взял Каджулай визиря? – оба города не любили. Рассуждали, играя в кости: если не будем делать набеги, гяуры нас пересилят. В походы когда идём, орда множится. Надо, чтоб ещё больше рожали от батыров. Много девок приведём – много детей будет, плохо станем воевать – растворимся в гяурах. Визирь себя по коленкам хлопал, когда слушал о проделках конокрада. А в глухих аилах, где сказанья живут, в них Каджулай справедливым прослыл мстителем. Только всё наоборот было: плакали девицы после его набегов. Хану льстил умело, одно твердил: – Аллах на небе, хан на земле. Каждый отдельно – ничто, орда – всё.

Как сёстры, душа в душу жили Анике и Дария, госпожа и служанка. Ордынские женщины и нравились Дарие, и не нравились. В степи глаза перед незнакомым мужчиной не опускают, не то что русские жёнки. Даже в городах татарки не торгуют телом – достоинство не велит им. Невольниц передаривают только ханы и только ближним воинам. Лицом русская запала в сердце Хакиму, а тутошние буйволы идут мимо и не видят. Привыкли к мелким косичкам, а у этой две толстых косы ниже пояса. У кипчакских женщин нет такой кожи, только у русских. Она чем-то на мать похожа. Вот и дерзнул умыкнуть её ночью.

Анике рассказала ей старое-старое преданье. Когда-то, в давние годы, жили тут два богатых друга – Карабай с Сарыбаем. Жили-поживали, горя не знали. На быстром скакуне за два дня не объедешь табуны Карабая, за месяц не сос­читаешь отары Сарыбая. Поклялись друзья: как появятся у одного сын, а у другого дочь, сделать их женихом и невестой. И родились у них дети, и назвали их – Казы Курпеш и Баян-слу. Стройней тополя и гибче камышинки росла Баян-слу, щебетала, как птичка небесная, а лицом была как цветок полевой. Ярче майского дня глаза её, губы, как тюльпан весной, а зубы белее кораллов морских. Вздыхали батыры, завидев Баян-слу, сон и покой теряли. Силачом сложился Казы Курпеш, завидовали его удали. Казы Курпеш и Баян-слу, как выросли, полюбили друг друга и хотели жениться.

Друзья-побратимы, Сарыбай и Карыбай, из степи в предгорье стада гоняли. Крепко верили: увидят детей счастливыми. Бежали по степи рассказы о красоте Баян-слу, о том, как чиста она душой и помыслом. Загляделся на неё злоковарный сосед Кодар, на охоте погубил отца её Сарыбая, а Карыбай завладел его стадами. Жадность одолела Карыбая, и обещал он дочь жадному Кодару. Предательски, в спину, убил Кодар Казы Курпеша. А Баян-слу перехитрила подлого убийцу, обещала стать его женой, если он выроет самый глубокий колодец с самой холодной водой. Кодар подымался на свет по верёвке, а из сруба выбирался, держась за косы Баян-слу. Но, как только забили внизу родники, она отрезала косы, наглец рухнул вниз и умер на дне колодца. Отомстив за любимого, Баян-слу не захотела жить без него и на его могиле пронзила сердце своё кинжалом.

Друг Асхат жил отрешённо, всегда был неторопливым, а влюбился в дочь визиря – юрким стал, глаза засверкали, как у Меджнуна. А Меджнун – не простое прозвище, одержим он был. И чем? – любовью. То было не простое добывание невесты, а что-то орде не ведомое. Без джиннов не обошлось тут, уж это все понимали. Он же, Меджнун, и на цепи сидел, а к смерти приговорённый не себя спасал, а любимую. Асхат по отцу был не беден, глаз не мог оторвать от Анике, и ей он по нраву пришёлся. Решилась она бежать, и служанка согласилась идти за госпожою хоть на край света. Выкрасть просватанную невесту, да из окружения хана – такое по степным законам тяжкой смертью карается. Пришлось потом целый год скрываться, из улуса в улус бегать пришлось. А что люди хуже зверей, это и так в степи знают…

Копыта отскакивают от земли, звонко отдаются в стылой тишине. Славный конь у Каджулая – настоящий аргамак, подарок ханский. Скачи на нём хоть до Булгара – не устанет. Каджулай под счастливой звездой родился, стал ханским любимчиком. В двадцати набегах был и всего-то три стрелы из плеч вынул. Пленный звездочёт предсказал ему высокую судьбу: умереть ему полководцем. На правой руке у него железная палица величиной с голову, только он владел такою. Нападал врасплох и расплющивал одну голову за другой. Эта булава и создала ему славу непобедимого батыра. Хан знал: такой всё исполнит – где страх посеять, кого убрать втихую. Хан враждовал с Едигеем, Каджулай поклялся привезти в ханский шатёр голову хитрого эмира. Тогда-то и посулил хан ему в жёны дочь визиря.

Каджулай гонялся по степям и перелескам – стремена колени вывернули, от ветра глаза покраснели, из горла уже не рык шёл, а сип. И двух коней загнал-запалил понапрасну. Никого не догнал, а покалечил многих – зло срывал. Анике-бегим отец объявил невестой, а она бежать решилась, не страшась его проклятия.

Дарию тоже переодели мальчиком, и была она как стебелёк ломкий. Степняк-ордынец и тот пожалеет, правда, не каждый. Ну совсем, совсем потерянный ребёнок, да и на коне держалась плохо. С такой быстро не поскачешь, надо было красться тёмной ночью. Не узнал Каджулай в мальчишке вожделение своё, обещанную невесту, свистел и улюлюкал, то и дело дзенькал лук его. Стрелы вжикали над головами беглецов, одна в спину впилась, вскрикнул подросток. Настоящий-то батыр, песенный, всегда узнаёт невесту. А тут вскрикнула и повалилась на гриву коня. Каджулаю тоже в плечо стрела вошла, и отстал он в ночи.

Похоронили красавицу Анике, а служанку-боярышню привёз Хаким в юрту матери. И стала она женой, оставила подвиг свой монашеский, зачала ребёнка. По скулам и по взгляду ничего в мальчишке татарского нет. Каково-то ему в орде придётся? Жить стали по двум обычаям сразу – по мусульманскому и по православному. Над могилой Анике вспоминали отповедь Баян-слу:

– Ты, Кодар-кул, ловок и силён, только не дождаться тебе слов любви. Не знаешь ты боли сердечной.

Асхат залечил рану и пустился на поиски Каджулая. Никого не позвал и не сказал никому: станут отговаривать, отомстить помешают. А на Каджулая напасть, да ещё в одиночку – это же верная смерть. И погиб верный друг Асхат, разнесла ему череп тяжеленная палица. Похоронили его рядом с любимой, и скоро над могилами расцвела калина. Но есть всё же, есть закон воздаяния: и Каджулай погиб бесславно. Сразился с неуязвимым Едигеем и поддался на его хитрость. Головы лишился наёмный разбойник, и нет ему доброй памяти. Забыли его, и давно уж нет такого имени у почтенных мужей. А душа Анике-бегим ожила в сказаньях.

