Журнальный мир

Бывают же счастливые совпадения!..

Долгожданный ордер на однокомнатную квартиру нам дали в тот день, когда Леонид Ильич получил четвертую Золотую звезду. Конечно же, эта невидимая остальному миру связь между столь разными по значению событиями самому мне показалась глубоко символической, и вечернюю передачу о том, как ему в Кремле эту звезду Героя вручают, я смотрел с особенным чувством.

Чтобы понять меня, надо несколько лет скитаться по чужим домам, не имея возможности снять хотя бы относительно приличный для житья угол… Надо затаиваться как мышь, когда за стеной заговорили, а то и в самый неподходящий момент подошли к двери… Эх, да что там! Разве молодость в тебе для того кипит, чтобы ты привык в кромешной тьме ориентироваться не хуже лошадки, которую встарь специально готовили к ночным набегам, чтобы жена твоя освоила неслышный, как у опытной танцорки, проход по коридору на цыпочках, а дети, когда мы себе позволили, наконец, их заиметь, первым делом научились прикладывать к губам палец: мол, тихо-тихо?

Воспитывали нас в большой строгости, моральные принципы большинству молодых казались незыблемыми. Кто размышлял в ту пору над тем, что в общенародном достоянии есть и его законная доля? «Жила бы страна родная», как пелось в известной песне, которую все знали наизусть. Подними среди ночи, напой любую строку, и всякий тут же подхватит следующую…

Сколько широко распространенных синонимов имели тогда простые слова «работать» либо «трудиться»! Тут тебе и «вкалывать», и «упираться», и «горбатиться», и «мантулить»… Но вот поди ты: ордер, в самом деле, казался мне щедрым, как бы даже не заслуженным мною подарком, который старший успешный брат позволил сделать своему ленивому, вечно отстающему младшему.

Руки Леонида Ильича, когда он тянулся обнять очередного поздравлявшего его с высокой наградой, виделись мне мозолистыми и натруженными, пот, который нет нет, да и смахивал он со лба, казался жарким трудовым потом, а поцелуи были такими горячими и смачными, что я вдруг даже пальцы приложил к собственной щеке…

— Комар? — участливо спросила жена. — Я их вроде веником выгнала. Неужели опять влетел?

Но я только отмахнулся: стоило ли женщине объяснять, что это такое, да как оно из московских правительственных далей в нашу съемную комнату могло залететь?

Сам я, по вполне понятным причинам, не мог лично высказать награжденному в очередной раз Генеральному секретарю слов благодарности, но Аллах наверняка все, что было в моем сердце, тогда почувствовал и обрадовался моей неиспорченности.

Но вот, наконец, вслед за ордером нам вручили и ключи от новой квартиры…

Кто бы на нашем месте стал медлить? Быстро собрали нехитрые свои пожитки и почти бегом кинулись — как на пожар!

Дрожащими от нетерпенья руками я отомкнул замок, открыл дверь в крошечную прихожую — и в голову ударило: опоздали!

Посреди голых стен гуляли невнятные голоса, слышались звуки гармошки и обрывки залихватской песни. В мозгу у меня пронеслось модное в те времена словечко: самозахват!

— Это кто тут посмел? — с порога рявкнул я громко, как герой детской сказки «Три медведя».

И на кухне, увидел мельком, и в единственной комнате было пусто. Что за чудо?

Наши дочери сразу догадались: подбежали к глухой стене, и каждая приникла к ней ухом. Мне оставалось только руками развести: ну, не умницы ли?

Не знаю, что испытывают горожане, стоя в Иерусалиме у знаменитой Стены Плача, а мы с женой, когда встали по обе стороны от своих детишек и тоже приложились к прохладному бетону щекой, готовы были заплакать от счастья: слава Аллаху, мудрому и справедливому, это шумят в соседней квартире. В другом подъезде! Откуда к нам не так-то просто зайти.

А главное, завтра мы тоже сможем позвать друзей и устроить у себя точно такой же тарарам.

Все так и было. По неразборчивым крикам, доносившимся из-за стены, я понял, что наши соседи тоже не очень-то довольны отделанными серым цементным раствором стенами, потолком и полом, перекошенными в притолоках дверьми и некрашеными кривыми рамами в проемах окон… Но что делать?

Я опять представил себе нашего Генерального, отделившего так необходимую мне тогда часть заработанного его мозолистыми руками общего богатства и вручившего его нашей семье: владейте!..

Что делать, действительно: нас много, а он один. Да и подсобников у него, неутомимо работающего, не так много. Скольких он там тогда обнял? Скольких простосердечно расцеловал? Хоть некоторые этого так и не дождались, не так уж много всех вместе их, в общем-то, набиралось.

