Журнальный мир

Маманя твердит мне: «Женись да женись». А куды мне жениться? Я ж не один, а с двойным прицепом. По рельсам бегаю: дом-лавка, дом-лавка. Чистый транвай, да ещё с рогами, тьфу.

Женка моя непутящая сбёгла, оставила Мишутку да Машутку. Сама в артистки подалась. Живу теперь не сам-один, а с большим семейством. И мамане моей ох как трудно с внучатами. Она меня подначивает на брачные оковы, сбагрить нас хочет.

– Смотрит-ка, Колюнок, ты уже не парень, а мужик завидный. И дом у тебя о три окна на улицу, в палисаднике смородиновые кусты. И лавка по сапожному делу, а если твоя Агашка сбёгла, то это не твой изъян.

Только при словах этих маманя всё в окошечко поглядывает, на смородиновые кусты. Кому приятно брехню говорить? От справного мужа к артисту жёнка, небось, не сбежит. Тимофей Антоныч ездил в город лечить коренной зуб и сказал: «Картинки яркие повсюду, называются ахфиши. Ими народ в театры завлекают. А на картинках твоя Агашка в ночной рубахе с кружевами и с канделяброй в руках и ейный хахаль с приклеенной бородой. Лысый, как коленка. И подпись: «Страсть до гроба». Тьфу, срамота».

Мог бы и не рассказывать. Разве православный пойдет в театр на чужую жену в ночной рубахе смотреть, когда дома своя шамшурка шастает? Или я до женского полу глуповат? Чисто транвай с рогами.

Но это я отвлёкся. Маманя пилит меня, а я держусь. Ну, на ком жениться? Я даже и не знаю, где в округе девицы, а где вдовицы. Решил к энтому делу подойти с научной точки зрения. Во всяком деле нужен профессионал. Стряпка каравай печёт, купец простака обвешивает, дворник на печи храпит, а сваха вариянты создания семейных уз предлагает. Пригласил я Пульхерию Завалишкину, которую весь околоток знает как сваху опытную, иными словами, прохиндейку.

– Дело твое не безнадёжное, – Пульхерия окинула меня критическим взглядом и даже на месте покрутиться заставила, – но в то же время и не простое. Но я слажу. Не таких вахлаков женила.

Тут я вспомнил, как она меня к Агашке пристроила, и хмыкнул.

– Ты мне сначала кандидатуры предложи, а я сам схожу, обсмотрюсь.

– Вот тебе Марфа Афанасьевна Пряничкина. Чем не невеста? В девках, правда, засиделась, уж больно телом пышна. Зато капиталец есть.

– То, что телом пышная, я про это не против и даже за достоинство почитаю. Особенно если пышность в отдельных частях бабской природы размещается. А других недостатков нет?

– Уж котов больно любит. И повидлу грушевую.

– Ну, это не беда, я животинку всякую уважаю. А к повидле я и сам не ровно дышу.

Напросился я к Марфе Афанасьевне на чай. К означенному времени чуть не опоздал. Вы думаете, что я возле зеркала крутился? У меня энтой заразы теперь и в заводе нет. Вон Агашка вертелась возле зеркала, и как печальный результат – теперь на подмостках в ночной рубахе с канделяброй бегает. Я давненько все зеркала в доме переколотил, а когда умываюсь, то в блюдо медное смотрюсь. Оно мутное и потому моей внешности комплимент передаёт.

А тут на порог соседка – шасть. Лицо у ней всё в веснотках и рот щербатый. Раз повсеместно рябинки, значит, вралья она. Это я для себя решил и потому с Параской никогда всерьез разговоров не вёл.

– Чего надо? – брови насупил.

– Иди себе, Николай Кузьмич, куда надумал, а я к мамане твоей, – и побежала, аж юбки вздынулись.

Иди так и иди. Пришел я к Марфе Афанасьевне. Чин чином. При рубахе, в тужурке стёганой и с подарком. Купил копилку в виде кота. С намёком на капиталец и любовь к хвостатым. Разулыбалась Марфа Афанасьевна. Вижу, что сваха Завалишкина её к моему приходу подготовила. Невеста – в кофте полосатой, на грудях ах лопается. Юбка габардиновая в складку так и гремит новьём. На столе самовар, шанежки, повидла грушёвая. Сел я за стол насупротив Марфы Афанасьевны и ахнул: по всем стенам вышивки поразвешаны: там кот рыжей масти, там пятнистый. А в углу иконостасом – сразу три кота гладью вышиты: черный с белым галстуком, морда как у станового пристава, и два пожиже котишки. Рядом со мной два табурета. На кажный по живому коту взгромоздилось. Такие раскормленные, что твои бугаи. И своими желтыми зенками на меня смотрят: как бы я лишку не слопал. Да еще и мыргают. Ну, думаю, если я котам не понравился, чего от хозяйки ждать?