Летят по степи песни о Баян-слу, прекрасной и душой, и обликом. Как погубил дочь жадный Карыбай, как сложил буйну голову Казы Курпеш. Баян-слу жизнь свою кончила на могиле любимого, а отец, беды виновник, плакал так много, что река протекла, и названье ей Ата-су, Слёзы отца. Так случилось и со старым отцом Анике-бегим – ослеп он от горя. Одному Асхату судьба достойную смерть приготовила – смерть на бою и славу долгую.

Сны гибели

В лето 6914 царь Шади-бек убил царя Тохтамыша

в Сибирской земле близ Тюмени, а сам сел на Орде.

Троицкая летопись

Гор здесь нет, а река быстра. Иртыш, кипящая река. В истоках горы дали ей силу, а здесь она её растрачивает. Говорят, караваны сюда доходят из Бухары – городские товары меняют на пушнину. Через Сауран и через Сыгнак идут, а сколько месяцев, о том спросить некого. От верховьев Иртыша до Самарканда два месяца конной скачки. Сибирская земля уже назвалась «Тохтамышев юрт». На двести лет здесь запомнили: с малым войском прибежал Тохтамыш в Сибирь и здесь, у границы Золотой орды, объявил свой улус. Остались там курганы в его память, осталось предание: «Тохтамыш-хана юрт лежал на трёх реках». Отсюда отправил он в Самарканд посла – почтенного Кара-ходжу.

Одна осталась надежда – на Самарканд. Из Сибири получил Тимур покаянное письмо безвластного хана: «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Хвала Творцу, который по благости своей сделал нас братьями и соединил нас под своей властью, как корни неразъёмные, как побеги одного дерева!

Силою Аллаха Всевышнего и благодатью веры мусульманской отправлено это письмо его величеству достославному щиту ислама и защитнику правоверных Тимуру Гурагану! Нет на всей земле человека, который более, чем я, желал бы великому эмиру от Аллаха милости и благоволения в делах. Я не перестаю сожалеть о сделанных мною ошибках, которые лишили меня твоей дружбы и твоего покровительства, великий эмир. Но ты сам знаешь, как дорого я за эти ошибки заплатил. Я прошу тебя забыть всё, что было, и возвратить твоё благоволение.

Мудрость твоя известна всему миру, и потому нет надобности говорить тебе о том, что истинным виновником всех событий, которые отвратили твой высокий взор от меня, был эмир Идику – недостойный человек, посеявший между нами вражду, а потом обманувший и меня, и тебя. И теперь всем видно, что только он один извлёк выгоду из того, что произошло. Воздаяния за неблагодарность я видел и испытал. Если царская милость проведёт черту прощения по списку прегрешений и проступков несчастного, то после этого я вытащу голову из узды покорности и не сдвину ноги с пути повиновения.

Да свершится всё по твоему мудрому слову, великий эмир!».

Надо бы побольше написать о своей неблагодарности, но лучше заверить, что нет более преданного человека на всей Земле. Да, эмир Едигей стал опаснее эмира Тимура. Умеет предугадать каждый шаг врага. Костры велел разводить небольшие и не в открытой степи, а в лесочке. Днём пусть движется только разведка и то под видом купцов. Вот и плутай тут по кустам и перелескам.

Что там, в странах заката? Витовт в Пруссии пытался заключить союз с Тевтонским орденом против Ягайло. И уступил ведь заклятый братец, признал Витовта великим князем Литвы. Разорвал князь договор свой с рыцарями, а это был вызов, повод к войне. Витовт тут же присмирел, не будет от него помощи, и Москву согнуть не удалось ему. Василий сильно вырос в глазах бояр после женитьбы на Софии, дочери Витовта, укрепил его власть и митрополит Киприан, вернувшись в Москву. Сила врагов растёт, а орда – распыляется.

Вернуть себе Белую орду? А простят ли земляки потерю родного Сыгнака? Везде жди покушенья. А богатства не осталось, даже на похороны мало денег. Знатный человек уходит в иной мир, усыпанный драгоценностями, а простой воин несёт в могилу монеты во рту. Когда откроются глаза в горнем мире, злые духи устроят свой дуван, кинутся делить вещи и забудут про его душу…

Шестнадцатая по счёту схватка Едигея с Тохтамышем выплеснулась в Сибирь. Об этом шли по степи легенды, а немец Шильтбергер описал самый конец этой долгой войны. Он участвовал в походе Едигея и донёс до европейцев весть о холодной стране с названием Сибур. Тохтамыш уже считал себя самодержцем в этой стране, только ждал кончины Тимура. Поют же по степи: Идыге не кидается вспять, Если смерть начинает гулять… Были у Едигея доносчики в кругу Тимура и дали понять ему: болен великий эмир, вот-вот умрёт, и тогда…

Едигею доставили второе письмо великого эмира к Тохтамышу. Долго шли за гонцом по степи, и вот он на коленях перед ханом Шади-беком, донага раздетый. У него распороли все швы в бешмете и шапке, и он стучал зубами возле костра. Наконец нашли прощальное посланье, эмир дважды прочитал его. Тимур сожалеет о потерянных днях и обещает восстановить Тохтамыша на престоле Золотой Орды.

– Чего хочешь, гонец, жизни или смерти сей же час? – Едигей выдвинулся из-за спины мнимого хана, и лица обоих повелителей орды искривились усмешкой.

– Жизни, тахсыр. Видишь, я молодой.

– А как звать-то тебя?

– Юсупом.

– Ты правоверный суннит? Поклянись на Коране, что исполнишь порученье законного хана. И тогда будешь жить… Принесите священную книгу.

Дрожащими руками поднёс Юсуп-гонец книгу к голове, приложился лбом и уткнулся им в землю, в ноги эмиру.

– Клянусь словом пророка и волей Всевышнего… Какое будет порученье?

Молчанье длилось несколько минут, все ждали, затаив дыханье. Никто не мог угадать, в чём тут хитрость.

– Поведёшь нас в Сибирский юрт и письмо отдашь хану в руки. Пусть он думает, что Тимур сделает его победителем. Не вздумай сказать, что мы пришли. Найдём и весь род твой предадим казни. Смотри, ты поклялся.

– Исполню. Аллах – свидетель.

Его проводили до самого Иртыша, и Юсуп-гонец помог найти ставку Тохтамыша.

– Кто идёт? – окликнула первая стража.

– Свой я, свой, – прохрипел гонец и протянул серебряную пайцзу. – К Темир-Аксаку посылан ханом. Письмо везу. – Пока стражники таращились на ханский пропуск, конники, поддерживавшие гонца под локти, выхватили сабли, уложили четверых и забрали их бунчук. Дальше их не останавливали, и две стражи убрали они легко, играючи.

Ханская стража пропустила гонца к шатру – подействовали бунчук и пайцза. Тохтамыш-хан долго, по слогам читал ответ Непобедимого, недавно умершего, о чём на Иртыше ещё не знали. В письме было ласковое прощенье старых грехов и сожаленье об ушедших годах. Гонцу поднесли кумыс и проводили в отдельный шатёр. Почему-то припомнил хан слова, сказанные когда-то Едигею, о снах погибели.