Но начались суровые будни. Мы с женой взялись покупать стройматериалы и осваивать новые для себя строительные профессии.

О слишком коротких батареях даже не думали: не замерзнем!

Первым делом побелили стены и потолок, застелили полы линолеумом. В прихожей и на кухне положили темно-коричневый, а в комнате — более светлый. Оставалось покрасить окна и двери. Но наши финансовые запасы к тому времени окончательно истощились.

— Тут и нужно-то всего три банки, — вздыхала жена. — Две белой и одну голубой.

Я понимающе кивал:

— Да, дорогая, да.

Этот время от времени возникающий диалог длился так долго, что однажды жена, всегда спокойная, вспылила:

— Уже не понимаю, кому предназначено «дорогая» — мне или этой несчастной краске, которую ты никак не можешь купить? Если мне, ты бы наверняка уже нашел другой способ достать краску! Пока ты во-зишься со своими бумагами, вот-вот достроят соседний дом. Он точно такой же, но там, говорят, все сделано красиво, все по уму — самим ни о чем беспокоиться не надо. Уж лучше бы нам дали квартиру чуть позже, зато в нормальном доме. У других так и получается. А когда доходит до нас, то и золото начинает ржаветь! Был бы ты пошустрей…

— Да, дорогая! — привычно произнес я и вздохнул, но на этот раз даже миролюбивый тон меня не выручил.

— Что «да»? Что «да»?! Адам на стройку сторожем устроился и не только свою семью обеспечил всем необходимым — уже и весь аул снабдил и гипсом, и цементом, и краской. Но разве ты догадаешься попросить…

Дальше я уже не слушал. Адам! И как я, действительно, забыл о нем? Он был родственником моего тестя и при встрече всякий раз долго жал мне руку, и задушевно повторял: «Тот, кто не только терпит нашу сестру, но и бережет ее пуще глаза, достоин великого уважения!» Надо было сразу обратиться к нему!

В эту ночь я впервые за несколько последних недель спал спокойно и проснулся, как мне самому показалось, со счастливой улыбкой. Адам! Он нас точно выручит.

Перед работой, толком не успев поесть, я отправился пешком к нему домой, и он опять так долго держал мою руку, что мне пришлось положить свою левую ладонь поверх его запястья:

— Спасибо, Адам, спасибо! Тоже очень рад нашей встрече.

— Всегда говорил и еще раз повторю: тот, кто не только терпит нашу сестру, но и бережет ее пуще глаза, достоин великого уважения!

— Спасибо, Адам!

— Спасибо скажешь после — когда мы решим дело, по которому ты пришел, — предупредил меня родственник с нарочитой важностью. — Что тебя в такой ранний час ко мне привело?

Я только начал объяснять ему нашу ситуацию, как он, даже не дослушав, сказал:

— Только и всего?.. Считай, что эти две банки белой краски… как снег в наших горах… и одна голубая, как небо над ними… уже стоят у тебя дома. Сегодня же мы с тобой это провернем: ночью дежурит мой напарник, мой друг.

— Спасибо, Адам…

— Только приходи с сумкой. Не в руках же ты это все понесешь!

— Конечно, с сумкой.

— Только не с пустой. Брось туда хотя бы клочок овечьей шерсти: так принято…

— Не знал, — ответил я простодушно. — Хорошо. Обязательно брошу…

— Вообще-то шерсть — пережиток прошлого, — Адам как будто задумался. — Лучше… Да… Лучше литр водки… Только хорошей…

— У нас дома как раз есть хорошая водка! Большая бутылка — ноль семь. Вдруг гости придут…

Адам одобрил:

— Неплохо. Только возьми к ней еще какую-нибудь… Попроще.

— Какой разговор! Конечно, возьму.

— Ну, и закуску нормальную… А то как без закуски…

— Конечно, — уверил я уважаемого родственника. — Само собой.

— Жди меня дома поздно вечером, а там…

— Все-все, буду ждать!

Весь вечер ушел у нас с женой на то, чтобы собрать достойную замену «клочку овечьей шерсти». Несколько раз она вынимала из холодильника и со вздохом ставила обратно самое дорогое, что у нас было — крошечную стеклянную баночку красной икры. Икра эта, как понимаю, уже перебывала в нашем Черкесске во многих домах. Ее месяцами передаривали друг дружке почти так же, как передают эстафетную палочку, но от этого она не делалась хуже, а только прибавляла в цене и вкусе. Помните лозунг той поры: «Советское — значит отличное»? Это касалось не только наших промышленных товаров, но и всех самых дефицитных продуктов: они не портились годами.

