Третий капитан

Третий капитан

Если история увольнения второго редактора «Авроры» Владимира Торопыгина вполне подходит под определение «трагедия», то случившаяся с третьим «капитаном» журнала подобная конфузия выглядела уже как фарс.

Но обо всем по порядку.

Глеб Александрович Горышин (1931–1998) был и в Ленинграде, и в стране человеком известным. Я хорошо его помню: высокий, сутуловатый, добродушный ко всем окружающим, но несколько отрешенный, постоянно думающий о чем-то своем, он опекал нас, совсем еще тогда желторотых литераторов, только-только начавших посещать литобъединение при ленинградском Доме писателя, ездил с нами по конференциям, отмечал наиболее талантливых, хотя, честно говоря, на похвалу скупился. Он был немногословен, уравновешен, с тихим спокойным голосом. Я много раз замечал: даже пребывая в общественном месте, где невозможно не отвечать на реплики, приветствия, обращения присутствующих или разговаривая с кем-нибудь в компании собратьев-писателей (о, какая шумная это была компания!), Горышин неизменно был погружен в свои мысли, жил какой-то своей потаенной жизнью, о которой никому не собирался докладывать.

Уже гораздо позднее, познакомившись с его творчеством, которое сразу полюбилось, я узнал причину подобной уединенности. Родившись в городе на Неве, наш куратор всегда подчеркивал свою принадлежность к иной стихии.

«Мое детство прошло в лесах, — вспоминал он. — Главные (…) радости состояли в походах за рыжиками и волнухами, за темноголовыми боровиками и красноголовыми подосиновиками… Радости накатывали волнами: сначала ледоход на Оредеже — можно покататься на льдине, да маменька не велит, — там, глядишь, паводок — вот бы поплавать на плоту, побуруздиться в воде…»

Остается только удивляться, сколько тысяч (а, вполне возможно, и десятков тысяч) километров выходили (именно «выходили») по лесным угодьям, по полям и горам его длинные ноги. Ценитель Пришвина и Соколова-Микитова, профессиональный журналист, знаток природы и путешествий, Глеб Горышин подолгу жил в Сибири, не чурался геологических экспедиций, любил охоту, как свои пять пальцев знал Карелию, Вологодчину, Горный Алтай.

В 1960-е годы он активно печатался в «Неве», «Звезде», «Юности» и других журналах. На том же Алтае волею судеб встретил Василия Шукшина — тот снимал свой знаменитый фильм «Живет такой парень», в котором высокий, импозантный ленинградец сыграл роль молчаливого мужика. Два прозаика подружились.

Как вспоминал впоследствии сам Глеб Александрович:

«…то в Москве, то в Хабаровске, то где-то еще, были телефонные разговоры, переписка».

В одном из посланий Шукшин писал Горышину:

«Милый мой, понимаю тебя всего от пят до макушки. А если учесть твой рост, то выходит, что понимаю много».

Глеб Горышин жил в своем времени. Истинный «почвенник», соратник Федора Абрамова и Василия Белова, патриот, которого принято было называть «советским», лояльно относящийся к власти, он, тем не менее, умел быть принципиальным и идти власти наперекор, если дело касалось личных убеждений. Так без колебаний выступил в поддержку ершистого, бодавшегося с коммунистами А. И. Солженицына, направив в адрес IV Съезда писателей СССР весной 1967 года письмо, в котором содержались довольно смелые, если не сказать, дерзкие слова:

«Литературная судьба Солженицына должна стать предметом разговора на Съезде, ибо судьба эта совершается на наших глазах, и несправедливость, буде она совершится, ляжет на нашу совесть. С несвободной совестью работать в литературе нельзя».

За подобное высказывание Горышин тут же и поплатился. Книга прозаика «До полудня», которая ждала своего выхода в «Советском писателе», была внезапно «приостановлена», к ней моментально предъявили претензии из-за «идеологических огрехов», а затем и беспощадно сократили. Сам бунтарь на какое-то время стал «опальным» и лишился права выезда заграницу.

Горышин перенес это хоть и тяжело, но с присущим ему достоинством. Однако и позднее, когда прозаик уже был прощен, он позволял себе время от времени более чем критически относиться к действительности, предпочитая, впрочем, помалкивать об истории с Солженицыным — и то по одной простой причине: уж меньше всего хотел видеть себя «жертвой режима». Высказавшись в защиту всемирно известного диссидента, Горышин просто поступил так, как подсказала ему совесть, что, безусловно, делает ему честь.