…И вот видит Тохтамыш Мамая. Волосяной аркан накинул властный темник на шею Урус-хана и ведёт его на курултай. Ведёт его полусогнутым, а сам со смехом охаживает по плечам, по спине нагайкой. А вороны тянут с кустов шеи свои и тоже хохочут, каркают. Но всё беззвучно. Нет, не Урус-хан это. Обернулся избитый, улыбнулся по-детски жалко, утёр слёзы связанными руками, и узнал Тохтамыш себя – молодого, с румяными щеками. А Мамай бросил под ноги аркан и громко расхохотался… Проснулся с больной головой и стал прикидывать: где найти толкователя снов. Ясно: сон не простой, вещий это сон. Вороны всё знают-предвидят: проигравшего головой сдадут противнику. Под утро, в суматохе, когда нагрянули копейщики Шади-бека, гонец подкрался к белому шатру и перерезал горло своему хану. Трясущимися руками затолкал голову в кожаный мешок и понёс новому властелину орды. Но поди-ка найди его тут, в такой заварухе.

Звериный рявк конной атаки смял утреннюю тишину. Водная гладь отразила хриплое ур-р-рах, перекинула к другому берегу, подняла с него стаю гусей. Два тумена – копейщики и лучники – прошили улицу шатров, сшибали ошарашенных, не проснувшихся, давили конями и доставали копьями. Смахивали головы тем, кто успел выхватить сабли. Раскололи сибирцев на две неравных части и потеснили к воде. Вскочившие на коней нукеры Тохтамыша местами так перемешались, что их не трогали. Они сбились в хрипящие клубки, звали своих командиров, но их-то, в лучших шатрах, прикончили первым делом. Война скипелась тут последним кровавым нарывом. Но через час улеглись голоса, смолк сабельный стук и хряск. Гуси, покружив над рекой, вернулись на прежнее место.

Отступавших загнали копейщики по пояс в воду, и стояли они, дрожа понуро, ожидали худшего. Беспокойно маячил руками только один, кричал чего-то, тыкал рукой в окровавленный мешок и тряс им над головой. Над ним сверкнула сабля, а он своё: – Тут голова. Скажите эмиру: у меня ханская голова. Я здесь по воле великого эмира. – Его повели копейщики-гвардейцы, а сибирцы плевали вслед предателю. Он семенил торопливо, тряс мешком и всё говорил, говорил. Всё, конец большой резне!

Когда подвели его к эмиру, он вывалил из мешка голову, и она оскалилась, губы зашевелились, будто торопилась сказать что-то важное. Даже хохотала голова отрубленная, глядя на коварную звезду. В этом клялись нукеры, да Едигей и сам видел: засмеялась она зло и беззвучно, как только кувыркнулась из мешка. Постаревший эмир отшатнулся: больно уж похабно осклабился мёртвый рот бывшего друга. Закончился последний бой их, шестнадцатый, но не внутренняя война степняков… А через сутки, тоже под утро, во сне пришёл Тохтамыш и погрозил победителю пальцем: не ликуй, Едигэ, с тобой то же будет. Помни про сны гибели. Канул было Тохтамыш в безвестность Сибири, но отсидеться в затишье ему не дали. После гибели Едигея его сын Мансур посадил на престол Сибири и Ногайской орды Хаджи Мухаммада, и новый хан сделал столицей не Искер, а Кызыл Туру.

По бескрайней степи весть бежала: голова хана Тохтамыша хохотала над эмиром, над другом-спасителем и врагом-победителем. Видно, сразу узнала в час смерти: Едигею, хитрому и непобедимому, судьба тоже готовит конец бесславный. Ведь сказано: Небо даже с внуков и с правнуков взыскивает. Хотя с потомком Чингисхана не должно обходиться как со всеми, как с многими. Три дня, до самых похорон, смеялась голова на копье, вся степь тому дивилась, а первым – хан Шади-бек. Недолго он правил, но успел посидеть на престоле Золотой Орды.

Пересказывали друг другу караванщики, а учёные муллы припечатывали: от судьбы не уйдёшь, будь ты хоть хан, хоть пастух. Ещё больше было поверий, когда отрубленную голову молодого хана, сильно полюбившего вина румийские, привезли и бросили к ногам Едигея. Мятеж поднял бесправный хан Шади-бек против полководца, посадившего его на престол, и разбит был в пух и прах, бежал за море Хвалынское, где и нашли его. Но его голова не хохотала, не на звезду смотрела почему-то, а мимо неё.

…И вот стоит связанный Хаким перед победителем Едигеем. Седобородый эмир приехал первым, на лучшем коне, а молодой хан следом за ним, и седло под ним беднее. Одного за другим проводят перед ними пленников, и Едигей кивком головы отправляет их направо, в жизнь, или налево – под саблю. Вдруг сзади всунулся длиннющий белокурый детина, со своим вопросом, да на плохом кыпчакском языке:

– Ты не есть похожий татарин. Какой язык твой?

Германец это, германец, – зашепталась стража. Эмир кивнул головой:

– Отвечай. Тебя спросил слуга наш. Как тебя, немец?

– Ганс Шильтбергер. Мюнхен – мой город. А как есть твой язык?

– Говорю одинаково по-татарски и по-русски.

Наклон головы означал – жить, и нукеры подхватили под руки, потащили вправо.

Не сразу поняла степь: по кругу вела судьба хана – пришёл из Сибирского юрта, вернулся в него, в нём и головы лишился. Был царь ордынский, стал хан крымский, потом опять сибирский. И удивились запоздало: почему раньше не убили его, ведь пораженья ханам орда не прощала.

Глаз не спускал он со звезды, а она играла с ним, как с неразумным дитятей. Вон ведь что она сулила: в родной Сибири отнимут гордую голову. А мудрецов-звездочётов в Сибири не было, чтоб предсказать, какое варево закипит здесь лет через двести.

Ганс-Иоганн Шильтбергер понял за долгие годы своего плена: завоеватели и завоёванные заражаются друг от друга. Ни любви тут нет, ни подражания, просто начинают походить один на другого. И тут – воля-правда и земли, и неба.

След орды

Пришла пора кочевья и блужданья –

Не на себя смотри, на мирозданье.

Что-то с глазами – ковыль слепить стал по вечерам, и уши разболелись от ветра. Конь захромал, того и гляди падёт посередь степи. А перед одиноким сном у костерка тени являются, от них и середь сна ночами подскакиваешь. Надвигаются лица убитых, шевелят губами, головами покачивают, а не понять, спорят или поддакивают. И в глазах у всех жуть предсмертная…

День за днём тащиться по пустой степи – ничего нет горше. Не радует степь, не родной вдруг стала. Тоска в ней поселилась, заросли сакмы, конные тропы, караван-сараи опустели. Куда теперь приткнуться? На Русь пойти – зябко как-то: веру менять заставят. Там поют, как жёнка-полонянка из плена бежала: Гой ты, матушка Ока-река, перевези меня на ту сторону, на ту сторону – к роду-племени… Нет, где вырос, туда и тянет, а в чужих краях тоска сердце сгложет. Ночью по русским дорогам тащится мёртвая телега – арба памяти. Страшны просёлки лесные, а о них песни поют. Черепа да кости, кресты поваленные да могилы безымянные, сёла обугленные – след орды.