Икру нам подарили неделю назад, на новоселье, а через два дня мы собирались отнести ее друзьям на день рождения, но тут-то и стал ребром назревший для нее вопрос: продолжит ли она свое путешествие в стеклянной баночке из квартиры в квартиру или разойдется наконец по давно подстерегающим ее людским желудкам?

— Адам — наш родственник, — говорила жена. — Нельзя обидеть его своей черствостью…

— А он не должен ударить в грязь лицом перед своим напарником! — поддерживал я наше общее с Адамом право на эту икру.

И все-таки жена в очередной раз вынимала стеклянную баночку из сумки, где она лежала между подсохшими кусками голландского сыра и бастурмы, и снова определяла ее на полку холодильника:

— Сейчас я тут еще что-нибудь такое поищу…

В продовольственных магазинах в то время никакой «вкуснятины» не было. Полки гастрономов были сплошь уставлены пирамидами из консервов, будто мы всей большой страной собрались в коллективный поход. А может, так оно и было: нас всех тщательно готовили к этому общему походу, а мы этого просто не замечали и очнулись только тогда, когда оказались в иной стране, в ином времени…

Но это уже потом станет ясно. Задним умом не только русский мужик крепок. Джигит-черкес — тоже.

А тогда — магазины были пусты. За ненадобностью их можно было позакрывать, оставив только склады. Зачем нужна эта лишняя передаточная точка «под прилавком»?

В конце концов, наш «гомыле»¹ был собран, и жену стала одолевать новая забота: может быть, уважаемого родственника надо угостить еще и дома, перед походом за краской?

Она уговаривала Адама с таким жаром, что он уж было согласился обосноваться за столом в единственной нашей комнате, однако перед этим подошел к вместительной дорожной сумке, с которой я обычно ездил в аул за продуктами, попробовал приподнять ее, и широкое лицо его расплылось в довольной улыбке:

— Я не удивлюсь, наша невестка, если там вдруг заблеет барашек!..

Предстояло пройти всего несколько десятков шагов, но жена провожала нас, как в долгий поход:

— Буду держать за вас кулачки!

Казалось, Адам только этого и ждал:

— Это правильно, наша сестра!

Тут он обернулся ко мне и спросил с оттенком тревоги в голосе.

— А нане своей в аул ты сообщил, что мы идем сегодня за краской?..

— Нет, — ответил я виновато. — Не успел.

Но Адам вдруг обрадовался:

— Это хорошо, что не успел. Нана об этом не должна знать!

— Почему? — вырвалось у моей жены. — Ей надо непременно сказать о твоем добром поступке. Не только из уважения к тебе, наш родственник, но и к ней тоже!

— Вроде бы оно так, — проговорил Адам рассудительно. — Говорят, ключи от рая лежат в ногах у матери… Чем чаще будешь склоняться перед ней, тем быстрее Аллах откроет тебе потом ворота сада на небесах…

— Вот и я так думаю! — поторопилась жена поддержать его.

— Так-то оно так, — продолжил Адам многозначительно. — Но дело у нас нынче особое… Недаром ты припасла для нас такой гомыль, наша сестра. В давние времена джигит, когда отлучался из дома за добычей, просил Аллаха: не делай так, как говорит мать, а делай так, как говорит жена!

Моя благоверная оживилась:

— А почему — жена?

— Вот так же удивился молодой спутник опытного наездника, — наставительно произнес Адам. — Как? — воскликнул он. — Разве кто-нибудь беспокоится о нас больше матери?.. На что опытный наездник ответил ему: в том-то и дело, что мать слишком переживает за своих детей. Беспокойное материнское сердце только тогда успокоится, когда сын вернется домой. А до этого: «Он упадет с обрыва!.. Утонет в бурной реке!.. Коварный враг на его пути устроит засаду… Горе мне, горе!» И разве джигиту не передается это волнение?.. Оно его лишает ловкости и бесстрашия! С женой же все наоборот. Она думает: «Нет силы, способной одолеть моего любимого мужа! Вот-вот он вернется с серебром и золотом для меня!»

Говоря это, Адам так вошел в роль, что жена моя явно растрогалась: сейчас он, и правда, был похож на одного из ведущих актеров нальчикского драмтеатра, который недавно у нас гастролировал. Она даже переспросила:

— С серебром и золотом?

И я невольно поддел ее:

— Да!.. С таким, которое даже в руках у растяпы не поржавеет!