– Какие у вас, Марфа Афанасьевна, приятели замечательные.

– Это мои детки, Николай Кузьмич, других-то нет, – и вздохнула умильно.

– А у меня тож двое: Мишутка да Машутка.

– Вы повидлу на шанежку намазывайте, – пододвигает ко мне блюдце, а ручка у Марфы Афанасьевны уж такая пухлая и розовая и пахнет столичным мылом за тридцать копеек.

Взял я ложечку, а повидло густючее, ажно с ложки брыкнулось обратно в блюдце.

Принахмурилась Марфа Афанасьевна и кличет девку. Прибегает служанка, глаза в пол.

– Ты чего ж, негодница мотущая, повидлу водой не развела? Мы такое повидло сами кушаем, а гостям разбавлять надо!

Эх, всякое желание у меня будущность и страсть до гроба обсуждать пропало! Я картуз схватил, откланиваться стал. Марфа Афанасьевна засуетилась, ручки заламывает, кудахчет:

– Вы куда, вы куда?

– Спасибо за вечёрки.

А ейный кот с обличностью станового пристава царапнул меня на прощанье по ляжке.

Пришёл домой в грусти и некотором убытке от котовой шалости. А маманя говорит:

– Пока ты по невестушкам шатался, Параска щей наварила и все белье перестирала. Хорошая девка, только уж худа больно, и руки красные.

На другой день Пульхерия Завалишкина заявилась.

– Ты как тот помор осенью. Море хвалишь, а на берегу сидишь. Так и не женишься, уж дюже переборчив. И в женщинах ничего не понимаешь, как я погляжу. Первую раскрасавицу предложила – не такая! Точно про тебя говорят: транвай с рогами!

– Ты мне тут не оскорбления учиняй, а другую кандидатуру предлагай. Два раза уже опростоволосилась, если Агашку считать.

– Есть друга. Так уж сердцу дорога!

И давай мне расписывать! Звать Олёной Никодимовной Перчиковой, вдовица с сыночком. Дом о двух этажах, науличье зеленой краской крашено, шурин лавку скобяную держит. Всем хороша, баба-душа, только один изъян: очень уж образованная.

– Может, и не к худу, – отвечаю, – хотя с дурами-то мне привычнее.

Засобирался к Олёне Никодимовне. Что умной дарить – не знаю. А она упредила, прислала записку: «Уважаемый Николай Кузьмич! Не хотится ль вам дефиле по берегу Мурмана произвести? Там шатров поставили, и ярманка приезжая. Заходите ко мне в четыре пополудни и составьте приятную компанию».

Ну, дела, думаю. С другой стороны, и проще: подарок будущей зазнобе куплю на ярманке.

Покрутился я у блюда медного, слышу – дверь хлопнула. Это Параска снова.

– И куда хозяин из дома вон собрался? – щурится, и в глазах её искорки пляшут и смеются, а лицо – серьёзное.

– На ярманку.

– Говорят, там элефанту привезли, огромадную. С архиерейский дом. Правда аль нет? Скажешь потом.

– Напридумают, а ты веришь!

– Ты пока собираешься – скидовай портки, я тебе урон кошачий залатаю. Необиходно так.

Покраснел я, но в горницу вернулся и портки переодел. Нашёл в сундуке плисовые. Женился в них, помню. А про котовый урон ей точно маманя моя рассказала. У, сплетницы!

Пошел к Олёне Никодимовне, а на душе скребутся мыши. Подхожу к ее дому и вижу: стоит дылда с дылдёнком. Сама в платье барежевом, на голове не платок, не шляпа, а цельная клумба. По последней моде. На локотке зонтик висит, а сынок её петуха на палочке сосет. Поклонился я, и пошли мы вдоль по улице. Идем, а я думаю: прилично ли эту цацу под ручку взять? То канава, то лужа, боюсь – оступится. Говорю:

– Любезная Олёна Никодимовна, позвольте вас под локоток поддержать, а то под ногами склизко, того и гляди кучерябнемся.