И в родной степи деды для внуков чужаками стали. Как им к вере отцов вернуться? А по улусам загулял Джелал-аддин, грозит расправой всем ханам. Но вот покатилась весть: «Зелени-салтан Тохтамышевич застрелен на войне от своего брата Керим-Бердея». И его свои же убрали. А два сына Тохтамыша попросили убежища у московского князя, стали окольничими.

Уже два месяца скитаний по пустой степи – нет и следа родного аила. Где мать, сестрёнка, где жена с сынишкой? Разорил кто-то родные края, куда-то угнали пленниц. Ходил на Бухару в войске Едигея, авось какой-то слух о семье остался – никакого следа. Как будто истребили весь аил поголовно. Но кто и зачем? Или умерли все в Голодной степи? И к ворожею ходил – одно невразумительное бормотанье. Найдёшь сына, когда износишь семь пар обуви, семь улусов исходишь, когда железный посох твой проржавеет… Да хоть семьдесят обуток износил бы, лишь бы обнять дорогих сердцу. И воду пил бы живую и мёртвую, и молоко змеиное, только бы увидеть их. Но где найдёшь – в опустелой степи, в орде распавшейся…

А если на Русь подались они? Пойти в Москву, начать там с начала? Вот бы мать обрадовалась, всю жизнь свою о том мечтала. Я бы мелкие речки бродом перебрела, а глубокие реки я бы плывом плыла, я бы тёмные леса ополдень прошла, а разбойные пути ополночь обошла. Но как с дитём пройдёшь степи и заставы? Давно бы все пленники разбежались. Нет, не те, так другие схватят… В молодости рвался из родных мест, подальше от юрты, от материнских глаз, а теперь вот тоска по родному. Простор остался, но неродной он, опустошённый. Русские своё говорят, у них пути-дороги, и в дорогах главная жизнь у них. В полях, в лесах и в дорогах. А в степи, какие тут дороги? Но степь – это судьба…

Есть книга судьбы, а кто её пишет? И зачем о ней в степи думать, где одни суслики и куропатки? Сурки поселились на месте юрт, сурки людей сменили. Пересвистываются от норы к норе, то тревожно куфикают, то поощряют игры детей. Совсем как люди, только не воюют. Ловить их стало некому, вот и расплодились, а раньше шили из их шкурок ичиги, шапки и рукавицы. Пуста степь. Увидишь огонёк вдали – сердце заходится, и как сжимается оно, когда разглядишь у костра одинокого путника. Встречные шарахаются люди друг от друга. И есть от чего: десятки разбойных отрядов по степи гуляют, пустошат последние аилы, гонят на продажу стада и женщин.

Намедни наткнулся на курень в родных местах, на одинокого старика, покалеченного. Телом обветшал, как и чекмень его, а духом занозист. Зол на весь мир, не признаёт поражений. Юрта ветхая, угостить нашёл кусочек сухого сыра с кукиш величиной. Но за чаем просидели чуть не всю ночь.

– Чего ты колесишь по степи? Ищешь золотые клады орды? Их хорошо запрятали, они откроются, когда великий хан явится… Москва заводит наш порядок, хочет присвоить ордынскую славу. Будет звать великого хана царём, он и возвернётся.

– Как вернётся? Хан без войны?..

– Узбек-хан большой войны избегал. Он Сибирский юрт Золотой орде подчинил. Он власть сам взял. Хану вопросов не задают, только волю его исполняют.

– Ну уж, сам! Отца его убили придворные, а его молодым на трон посадили. Не вернуть уж ту силу.

– Постой, вернётся и сила, и слава. Всё ещё будет – и грохот копыт, и звон сабельный. И ударятся лицом в грязь горожане, заплывшие жиром. Вернёт хан-царь власть и силу, и улусы назовут себя: Новая Орда….

– Новая – значит другая? Лучше малые орды. Где большая орда прошла, там чертополох да крапива. Едигей вон новую орду лепит – Ногайскую. И что? Сделает степь бойней.

– А кого жалеть? Овцы обречены ножу, так пожалей их, голодай. Будет память об орде – будут татары, а как забудут – и нет такого народа. Вон столько безликих небо коптят.

– Тут я согласен, народ без славы самому себе не нужен. Но война ради войны, поход ради похода…

– А ты скажи Самарканду, германцам скажи: зачем силу копите? Кто-то же всё равно пересилит. Будут походы – будет слава.

Если мчимся в пыли дорог,

Значит, с нами в степи пророк.

Ещё с нами хан Тохтамыш,

Войско его, как густой камыш,

Тысячи выпило бочек воды,

Тысячи съело котлов еды.

– Русы над Ордой смеяться стали. Была, да сплыла. Поплакали, мол, теперь посмеёмся. Силу свою чуют.

– Над Ордой! Смеяться! Да кто им позволит? Они, что ли, её побили?.. Небо наказывает, когда славу дедов не уважают. Наш род мангыт – славный род, многих мы побили, а пришлось на закат бежать. Полчище громадных змей нашло на нас, много батыров умерло, и победить сил нету. Поняли деды, что наказание это, лучшие места бросили, а там и язык свой забыли. Слава нужна… слава – это дальняя память.

– Согласен. И слава беспамятная – тоже беда. А в орде никого не хотели знать, кроме себя, не учились. Вот Тимур, он воевать научился, всех обошёл. Воля Неба – тем более согласен. Чингисхан породил орду, а Тимур похоронил её. А Тохтамыш… что он – орудие судьбы.

Тут он замолчал, ушёл в себя. На душе-то и у него темно, конечно. Отхлебнул и проворчал:

– Много вас выкатилось, могильщиков. Слава ни к чему им, не дорожат! Без своего народа прожить хочешь, к чужому прилепишься?.. Своей судьбы стыдиться начнут ведь…

И всё же с тоской смотрел он утром вослед, как будто прощался с последним человеком. Даже коня своего предложил: – Возьми, возьми, твой-то вот-вот падёт.

Так, наверно, и умрёт у старой своей юрты, вороны глаза выклюют, волки кости обгложут. Как птицы в степи, так живут последние ордынцы. Как сайгаки и как волки… Всё потерял в родных местах, даже коня любимого. Как он горестно заржал, родной каурый! Понял, что бросили его.

А странный же сон был здесь, в драной юрте. Ни к селу ни к городу сон, нелепый и непонятный. Не шатёр, а дворец, и не дворец, а что-то просторное, с высоченным потолком, с широкими окнами. И туго набито людьми, тоже странными. Ряд над рядом идут вверх скамьи, а на них сидят всякие: мужчины и женщины вперемешку, старички и молодые рядом, слушают, изредка хлопают в ладоши. Одеты все в какие-то азямы, подкафтанья – и не епанча, и не охабень, и не опашень. Говорят как будто по-русски, но не понять, про что говорят. Один сменяет другого и норовит поддеть его, тихо высмеять.

– Влияние Золотой орды ни с чем не сравнимо, это масштаб всемирно­исторический. Оно всё ещё ждёт осмысления, и такое время наконец-то пришло.