Чего там: теперь-то уж, как говорится, дело в шляпе!..

Заветная дверь открылась перед нами так стремительно, будто кто-то за нами пристально наблюдал еще с того момента, когда Адам появился в нашей квартире. Не здороваясь, напарник первым делом навесил изнутри большой амбарный замок, выхватил у меня тяжеленную сумку, с облегчением вздохнул и коротко бросил:

— За мной!

«Лампочка Ильича» тускло светила в самом конце коридора. В темноте мы двинулись к ней, как на спасительный маяк. Я тут же зацепился за что-то штаниной, нагнулся отцепить и ткнулся рукой в горячий собачий нос. Только сейчас я различил в темноте угольки глаз и уши торчком.

— Эй, эй, штаны порвешь! — сказал я как можно дружелюбней.

— Штаны она не рвет, нет… — тут же отозвался напарник.

— А что же она вцепилась…

Но мой родственник уже поднял собаку, обхватив рукой шею:

— Это она у нас так здоровается.

— Ну, здравствуй, — сказал я.

— Умница моя! — Адам погладил собаку. — Веришь: умней во всей Черкесии не найдешь.

— Да ты и в Кабарде поищи такую собаку, — поддержал его напарник.

— Уник… как это там? — запнулся Адам. — Собака, конечно, уник-муник…

— Уникальная, что ли? — догадался я.

— Правильно, — подтвердил Адам. — Уник-муник.

На втором этаже тоже была одна-единственная лампочка, но светила она куда ярче. Первым делом я попытался разглядеть «уникальную» собаку. Конечно, немецкая овчарка: темно-серая, чуть не с теленка ростом. Снова глянула на меня: красная пасть полуоткрыта, глаза блестят. Она словно улыбается: мол, слышал, что тут обо мне?.. А ты думал!

Обнюхала меня и снова отошла к сторожам: то к одному носом сунется, то к другому. На ходу стала тереться о ногу Адама. Тот потрепал ее по загривку:

— Оставим тебе косточек, оставим!

— Она не только косточки грызет, — счел нужным добавить напарник.

Собака завертела длинным хвостом и снова сунулась ко мне.

— Признала! — одобрил Адам. — Погладь собачку…

Собак я не боюсь. Погладил, и овчарка длинно зевнула и клацнула зубами.

В помещении, куда завел нас Пшимаф, напарник Адама, пахло свежей краской и древесными опилками. Эти ароматы мешались с запахами рабочей одежды и обуви: с длинной вешалки свисали заляпанные известкой черные куртки, синие тренировочные штаны и выцветшие комбинезоны, а под ними на полу валялись резиновые сапоги, полуразбитые кирзачи и рваные ботинки.

Но все вокруг чудесным образом преобразилось, когда на доски, уложенные на козлах, Адам расстелил рядком две газеты, накрыл их чистой скатеркой, которую не забыла положить моя жена, и стал выкладывать из сумки вареную, с блестками желтого жирка, домашнюю курицу, мамалыгу с соленым кефирчиком да чесночком, сушеное поджаренное мясо и брынзу с бастурмой… И это не все: когда это моя благоверная успела положить в сумку несколько розовощеких помидоров и яблок?

При виде снеди я понял, что завтра на день рождения друга мы с женой все-таки принесем стеклянную баночку красной икры: она продолжит свой торжественный путь по нашему славному Черкесску!

А как смотрелась на фоне натюрморта бутылочка водочки! Конечно, она стала осью, вокруг которой вот-вот завертится наш неожиданный праздник.

Широко улыбающийся Адам потер ладони, готовясь к привычной для него роли вечного тхамады. И правда, на этот счет о нем чудеса рассказывали.

А Пшимаф открыл дверь и ногой слегка подтолкнул собаку к выходу:

— Пока тут тебе не место, уник-пуник…

Я невольно подумал: почему он сказал «пока»?

Мы уселись вокруг нашего самодельного стола на поставленных боком полурасшатанных ящиках, когда Адам негромко, но очень выразительно ударил ладонью о ладонь и поднял обе руки над столом.

— Я уверен! — громко произнес он, сделал выразительную паузу и еще громче выкрикнул. — Я больше чем уверен!..

Мы с Пшимафом невольно подались к нему с маленькими, до краев налитыми стаканчиками, и он, как будто дождавшись знака, заговорил уже чуть тише, но с возросшим значением в голосе:

— Что такой хлеб-соли, какая перед нами на этом столе… такой хлеб-соли, какую устроил нам мой достойный родственник… в голодный год хватило бы на хорошую свадьбу, ей-ей! И слава Аллаху, что сегодня — другое время. Что еда перестала быть для нас главной. Что главное — это дружеское общение за щедрым столом. Распахнутая щедрая душа — вот что сегодня главное!