Своей привычке постоянно уходить в леса, бродить по русской глубинке он не изменял всю жизнь — и постоянно куда-то срывался. Как пишет Александр Беззубцев-Кондаков:

«Горышин прожил жизнь странника, часто уезжал, улетал, уплывал, уходил глухими охотничьими тропами, встречал осенние рассветы на глухариных токах, жил отшельником в умирающей чухарской деревушке… Ему хотелось странствовать по городам и весям исконной русской глубинки, примечая “узор” каждого селенья».

«Однажды, отправившись в путь лет тридцать тому назад, — писал Горышин в эссе «О пользе пешего хождения», — я нагулялся вволю: с ружьем ли, топором, рейкой изыскателя или блокнотом репортера, старался быть действующим лицом, куда бы ни заводила меня дорога, тропинка».

Действительно, складывается впечатление, что он все время скрывался, прятался в своих любимых лесах, лишь временами появляясь в городе. Тем не менее, несмотря на «неправильные» убеждения и своеобразие характера, Горышин был принят официозом, а значит, приобрел вес и уважение, столь необходимые для благополучной писательской карьеры: печатались его сборники, он заседал на многочисленных собраниях, был принят в партийных кругах, ездил по миру с писательскими делегациями. Как память об одной из командировок, в кабинете Горышина висели привезенные из Сенегала семь масок — вытянутые черные лики с рожками и выпяченными губами.

«Они означают семь дней недели, — объяснял Горышин, — только я смотрю и не понимаю, где пятница, а где воскресенье… Тот негр, у которого я эту “недельку” купил, ничего не объяснил» (из воспоминаний Беззубцева-Кондакова).

С прежним редактором «Авроры» Владимиром Торопыгиным любителя «охоты и уединения» давно связывали приятельские отношения. Благодаря этому Горышин хорошо знал о том, что происходит в журнале, частенько заглядывал в редакцию. После падения второго «главного» освободившийся пост был предложен именно ему. И здесь певец русской провинции все-таки не смог уклониться от «государственной линии», хотя до того момента вольному стрелку удавалось оставаться в стороне. Как опять-таки пишет Беззубцев-Кондаков:

«В партию Глеб Александрович вступил… в результате долгих уговоров — иначе не могло состояться его назначение главным редактором ленинградского журнала…».

Друг Шукшина оказался третьим, кто принял бразды правления «Авророй». С 1977 по апрель 1982 года Горышин руководил «молодежкой».

Невеселая ирония судьбы заключается в том, что через пять лет своего царствования третий правитель разделил судьбу «второго» точно по такому же сценарию. Правда, если возникшее из-за случая со стихами Нины Королевой «дело Торопыгина» действительно смахивало на трагедию, то здесь свидетели очередного скандала уже не знали: смеяться ли произошедшему, или плакать.

А случилось вот что: совершенно, казалось бы, безобидный юмористический рассказ ленинградского писателя Виктора Голявкина «Юбилейная речь» (1981, № 12), принесенный самим же Горышиным в «Аврору» еще за полгода до описываемых событий, каким-то мистическим образом оказался напечатан на 75-й странице номера журнала, посвященного дню рождения тогдашнего вождя СССР — Леонида Ильича Брежнева. Конечно же, это было простой случайностью, нелепым совпадением, но бдительные цензоры тут же усмотрели в подобном намек на 75-летие Генерального секретаря и моментально «расцарапали прыщ», представив публикацию вышестоящим органам, как скрытое издевательство над генсеком.

Остальное оказалось «делом техники»: из-за нонсенса, ерунды, досадного недоразумения началось очередное тягомотное партийное разбирательство, и результат его был заранее известен. Журнал, которого и так-то из-за «постоянных искривлений» не особо жаловали, вновь оказался в «фокусе».

Для набравшего вес, свыкшегося со своим статусом Глеба Горышина (как ранее и для его друга Владимира Торопыгина) случившееся казалось полным бредом. Если смотреть в корень, так оно и было. Произошедшее подробно описала уже в наши дни газете «Невское время» непосредственная участница трагифарса, бывший ответственный секретарь «Авроры» Магда Алексеева:

«Нам, как и другим изданиям, было дано указание — в декабрьском номере обязательно поместить портрет Леонида Ильича. Что мы и сделали — на внутренней стороне обложки. А рассказ Виктора Голявкина принес в редакцию месяцев за пять до выхода номера главный редактор журнала… Рассказ мы решили опубликовать, чтобы просто поддержать Виктора, незадолго до этого перенесшего инсульт. То, что это малюсенькое произведение оказалось не на какой другой, а именно на 75-й странице, — чистая случайность. Никто не собирался устраивать заговор. Но когда журнал вышел в свет, многие сразу же подумали — рассказ о Брежневе. Ведь он написал (а на самом деле за него написали) книги “Малая Земля”, “Возрождение”, “Целина”, которые изучались в школах, в вузах, на политзанятиях. Он любит автомобили, а в рассказе говорится о том, как юбиляр обожает лошадей…