– Если вы имеете в виду положительное наследие орды, тогда не умалчивайте об убыли татар, о размывании коренной культуры. Ведь прямых потомков среди кыпчаков больше и вес их в мире куда значительней.

– О каком прямом наследии можно говорить, если народ этот ничем, кроме войны, заниматься не мог? Если ханы её не отвечали вызовам эпохи? И до каких пор можно славить реакционный ордынский эпос?

– Не разложение орды было причиной, а убыль удальцов-батыров. Это следствие беспрерывных войн. Поэтому говорить о прямом наследии опрометчиво.

– Почему иссяк род великих ханов? Дети похожи ведь не только на отцов, на материнский род тоже. Не говорит ли это, что народная энергия невосстановима? И о быстром старении энергичных племён?

– Поставим вопрос отчётливей: кто же кого заместил, татары – русских или русские – татар?

– Вот важный вопрос: мыслимо ли сожительство горожан и кочевников? Невозможность кочеванья – исходная реальность. И потому не может быть речи о прямом наследии.

И тут сверху, с задних рядов, зашагал вниз, чуть не по головам, отец, ткнул пальцем в старика со стёклышками на глазах и расхохотался:

– Чего он хочет? Чтоб все стали, как он. А сам и на коне-то не сидел, и саблю в руках не держал, и лук не натянуть ему. Зачем такой народ? Зачем столько никуда не годных, называющих себя мужчинами? Чтоб дедов стыдиться, каяться за них. Бойтесь их, гордость слабых заразна…

Ехал и думал: кто же роняет славу ордынскую? Когда простора и воли много, степняк копит скот и на войну не торопится. А тут обвал, всё кувырком, вся жизнь! Что теперь – пахать учиться?! Или в город всем идти? Но город – это же нарыв, гнойник какой-то. Даже если это Сарай или Булгар. Давно ли гадали, томились мечтой о закатных странах, в пораженья не верили. А если русские будут мстить татарам, погонят своё войско на остатки орды?..

Все степняки не любят пушки, арбы эти с огнём и громом. Ещё бы, они славу богатырскую сделают ненужной. Нет прежней орды, улус-беки друг на друга наскакивают, дедами-прадедами клянутся: тут, мол, всё моё, издревле нашим было. И в Поволжье смута закипела, уже Казань топоры и сабли на Москву точит. К походам, видать, ещё не готовы, но не миновать их.

Всё пройдёт, трава останется. Воля божья? Вот стал ты, Хаким-мурза, ничьим человеком, ни к чему не приставленным. Пустая жизнь впереди. Но кто знает свою судьбу? Её ни из какой щели не высмотришь. Глупо погибли оба лучших друга, и никуда их ум не пригодился. И семью проглотил распад орды.

В память осели рассказы немца. Был он пленён турками и, как диковину, продержали его с десяток лет при султане. Видел битву под Анкарой, где белые татары перебежали от Баязида к Тимуру, смяли строй янычар и обрекли своего султана на плен… А закончили битву слоны. Тимур бросил их в кровавую мешанину, и кони испугались слонов. Несметные сокровища вёз Тимур-Ленг из Анкары и гнал в Самарканд тысячи пленников. Ганс Шильтбергер, для важности назвавший себя Иоганном, оказался в столице завоевателя: «Таким образом попал я в плен к Тамерлану, которого провожал в его страну, где и состоял при нём. Всё это случилось после того времени, которое я провёл у Баязида». А пленного султана везли в клетке, и он скончался по дороге, похоже, принял яд. «По смерти Тамерлана я попал к сыну его Шахруху, которому принадлежало королевство Хорасан со столицею Герат. Потом остался я при сыне Тамерлана Миран-шахе». А Тимур подчинил после того ещё Сирию, подвластную египетскому султану. Разорил Дамаск и зашёл в Вавилон, огню предал и этот древний город. А потом из Самарканда отправился в Индию, а Шильтбергер оказался в подчинении Едигея, с которым дошёл до холодной страны Сибур. Тридцать два года в плену выдюжил, – что ни говори, судьба незавидная.

Немец по-своему понял, кто здесь с кем воюет: император – с королями, король – с принцами крови, герцоги – с баронами. Как везде. Военное счастье улыбнулось Тамерлану, как Искандеру, царю Македонскому. Писать и думать немец был обучен. Клялся изложить всё на бумаге, если вернётся живым на родину. Пусть узнают пивные бурши, как силён, как грозен Восток…

А ты вот колеси по степи, петляй по окраинам сибирским и думай своё. Совсем ведь орда на карачках стояла, и вот поверила в очередного хана, в Темир-Кутлука. Но князь царю не ровня, хоть и правил Едигей войском, а монеты чеканили с именем хана. Умертвили его, за ним и Шади-бека, место их занял Булат-Салтан. Он велел всем русским князьям ехать к нему с подарками и деньгами – ярлыки выкупать заново. И Литве он, Булат-Салтан, угрожал вой­ной, а сам не умел ничего. Едигей после того, как захватил Хорезм, пошёл на Москву. Глаза, говорят, отказывают, а разум ещё не покинул его.

Послали на него бахадура Каджулая с хорошим войском. Каджулай, ханский любимчик, не раз бился в поединке перед битвой и легко побеждал. Бился на копьях, не снимая огромную палицу с правой руки. Настигли Едигея, и карнаи уже затрубили победу. Громкая шла за Каджулаем слава, перестал он бояться и поддался простой хитрости: будто разделились два тумена Едигея и спасаются бегством. Да какую панику изобразили, страх какой! Турсуки и сумы перемётные побросали, шатры не закрыли и дорогие ковры в них оставили. Ослепила Каджулая добыча, и отделил он часть своего войска на её охрану. Завидовали оставшиеся ушедшим: расхватают самое ценное. А судьба-то как раз оставшимся жизнь сохранила. Крики победные, свист залихватский: добивать бегущих – любезно это сердцу ордынца, и тут выкатились из перелеска бывалые копейщики и пополам раскололи преследователей. Развернулись и отступающие – положили в траву четыре тумена. Едигей не велел брать пленных, и последним отсекли голову раненому Каджулаю. Водрузили её на сломанное древко копья, вбитое в землю. Голова смотрела на закат, прощалась с ордынской мечтой. А Едигей, отъезжая, всё оглядывался назад, на восток. Глаза у старика слезились, горизонт вспухал, колебался, и голова мстителя­-неудачника тут же расплылась, стала похожей на куст чертополоха. Кони всхрапывали и боком обходили трупы.

Показалось старику: отрубленная голова высунула вслед ему язык. И передумал Едигей, вернулся, велел снять голову Каджулая и отправить её в Бухару. Ты хотел отнять этот город, войти в него победителем – въезжай с почестями. Теперь, после смерти Хромца, наш будет город… Кто-то впереди по привычке, завёл песню-лай, но его не поддержали. Победа была бесспорная, а все понимали: не спасёт она опустошённых, изверившихся. Догоняли они кого-то и шли зачем-то в сторону Самарканда.

Заговорщики в шатре каждого хана, всё больше их и больше. Только на Тимура не было покушений, они ещё в молодости кончились. С той поры оцепенели все в его окружении. Даже чёрная смерть, чума повальная, посторонилась, почти не тронула его войско. Зачем так угодно Небу? Почему в песок ушла слава ордынская?