— За сказанное! — опередил меня Пшимаф.

И я горячо поддержал:

— За сказанное!

Выпили и разом налегли на закуску, но я почти тут же оторвался от еды, чтобы наполнить стаканчики.

Дело в том, что в то время я находился под впечатлением фразы одного моего однокашника: «Пустой стакан вообще не должен стоять на столе, а налитому стакану стоять на столе тоже не положено». Он впервые обнародовал эту поговорку в кругу старых друзей в нашем Черкесске. Он тогда уже учился в Москве, в Центральной комсомольской школе. Мы глядели на него с восхищением и чуть ли не с завистью.

И все же я тогда спросил: а как же, мол, в таком случае быть сидящим за столом?.. Как вести себя? Прятать пустые стаканы?

— Думай! — ответил он. — Все думайте. Это глубокая философия! Один из главных законов диалектики: борьба и единство противоположностей. Я уже начал писать кандидатскую на эту тему…

В это не верится, но кто-то, говорили, видел его позже на Казанском вокзале в самой дешевой забегаловке, где он тоже рассказывал собутыльникам об этой борьбе противоположностей…

Однажды я рассказал эту историю в родном ауле, и Давлет Чамоков, один из самых уважаемых старших, сказал мне с грустной улыбкой:

— Запомни! На такой город, как эта Москва, не надо брать в набег «белого скакуна». Всегда бери работягу, чалого: везде выручит.

Но теперь я недаром вспомнил о своем потерянном школьном дружке: стаканчики, которые положила мне в сумку жена, и в самом деле не должны были оставаться пустыми. Несмотря ни на что! Три банки краски — две белой и одна голубой — не выходили у меня из головы.

Когда допили одну бутылку, тут же открыли вторую. Наш тхамада, поглядывая на меня, обратился к своему напарнику:

— Наш друг!.. Тост за хозяина, у которого находятся в гостях, за «бысыма», поднимают последним, и мы это еще успеем сделать. А пока выпьем за тебя как за человека, сумевшего собрать нас за этим щедрым столом. Пусть Всевышний подарит нам великую возможность сохранить древний обычай братского застолья и никогда не даст повода не поднимать такие тосты, которые мы тут только что произносили… Я думаю, Пшимаф, ты достойно продолжишь их…

Ящик под напарником Адама натужно заскрипел: сторож стал медленно приподниматься.

— Что это ты? За столом сидят твои близкие! — укорил Адам и снова поглядел на меня. — Ведь так?

— Я моложе вас, но тоже хорошо знаю, что это так, — поддержал я Адама. — Зачем вставать, если тебя и хорошо видно, и хорошо слышно?

Адам поощрительно кивнул мне: мол, правильно! И я вдохновился:

— Старший среди нас — это хлеб на нашем столе. Оказывая лишнее уважение сидящим, мы невольно принижаем хлеб…

Адам опять кивнул. Мне невольно захотелось блеснуть знанием славной старины:

— Говорят, однажды уорки² сидели за столом, и тут вошел князь. Один из уорков вскочил перед ним, но князь выхватил шашку и одним ударом отсек ему голову. Остальные уорки закричали: «За что, Князь?» «За то, — ответил князь, — что он поставил меня выше хлеба, за которым только что сидел с вами».

— Наши мудрые предки — наши лучшие учителя, — в некотором раздумье произнес Адам. — Но дай сказать слово нашему тостующему…

Оказалось, только что рассказанная мной кровавая драма ничуть не напугала его: этот упрямец стал говорить стоя.

— Друзья! Дорогие мои! — начал он пылко. — Ради вас я готов принести себя в жертву. Покажите мне того, кто эту жертву примет, и я это тут же сделаю!

Мы с Адамом невольно поглядели друг на друга: не слишком ли завернул?

Но напарник заговорил еще горячей:

— Пусть будут всегда целыми и здоровыми ваши светлые головы, которые надоумили вас прийти сегодня ко мне. А трудности в вашей жизни пусть ограничатся работой ваших желудков за такими столами, как этот. Пусть вам всегда сопутствует удача, а если случится несчастье, то не большее, чем провести время в компании с таким человеком, как я. Великая благодарность Всевышнему, пославшему вас скоротать мой серый вечер, ставший, благодаря вам, не угрюмой работой, а ярким праздником!