– Нет уж, Николай Кузьмич, – и смотрит так строго, аж в душе захолонуло, – вы это тиранство мужеское бросайте. Нынче женщины помыкать собой не дают, не те времена.

Так и дошли до ярманки. Как не вместе. А уж ярманка кака… Глаза на все стороны разбегаются – к носу не свести. В одном углу на балалайках шпарят, в другом Петрушка над балахоном матерится, в центре столб, на котором сапоги привязаны, и повсюду бублики продают, кренделя разные и даже сбитень. Сынок Олёны Никодимовны сразу ее потянул туда, где медведь в сарафане плясал.

– Тяга к цирковому искусству развивает у детей воображение и чувство прекрасного.

Я ни слова не понял и пошел следом, а на душе предчувствие. Откуда ни возьмись – цыганка.

– Барин красивый, позолоти ручку, погадаю.

Я отмахнулся, а чернокосая не отстает. Дал я ей пятачок и ладонь протянул.

– Э, барин, вижу я твою любовную тревогу. Только зря ты свое счастье ищешь, оглянись, оно с тобой рядом.

Стал я головой крутить – совсем Олёну Никодимовну потерял. Толпа пестрая. Гудит, шумит, гремит и звякает. Пошёл наугад к медведю, а там уж сынок Олёны Никодимовны с ним в присядки пустился. Все в ладоши хлопают, а цыган в бубен стучит.

– Куда вы запропали, Николай Кузьмич? – спрашивает Олёна Никодимовна, – посмотрите, какое у моего Жоржика чувство ритма!

Тут медведь ни с того ни с сего ка-ааак рыкнет! У меня аж картуз слетел. Бабы заохали, мужики назад отпряли, а Жоржик в портки оконфузился и давай реветь.

– Николай Кузьмич, что же вы! – закричала Олёна Никодимовна, – этот дикий зверь нам ущерб причинил, а вы как столб застыли! Мужчина слабой женщине должен и опорой быть, и надеждой!

Сказала так, своего Жоржика подхватила и прочь понеслась, только её и видели. Бежит и зонтиком себе дорогу расчищает.

Не люблю я, когда надо мной смеются, особенно если я на голодное брюхо. Купил у калачника вертулю с маком и пошёл элефанту искать. Слопал покупку до ручки и увидел клетку, а в ней животину. С дом – не с дом, а с флигелёк. Серая, бока в морщинах, вместо ног – сваи, а на морде вместо носа – пожарный шланг. Хвоста ей природа тоже не наделила, какой-то обрывок бечёвки. Глазки маленькие, с прищуром. Унылая картина ошибки мироздания. Так бы Олёна Никодимовна сказала, а я по-простому опишу: бог эту элефанту из подручных матерьялов соорудил, что другим порядочным животинам было жалко пристроить. Отдал несчастной ручку от вертули, а та подарочек в рот сунула и благодарно так посмотрела, ажно у меня слеза навернулась.

С тем я и домой пришёл.

На другой день Пульхерия Завалишкина опять пожаловала. А я не хочу с ней ничего обсуждать, да и в лавку мне пора.

– Ты, Николай Кузьмич, не торопись меня выпроваживать. У меня еще вариянты имеются. Не такие, конечно, удачные. Хоть ты до женского полу глуповат, но это поправимо. Женим даже и транвай с рогами.

Я только дверью в ответ хлопнул. Некогда мне про невест думать – надо семью кормить, два дня в лавку носа не казал. Пришел, фартук надел и давай на колодки кожу прилаживать и рантом к подошве присобачивать. Гвоздики во рту зажал, чтобы не бранить вслух долю свою беспросветную. И постукиваю. Вдруг смотрю: чьи это босые ноги, грязные да красные? А, да это соседка Параска ко мне в лавку заявилась.

– Нешто туфли тебе наконец-то понадобились? – спрашиваю. Пришлось гвоздики на ладонь сплюнуть.

– Не заработала на обновку-то. А ты совсем о Машутке забыл за своими жениховскими хлопотами. На обувке носы стёрлись, каблуки поотвалились. Транвай ты, с рогами!

И бряк мне на табурет Машуткины туфли, поношенные да потрепанные. А сама шасть из лавки. Вот и думаю сижу: может, я и вправду ничего об женщинах не понимаю? Чисто транвай.

2021