По Москве

И кто знал, что на Москве государю быть

и чтоб Москве сердцем царства слыть?

По Москве едешь – лови новое сказанье. А его пока и сами-то московиты не знают, не слышат. А оно стучит в сердца вопросом: не тут ли ядро новой орды? Была Русь улусом орды, а теперь ждёт белого хана. Как царя завести и не стать ордой наизнанку? Великого белого хана народ должен выстрадать. Иначе не укрепиться ему.

А пока… смотреть жалко. Улицы ведут в Кремль, а на них следы пожара. Едешь и озираешься: трудно привыкнуть к городу в пепле. Сплошь он деревянный, каменные терема боярские редки, а горелых улиц много. В сухую погоду на них телеги пыль вздымают, а в ненастье – грязь по колено.

Орда могла прирастать только при великой славе, пока в себя верила. Прошла вера – и развалилась мощь, пустота обозначилась. С чего-то должна начаться слава города. Чтоб названье зазвучало грозно, как Сарай, как Царьград. Сказанье, как город из болот выдирался, как завёл своих князей: Юрий Московский, Иван Калита. Нехорошие, правда, князья-то, ордой пригретые… Восхотели московиты, чтоб их великий князь царём нарёкся. Прочие-то князья и слышать не хотят. Да почему – Москва-то?! Новгород богаче был, Тверь сильнее, Рязань в набегах закалилась, Суздаль с Владимиром – сановитее, и на тебе – Москва! Откуда вдруг взялась?

…В последний месяц ордынской службы заставили писать князю московскому: больше никто не знал русскую грамоту. Едигей, полуслепой уже, послал Василию письмо русской вязью, столкнул его с Витовтом, его тестем: «Ты мне буди друг, и я тебе буду друг; а зятя своего князя Василья Московского познавай, яко желает в чюжия пределы вступатися а твоя похищати, и на тебя ратовати подвизается». А сам войско собирает и строчит новое письмо: «Ведай, Василие, се идет царь Булат-Салтан со всею великою Ордою на Витовта, да мстит, колико сотворил есть зла земле твоей, ты же воздаждь честь царёву». Не я, мол, иду, сам-то я ничего дурного и в мыслях не держу.

А за полгода до того надиктовал Едигей попрёки, пожурил князя Московского за неуваженье: «А Темирь Кутлуй сел на царство и ты улусу государь учинился и от тех лет у царя в орде не бывал, царя в очи не видал, ни князей, ни старших бояр, ни меньших, ни иного не присылывал, ни сына, ни брата ни с которым словом не посылывал. И потом Шади-бек восемь лет царствовал, у того тако же не бывал, никого ни с которым же словом не посылывал. И шадибеково царство такожде минуло, и ныне Булат-Салтан сел на царство и уже третий год царствует, такоже ни сам не бывал, ни сына, ни брата, ни старшего боярина не присылывал». Приезжай, мол, примем с честию. А в орде его все уже знали о решённом походе. И о готовности ещё двух туменов к штурму Москвы: один из Булгара придёт, другой мордовский. Эти воевать-то не проворны, а до грабежа охочи. С двух сторон пойдут, в клещи возьмут город.

Мучился, как про то узнал, не спал ночами: надо весть подать в Москву, а как? Есть большие заставы, есть и малые караулы ордынские – сквозь них без серебряной ханской пайцзы не пройти бы. А с московскими заставами и того трудней вышло: раз по-русски говорит, значит, разведчик. Скрутили, пригнали в Коломну. Едигей-князь на Литву, мол, идёт, мимо нас, а с великим князем в мире он и в согласии. И всё же, веря и не веря, повезли в Москву. Воеводы московские тоже кривили губы да переглядывались. И сам великий князь слушал хмуро, прерывал рассказ ненужными вопросами. И вдруг встрепенулся: как, что, везде с Тохтамышем бывал? Ну-ка, ну-ка, и на Кондурче, и на Тереке, и на Ворскле-реке?! И в землю Сибурскую ходил с ним! Велел перечислить имена всех царевичей и темников, какие идут, а про них тут все слышали. Воеводы подсчитали и ахнули: восемьдесят тысящ! Да это же больше, чем у Мамая было! Едигей-князь – вояка бывалый и хитрый, этот дойдёт до Москвы. И сразу засуетились, послали гонцов на заставы и в ближние города. А уж как пришли вести про разор пригородов – расспрашивать стали: из каковских да откулецкой родом-то. Теперь осыпал князь дарами…

А всё же не легко это – взять в себя весь обычай русский. Даже кумыс пить – для христианина и это грех. Коней не режут, зато свиней едят, хоть иногда один другого и ругнёт свиньёй. Матерятся скверно, а валят на татар – у них-де научились. Нет, в орде чужую мать нехорошим словом не помянут. А вот зачем у русских мать в поход благословляет? Поход – дело мужское, в нём зубы стисни и забудь всё домашнее. И на молитве не силы просят– пощады-милости. Как тут воину приноравливаться?..

Всё ещё гадал, что выбрать, и зашёл в монастырь. Монашек сухонький, отец Паисий, в лице что-то чуть-чуть татарское, говорит разгонисто, пришепётывает:

– Царю, ему великой праотец надобен. У нашего есть он, это Мосх, сын Яфета, внук Ноя праведного, он один знал, как победить Гога и Магога.

– Так он что, русский был, Мосх этот?

– Он-то нет, а потомки его пришли сюда и сели в лесах, реке названье дали, а от неё и городу. Был глас с неба: «Ступай к пределу севера, обрати лице твое к Гогу в земле Магог, ко князю Росу и к Мосху». А в другом месте того лучше: «Пройдёт тысяща лет, и выйдут народы с четырёх углов земли, Гог и Магог, число их как песок морской». Вишь, про кого это – про татаровей, за тыщу лет загодя. Сказано было: победить их может только город на крови. А у нашей Москвы самое-то зачало, как раз на крови оно. Юрий-князь ехал во Владимир к сыну и заехал в наши места. А владел тут болярин Степан по прозванию Кучка. Потому и писали: «Москва рекше село Кучково». Князь Юрий полюбил жену Кучки и велел убить его, а дети Кучки убили сына Юрия, за это и сами сгибли. Всеволод Большое Гнездо посажал их в коробья и утопил в озере.

А тут вот она – Батыгина рать. Князь Иван Калита, этот с нечистью спознался. Душу чертям отдал за неразменный рубль, с него и скопил богатство. Цельными ночами метал этот рубль на пол, в сундуки складывал да в орду вёз телегой. Тохтамыш, он Москве больше горя принёс, чем Батыга.

Скуфейка у отца Паисия бедная, островерхая, мантия как с чужого плеча, пальцы в чернилах – переписывает повесть о тохтамышевом нашествии. С виду ничего в нём такого, а его сам великий князь позвал, дорогую икону подарил. Полдня про Москву рассусоливает.

– Я давно уж счёт не царям веду, а ордам. Была рать Батыева, Дюденева рать, Неврюева и Мамаева. Говорят: как Мамай прошёл, а ему не дал Бог пути-то. От Тохтамышевой рати до Едигеевой двадцать пять лет.