Я слушал и кивал, а сам пытался уловить в его словах хотя бы намек на краску: белую с голубой. Но Пшимаф обо мне будто забыл: все это время глядел только на моего родственника.

— Спасибо тебе, Адам! Ты настоящий мужчина. Настоящий!

В голове у меня промелькнула строчка из «Нартов»: «Мужчина черный, железноглазый…»

— Младший сейчас нам снова нальет, — сказал Адам, и я спохватился: позор мне, позор, что я забыл о своем положении за нашим столом!

Выпили и снова горячо заговорили. И почему эта жидкость не заливает жар души, а лишь разжигает его?.. Каких только животрепещущих вопросов мы не коснулись: и летучих мышей, которые ночью вцепляются в подкинутый носовой платок вовсе не потому, что он белый, а потому, что в полете, если завернуть в него камень, он испускает особые волны; и далеких звезд, на которых тоже живут люди, такие высокоразвитые, что считают ниже своего достоинства связываться с нами, вроде не такими тупыми; и третьей мировой войны, которая начнется, как только Куба нападет на Америку, ну, а нам придется помогать Фиделю — куда мы денемся?

А я все сидел и думал об этих трех несчастных банках краски; может, я давно уже стал жалким мещанином, и все мировые вопросы нисколечко меня не волнуют? И неужели моим детям, чтобы достать несчастную эту краску, тоже придется развлекать сторожа рассказами о шестидесятилетнем китайце, у которого обнаружили в животе и при помощи кесарева сечения извлекли крошечного, но уже совершенно старенького брата-близнеца, которому когда-то так не повезло…

— То, что имело хорошее начало, должно иметь и добрый конец! — сказал, наконец, наш родственник.

Пшимаф понял это по-своему:

— Тут неподалеку есть небольшой магазин, в котором завмаг остается ночевать. Там можно достать даже в тот час, когда спят даже собаки.

— Но этот час еще не настал, — откликнулся Адам.

— Тем скорее он мне откроет!

— Ым-м! — проворчал Адам. — Ну, что ж… Можно и сходить… ты нашему младшему, так и быть, объяснишь потом, где это. Но сперва возьми у него вот эту большую сумку и положи в нее три банки краски.

Пшимаф будто поперхнулся:

— К-какой краски?

— Две белой и одну — голубой, — Адам посмотрел на меня. — Так?

— Как снег в наших горах, — начал было я. — Как…

— Да вы что? — изумился сторож. — Какая сейчас может быть краска? Откуда?

— Как это? — больше него удивился Адам. — Вон из той комнаты!

— Валлахи³, Адам!.. Что ж ты не предупредил меня?.. Мастер перед этим все пересчитал и запер каптерку…

— И ты не сможешь открыть ее?

— Как же я без ключа ее открою?.. Если бы ты меня предупредил, я бы у него попросил… сам бы потихоньку вынес. А так, без спросу, Валлахи!.. Без всякого предупрежденья… Кому это, скажи, может понравиться?!

— И даже запасного ключа нет?..

Пшимаф будто отмахнулся от него и заговорил со мной:

— Брат!.. Возьми у меня два ведра цемента, я тут приготовил…

Я чуть было не вспылил:

— Да не нужен мне цемент!

— Потом пригодится, брат!.. Вот увидишь. А такой редко бывает… лучше не найдешь! Прямо в сумку и высыплем… В конце концов, три ведра… бери-бери!

— Может, и в самом деле возьмешь? — поддержал напарника Адам. — В крайнем случае у кого-нибудь поменяем на краску… как там? Две белой…

— Доски! — закричал вдруг обрадовавшийся Пшимаф. — Это счастливые доски: не каждой выпадает, чтоб на ней лежала хлеб-соль… чтобы за ними сидели такие достойные люди. Они уже оструганные. Возьмешь?

— Жена первым делом заглянет в сумку, — сказал я упавшим голосом.

— А они у тебя на плече! — глубокомысленно изрек наш родственник.

— Пустую сумку можно на руку, а доски — на плечи, — поддержал напарник.

— Спасибо, но — нет…

— Как это «нет»? — искренне огорчился Пшимаф. — Я за это время успел тебя полюбить как родного… ну, что там эти краски, тьфу!.. Главное для нас — это человечность…

— Адыгагъэ⁴, да! — поднял Адам обе руки. — Мы так великолепно посидели, пообщались, стали друг другу ближе и родней…

— Да разве я не понимаю? — стал я оправдываться. — Краска… ну что такое краска… Есть вещи поважней!

— Душа-а, вот что важней всего!

— Конечно, посидели, покушали хлеб-соль, поговорили, — постарался я размазать цель своего визита, чтобы они не почувствовали себя неловко.