Надо сказать, что меня, когда готовился этот номер, в редакции не было — я находилась в отпуске. Но по возвращении началось! Ко мне явился куратор из КГБ. Потребовал предъявить ему оригинал рукописи, гранки, верстку, стал все внимательно читать. Мои объяснения, что материалы сдавались в печать за четыре месяца до выхода журнала в свет, когда мы еще и думать не думали о дне рождения Брежнева, куратора не удовлетворили. Оставалось ждать “принятия мер”… Тем временем о публикации узнали по всей стране, самой “читающей между строк”. Один знакомый художник мне потом рассказал, как его в белорусском городе Бобруйске спросили: “А редактора расстреляли?”

Узнали о рассказе и за границей. Нам в редакцию стали звонить журналисты из «Голоса Америки», Би-би-си, желающие узнать подробности. Мы отвечали: “Нет, нет, интервью не даем”…

Я понимала, что буду назначена “козлом отпущения”. Потому что в одном из предыдущих номеров, преодолев сопротивление партийных начальников, напечатала статью о Высоцком, когда о нем еще не дозволялось ничего хорошего писать. И это мне тоже припомнили в Смольном, когда нас вызвали туда с Глебом Горышиным на разговор, точнее, на разбирательство. Разбирательство это происходило в кабинете заведующего отделом пропаганды обкома партии. Целый синклит собрался, чтобы нас заставить “добровольно”, то есть по собственному желанию, уйти из редакции. У этого синклита была сложная задача — заводить дело об увольнении им не хотелось, так как в этом случае надо было четко формулировать причину. А как ее сформулируешь, если они и фамилию Брежнева боялись произнести. Поэтому впрямую ничего не называли…

Мы вам больше не доверяем. Пишите заявление об уходе”.

И мы с Горышиным написали эти заявления. Так я лишилась и работы, и зарплаты. Оказалась фактически с “волчьим билетом” из-за недалекости власти, которая могла просто не заметить рассказа, вызвавшего столько аллюзий… После этой истории я тяжело болела».

Справедливости ради замечу: в крошечном произведении Голявкина действительно можно было бы, при желании, разглядеть некую издевку над Леонидом Ильичом. Юмореска небольшая. Вот она:

 

Юбилейная речь

 

Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг. Любой человек, написав столько книг, давно лежал бы в могиле. Но этот — поистине нечеловек. Он живет и не думает умирать, к всеобщему удивлению. Большинство считает, что он давно умер — так велико восхищение этим талантом. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете, как и другие великие классики. Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь! Вот он сидит передо мной, краснощекий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. И он сам, наверное, в это не верит. Но он, безусловно, умрет, как пить дать. Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром — он так любил лошадей. Могилу его обнесут решеткой. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решетке.

Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища.

Наконец-то, — воскликнул я, — он займет свое место в литературе!

Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты).

 

Виктор Голявкин

 

Остается добавить, что имя талантливого детского писателя Виктора Голявкина после такого вот «прокола» надолго было выброшено из литературной жизни страны, а журнал «Аврора» потерял Глеба Горышина.

Что же он сам? Оказавшись не у дел, бывший редактор вновь отправляется странствовать по самым глухим местам Ленинградской области, живет в заброшенных деревушках, пишет стихи и прозу, и творчество его проникнуто тревогой за будущее страны (а оно действительно никого не радовало).

В статье Беззубцева-Кондакова о последнем периоде жизни третьего капитана «Авроры» сказано:

«Сужался круг людей, которым писатель верил, с которыми мог делиться сокровенным. Тьма сгущалась… Горышин искал душевного спокойствия, уходя в одиночество, в безлюдье, он покидал город не для новых встреч и впечатлений, как бывало в молодые годы, а для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями и переживаниями, чтобы врачевать “занемогшую душу” свою простыми радостями деревенского бытования: “Пошел в лес, вступил в чистые боры, с благоговением поклонился первому грибу, он оказался единственным”… Речь, произнесенную в день собственного шестидесятилетия, Глеб Горышин закончил (…) мудрыми и печальными словами: “Если я не полажу с собой, то оставлю на вешалке шапку, и след мой простынет среди берез и осин”».

Так оно и случилось.

Умер третий капитан «Авроры» Глеб Александрович Горышин 10 апреля 1998 года в Санкт-Петербурге.