– Но орда Русь научила чему-то? С Литвой воевать стали. Татарских слов в русский язык много пришло. Я узнаю их…

– Вот и видать, что ты ордынец. Да, пришли их слова к нам, а с ними соблазны… Был у нас в Сарайской церкви старый-престарый иерей Савватий. Лет ему под восемьдесят, а всё служил. Виденья ему были, говаривал: – Вижу, как орда скрозь землю проваливается. Мы, конечно, с вопросами: – Как это она провалится? – А кончается, говорит, срок кары нашей. Вот это слова русские. Цари, они гордыней одержимы, потому только лжецов и слушают.

– Это у которых молодость несчастная была, за неё и мстят… Орда, она живуча. На Куликовом поле разбили её, а через два года что? Я понимаю: орда сама себе в тягость стала. Ханов-царьков развелось – тьма тьмущая. Значит, предречено?

– Воистину так. Когда земная слава не по Божьей воле, – это соблазн сатанинской… Сарайской-то епархии нету, князь позвал меня в Крутицкий монастырь, а попал я в новый, в Сретенский. Это который в память избавленья от Тимиревой рати.

Лики угодников со стен взирают, святые с икон следят строго. И сразу понял: о божественном не говори здесь, чуют чужое. В Коране сто четырнадцать глав, и русский сразу спрашивает: – А почему столько? Мусульманин знает: затверди и помалкивай. Или вот ещё разговор: – Аллах сотворил семь небес рядами. Его трон над седьмым небом, ад же ниже первого неба. – Значит, не семь, а девять их, рядов-то? Ну вот, мусульманин так не спросит. Только русские сами же говорят: дурака в лицо дразни, а умному вослед покажи кукиш.

Стал ходить к монашку, вызнавал ближнюю историю. Дмитрий-князь знал: Кремль наскоком не возьмёшь, литовцы его дважды осаждали, а не вышло по-ихнему. Вот и уехал набирать войско. Кто подбивал московский люд на бунт? Князья нижегородские, не могли они простить пораженье в споре за великий стол.

Три дня боёв под стенами, а без толку. Вот и послал царь на переговоры двух князей-предателей. Василий и Семён, сыновья нижегородского князя, прокричали: «Верьте нам, мы князья христианские, вам в том клянёмся… Царь не на вас войной пришёл, но на Димитрия ополчился…». Ну как не поверить, братовья же великой княгини. Евдокия-то дочь ведь Дмитрия Нижегородского, а внук его Василий – наследник престола. Вот чего измыслил старый князь: править от имени малолетнего внука, а зятя подвести под гибель. А московиты знали: Тохтамыш – не Мамай, царь по роду и племени. Он уж не соврёт, раз клянётся, слово его – царское. Вот и вышли к нему с дарами-почестями. А как вышли из ворот кремлёвских – их изрубили в куски. Вятших людей московских перебили двадцать тысяч и четыре, город сожгли. Прежде красою дивила мир земля, и вот постигла её беда небывалая…

Как-то надо ведь друзей заводить на Москве. Жениться-то здесь, пожалуй, не трудно. Если князь деревеньку даст и дом в Москве – любую девицу отдадут, не из первых боярышень, конечно. Вот с друзьями трудней будет: боярские дети разговаривают нехотя.

На базаре разговорчивый поселянин попался, по-своему про всё сказывал:

– Ты хмельное-то пьёшь ли? В орде не продают небось, а тебе научиться надо. А то где невесту высмотришь? Может, кинешь на крынку мёду пенного, – я тебе всё обскажу. Только чур пенного, боярского… Раз уж бражник вниде в рай, татарин там тоже место найдёт. А? Татары же в раю-то гарем устроили.

– Знаю, у православных дев-гурий нет в раю. Гурии, они после ночи любви восстанавливают свою девственность, а воины-праведники – мужскую силу. Русские над этим пошучивают – а какая с того польза?

– Татары над убогими смеются, а русские жалеют.

– А одна жена на всю жизнь – это для татарина смешно. Зачем тогда в походы ходить?

Слобожанин он, даже не посадский, совсем из-за города. Охабень на нём вроде бы и не бедный, а шапчонка сопрелая, и глазами сущий младенец.

– Дак вот, значит, пир в полупирье – это когда пироги вносят. Тут уже можно и петь. До этого надо пить всё и кружку переворачивать. Кто на пиру не пьёт, хозяин вусмерть обидится.

Тут спросил его: – Зачем пьёшь много?

– Нету хмеля веселее, нет его похвальнее. Князи хмеля знают, митрополиты бласловляют. Ладно, правду скажу, раз ты крыночку поставил. Ведьмы и поскакуши развелися, беда прямо. Порчу навела на меня лихая баба, на след пепел сыпала, шептала да поплёвывала. Вот такие-то бабы, они ночами бесов кличут… Коли гостьба долга да празднична, пробуй всего помаленьку, пробуй да похваливай. Но знай: хозяин тебя напоить хочет, чтоб посмеяться. Притворися пьяным, оно и пойдёт на пользу. Плясать – это когда гудошники задудят, не раньше. В драку полезть могут – упаси тебя Христос за нож хвататься. У нас ведь драка на пиру – за обычай, но до ножей не доходит. Я ране ходил в корчмы-ропаты, там ворья много, упадёшь – разденут. А иной по пути домой и замёрзнет.

Умна ты, упьянслива головушка, складно сказываешь, но сдружиться с таким – Боже упаси. Обнял крынку, отхлебнул – глаза заблестели:

– Сядем в круг, братие, выпьем да посмеёмся. Тохтамышу-царю привет на тот свет. Он же для пущей скрытности велел перебить всех русских купцов по Волге. А как Едигей пришёл, сами весь посад сожгли. Слыхал?

– Да, этот половину Москвы мог в полон угнать. Ему много пленников надо на продажу…

– Тохтамыш потому побил, что сдуру расщеперились. Спросили татаровья, в городе ли князь, а им отвечают: нетути. Прибыли важные бояре ордынские, а княжичи Василей да Симеён при них бирючами. Кричат нам: «Царь вас хощет жаловати, не на вас он войной пришёл, а на князя ополчился. Толико выйдите к нему с дарами и с честию, дайте город осмотреть». Братья Евдокии, крестоотступники, кто их знает, может, царю поверили, хотя вряд ли…

Отворили ворота и вышли с дарами. Игумены с попами, бояре с купцами, а за ними и остатний народ во врата попёрся. Смяли их татаровья, ворвались и учали сечь всех без разбору. Всех поголовно, ажник сабли иступилися. Вот горе, вот ужас смертный.

А теперь вон сколько перебежчиков из орды. И сам ведь Москву спасал. Но Едигею в верности на Коране не клялся. Сжёг бы он город, людей порезал бы да в степь погнал бы – вот и всё. Но хорошо ли это – бежать от слабого хана? В Сибирь потащился за ним, а что заслужил? Если бы всё это рассказать, вот как немец собирается, да кому на пользу будет?.. Самому теперь странно: за Тохтамышем, никаким полководцем, до конца шёл, а от Едигея непобедимого на Русь утёк.