— Вот это правильно! Это по-нашему! — подтвердил Адам.

— Пусть твой хлеб-соль приумножится! — пожелал Пшимаф. — В десять раз… в сто раз…

— Тут еще маленько осталось, — Адам сам взялся выжимать из бутылки последние капли. — Нам просто нельзя не выпить за ту, которая приготовила нам эту вкусную еду. Пусть Всевышний пошлет ей долгую жизнь, и пусть в доме у нее всегда всего было вдоволь… Передашь это нашей сестре?

— Обязательно передам, Адам.

— Повезло тому, кто имеет и такую сестру, и такого зятя. Приходи, буду ждать тебя! — снова пригласил Пшимаф и вдруг ободрился. — Как говорится: стоп!.. Знаешь что?.. У меня есть друг-монтажник. Русский. Но душа-человек… Он тоже тут раздевается, я ему разрешаю. Я ему потом объясню… Он все равно его не любит… возьмешь? Подарок будет от меня. От нас с ним. Возьмешь?

Он бросился к вешалке, покопался среди старых вещей и вынырнул оттуда, держа в руках монтажный пояс:

— Вот, гляди… Где ты еще такой найдешь?

— А что я с ним буду делать?

Адам проговорил как бы с осуждением:

— Эти… с такими поясами… шутят всегда: на ночь, мол, к кровати пристегиваюсь. Чтобы жена на пол не скинула. А мой родственник — джигит, ему он и в самом деле ни к чему!

Но Пшимафа, видно, было уже не остановить. Может, я слишком мало наливал себе и слишком щедро — старшим за столом?

Сторож бросил пояс поперек старой скамейки под вешалкой, и с него, словно змея в сухой траве, шурша, сползла длинная цепь.

— Тогда я тебе… Вот что, брат!.. Тогда вот что!

И не успел я сообразить, что он собирается сделать, как он вытащил из-под висевшего на вешалке тряпья желтую монтажную каску из металла, с краями, как у модной тогда на Кавказе «шляпы Косыгина», повертел передо мной, а потом неожиданно надел мне на голову и ловко застегнул пластиковый ремешок под подбородком:

— Смотри, какой молодец. Жаль, зеркала нет!

Какой черкес допустит, чтобы ему что-то натягивали на голову или стаскивали с головы? Я стоял ошарашенный. В это время дверь приоткрылась, в комнату вошла овчарка и плюхнулась под ногами Адама.

— А ты не верил, что меня она любит больше! — обрадованно сказал наш родственник.

— Это она сама тебе призналась? — усмехнулся недовольный напарник.

— Сама, не сама, в этом ли дело?.. По-человечески она, конечно, не разговаривает, но так все понимает, что передать невозможно…

— Так это я ее как ребенка воспитывал!

— Когда я не в настроении и сам себе жалуюсь, она так выразительно на меня смотрит!

— А сколько я ее к тебе приучал?

— Тебе это удалось, Пшимаф! Я и говорю: теперь так меня любит…

Они встали напротив друг друга, и напарник запальчиво предложил:

— Хочешь, проверим, кого больше?

— Давай!

— Хочешь?

Я все никак не мог одолеть эту застежку на тугом ремешке, чтобы снять дурацкую каску, а им до меня и дела не было: продолжали спорить все громче. Разошлись от собаки в обе стороны, как на дуэли:

— Только разом надо…

— Конечно, разом!

Напарник поднимает правую руку, какое-то время ждет и резко опускает.

С обеих сторон слышатся громкие приказы:

— Фас!..

— Куси его!

Их указательные пальцы направлены друг на друга, но мирно лежавшая до этого овчарка вдруг бросается на меня…

Вы, конечно, слышали эти рассказы о том, что человек в схожей ситуации запросто перемахивает через трехметровый забор, который в спокойной обстановке ни за какие деньги бы не перепрыгнул? Со мной случилось нечто похожее: я взвился в воздух и, словно японский ниндзя, перелетел через собаку…

Она сидела напротив на задних лапах, и в ее глазах читалось явное недоумение, а я, упершись ладонями в колени и чуть пригнувшись, готовился к новому прыжку.

Но исполнить его так же блестяще на этот раз мне не удалось. Собака подпрыгнула и зубами поймала мою ногу. Левой рукой я уцепил ее правое ухо, а правой решил схватить за горло… Куда там! Вместо собачьей шеи у меня в пальцах оказалось что-то, похожее на толстый воротник богатырского тулупа.