Ушёл, чтоб забыть степь?! Надо – чтоб не томиться, как мать тосковала по лесу и по пашне… Так урус же наполовину, что тут выбирать? Нет, не наполовину, татарин – на три четверти. Потому что в степи вырос, жил во славу орды. Ушла из Руси Золотая орда, а куда она закатилась? Куда-то тянет – в неясную даль, за степи.

Принял князь на службу, велел создавать яртаульную дружину – для разведки боем. А молодые лоботрясы не хотят учиться у поганых, слушают в половину уха. Спросишь в конце урока: почему караул нужен лёгкий, а канбул панцирный – не поняли. И что в резерве, а не в передовом полку, должны быть самые подвижные части и командиры самые надёжные – и это не взяли. Одну бычью тактику знают – удар лоб в лоб. А монголы-то этим и брали русских. Не знают настоящего боя, а гордыня уже топырится: мы, мол, и без науки вас, татар, колотим. Нет, с наукой-то оно надёжнее.

Василий-князь на московских монетах печатал имя хана арабской вязью: «Тохтамыш – султан высочайший». А рядом: «великий князь Василий» – по-русски. Потом имя царя с монет убрал. Смягчал Василий, сглаживал гнев ханский, но присоединил к Москве Суздаль, Нижний Новгород, Муром и Вологду. А все бормотали: недалёкий, мол, не в отца умом-то. Нет, не уронил отцову славу. Как окреп, сам в Орду поехал, да с хорошими деньгами, и купил ярлык на Суздальско-Нижегородское княженье. Имел уже, кроме Москвы и Владимира, Переславль Залесский, Муром, Городец, Мещёру и Тарусу, Кострому и Коломну. А там и Двинские земли отнял у Новгорода. И не на закат уже смотрит – на восход.

Худющий иеромонах говорит и говорит:

– На святой Руси нашей праведной…

– Это как, вся земля святая? Вместе с лесами дремучими, с городками разбойными?

– Вся, вся бласловенна.

А и славные, могучие богатыри на святой Руси. Это пропел бражник, когда прикончил крыночку. Как там, в степи-то, ныне? Совсем небось забылись имена славных ясаулов под чёрными стягами. Кто как погиб – про то жива ещё память, но и она не вечная. В степи кто пишет летописи? А слава, она, как огонь, переходит с одного места на другое. Ей либо солома нужна, либо хворост, и чтоб ветерком тянуло.

Так что же это было? Довелось увидеть великое – крушенье орды. Запредельная ведь была сила, неодолимая – и разом в прах. Прошло время великих походов, и преданья о золотом веке орды дымкой подёрнулись.

* * *

Могилу Тохтамыша не искали: велика Сибирь, её не обмеряешь. Знали-помнили его книжники: Тохтамыш-хан о разлуке с жизнью не думал, а скорбел о разлуке с богатством и царством своим. Кепек-хан бежал в Литву, как и отец его, под защиту постаревшего Витовта.

Тимур по воле небесной отошёл в иной мир в Отраре, в городе, который первым выпотрошил Чингисхан. Против Железного Хромца кто бы помог? Богородица заступилась. Велел великий князь перенести из Владимира икону Божьей Матери. Привезли её в Москву, и в ту же ночь явилась хромому Богоматерь, велела домой идти. Ослепший Едигей плутал по подстепью и убит был младшим сыном Тохтамыша. Это его, Кадыр-Берди, пощадил Едигей маленьким. А он на куски изрубил тело полуслепого эмира, а вскоре и сам погиб бесславно и беспамятно.

Тут ко двору Улугбека прибился царевич Барак из Белой орды, внук Урус-хана. Подсобного управителя увидел в нём Улугбек, и повторилось всё, как у деда его, Тимура, с Тохтамышем. Барак-хан объявил себя великим ханом, стал властелином Голодной степи. Здесь чеканил свою монету как владыка Золотой орды. А орды-то такой уже и нет.

Джелал-аддин командовал татарским отрядом в битве при Грюнвальде. За это Витовт и Ягайло помогли ему стать ханом. Участвовал Джелал-аддин и в малых битвах, а убил его брат родной Керим-Берди. Степь его не приняла, и бежал он к московскому князю, помогал ему в борьбе за Нижний Новгород. Керим-Берди в Москве был, когда Едигей осаждал её. Подняла голову Ногайская орда, и в неё вторгся Джелал-аддин, самый удачливый из сыновей Тохтамыша. Его трижды провозглашали ханом, и, трижды согнанный с престола, клялся он прикончить Едигея. У него власть оспаривал младший брат, дружил он с Москвой и с её помощью ханствовал, правда, недолго, месяцев пять.

Василия-князя знали меньше, чем отца его: не было громкой победы, но дела он делал славные – «дал царь Тохтамыш княжение Нижегородское к Москве великому князю Василию Димитриевичу». А это власть над всей речной торговлей. Не стало больших городов по Волге – в Москву купцы правят обозы. Вот-вот Москва обгонит богатством даже Великий Новгород. Тверь и Рязань присмирели. Дольше помнили несчастного сына великого князя и Софьи Витовтовны, ослеплённого соперниками, Василия Тёмного. И последнего сына Тохтамыша запомнили: он основал Казанское ханство.

Великие князья тайно хранят шапку Мономаха. Правда, изготовлена она в орде и подарена ханом Узбеком Юрию Московскому, женатому на сестре его. Не от Мономаха, белого царя, пришла шапка, а от Узбека, царя чёрного. Как про неё ни загадывай, всё равно указание на царство. Шапка скрывала робкую мечту Москвы стать центром Руси. Нет, не стала Москва литовской, а вернула исконные земли русские. Что всех она одолеет, – кто бы в это поверил? Но вот «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского». Царём назвали сразу после смерти! Чтоб не кутермяк был с белым войлоком, а коронованье с малиновым звоном.

Едигей погиб, а его сын Мансур посадил на престол Ногайской орды Хаджи Мухаммада. Новый хан переместился в Сибирский юрт и столицей выбрал не Искер, а заброшенную Кызыл Туру. С той поры пути Сибири переплелись с судьбой Ногайской орды.

Ганс-Иоганн Шильтбергер бежал из тридцатилетнего плена и написал книгу «Путешествия по Европе, Азии и Африке». Дивились европейцы рассказам о великой Татарии, а на страну Сибур тогда внимания не обратили…

Главное – не забыть, но сперва – понять, где главное. Понять, что видел: простор великий, ум истомляющий. Во чужой земле степя дикие, степя дикие, леса тёмные, Индрик-зверь пьёт на Дарье-реке, а он воду пьёт, как ушатом льёт. Скажи на милость, это про Сейхун, про Сырдарью, что ли? Весть оттуда сюда пришла, в сторону заката. Орда обратно не ходит, только на закат. И завелась здесь мечта о чистой земле, где можно всё начать сначала, а идти надо встречь солнцу. Все прежние грехи отсохнут там и отвалятся, как отболевшая короста. И сложится там, по руслам больших рек, Русь новая, небывалая. Есть она, страна без грехов, земля нетронутая. Правда там не уронена, земля там не опорочена. Великий простор много чего сулит-обещает.