От отца я когда-то слышал, что любую собаку можно усмирить, если у тебя в руках окажутся ее уши, поэтому правой рукой я перехватил второе ухо и стал безжалостно их выкручивать.

Недаром нас учили слушаться старших: овчарка сперва ослабила хватку, потом совсем отпустила ногу. Я придавил ее своим весом. Раскрытая пасть боком лежала на бетонном полу. Собака, и правда, стала беспомощной, словно овца, а я, все не отпуская уши, сидел возле нее в клоунской желтой каске, металлический край которой сползал мне на лоб: ремешок под подбородком, пока мы боролись, лопнул…

Что там ни говори, я ощущал себя победителем. В голове вертелась дурацкая мысль: надо было взять монтажный пояс — глядишь, и обломала бы собачка зубы об железную цепь…

— Слушай, парень, отпусти собаку! — услышал над своей головой голос Пшимафа. — Или ты собираешься задушить ее?

— Ну, как я ее отпущу?.. Опять укусит.

Пшимаф поставил ногу на собачьи лопатки:

— Я придавлю, а ты потихоньку отпускай…

— Как же она так? — жалостно проговорил наш родственник. — Такой уникум-пуникум…

Когда овчарку вытолкали, и дверь за ней закрыли, сторож виновато сказал:

— А ты все равно к нам приходи.

— Глянь на его ногу! — укорил Адам. — Вся штанина в крови…

Напарник печально вздохнул:

— Младший теперь не сможет…

Адам сперва не понял:

— Что не сможет?

— Бежать, — коротко ответил Пшимаф.

— Конечно, надо будет показаться врачу.

— Это потом… сейчас не сможет бежать. Придется мне самому.

— А может, хватит? — как-то робко спросил Адам.

— А ты подумал о своем родственнике?! — закричал вдруг Пшимаф. — Ты подумал?.. Он нам только что устроил такой хлеб-соль… а мы…

Он вдруг всхлипнул.

— Что это с тобой? — удивился Адам.

— Со мной — ничего, — сквозь слезы проговорил сторож. — Это с ним… С твоим родственником. С моим новым братом!.. В больнице ему сделают укол от бешенства… если собака укусила… это закон. И целый год ему нельзя будет ни капли взять в рот… Об этом ты подумал?

И он устремился за добавкой водки.

— Ты настоящий мужчина, Пшимаф! — крикнул Адам уже ему вслед.

…Прости нам грехи наши, о, Всевышний!

Когда это было-то?.. Лет двадцать, а то и тридцать назад. В конце концов, посчитать можно. Только зачем?

Как-то недавно меня позвали на очередную тусовку наших северокавказских предпринимателей. Были там и приезжие воротилы, известные только по громким фамилиям, и хорошо знакомые лица. После завершающей речи крупного московского чиновника, которая временами была похожа на жесткий разнос, а временами — на слезную просьбу, поднялись в ресторан. Мы, своей старой компанией, в длиннющий банкетный ряд усаживаться не стали, встали вокруг отдельного стола в углу зала.

Скоро тут раздался смех, сначала все-таки сдерживаемый, а речи сделались громче…

Стали вспоминать странное время, которое пережили в далекой молодости, и я вдруг почему-то решил рассказать об этих трех банках, в которые тогда была для меня упрятана моя радость, белая с голубым.

— Представляете? — спрашивал я коллег. — Тогда и правда казалось: открыл первую банку — уже счастлив. А ведь еще вторая… А третья? Три банки, и ты наверху блаженства!

— И никто в тебя почему-то не стреляет, — как-то очень грустно сказал один из старых моих товарищей.

К нам нет-нет, да подходили, чтобы расчетливо поставить на стол единственную бутылку и одну большую тарелку с закусками… Иногда кто-то приближался, чтобы поближе рассмотреть наши лица: видно, искал знакомых.

Потом меня тронули за локоть. Я обернулся. Совсем молодой и чрезвычайно вежливый мальчик отвел меня в сторонку и протянул визитку:

— Карточка моего шефа. Мой телефон вписан от руки… Хозяина очень заинтересовало, что в наше непростое время вы смогли открыть три банка сразу. Ждите, вам позвонят.

Я сунул визитку в нагрудный кармашек и вернулся к своему столику.

Теперь я уже был старшим… Мой сосед помоложе, когда я неловким движением опрокинул пустую рюмку, заботливо спросил:

— Что случилось?.. На тебе лица нет… что-то не так?

Шел потом по осеннему городу, и часы мои тикали громче обычного: что-то-что-то-что-то-что-то… Сердце сбилось с ритма: что-то не так… не так?