Три книги

Три книги

Рецензии: Андрей Тавров, Андрей Коровин, Антология

Выворотка и сепулькация

 

Андрей Тавров, «Плач по Блейку. – М.: Русский Гулливер;
Центр современной литературы, 2018. – 204 с.».

Каждый раз, когда я открываю любую книгу Андрея Таврова, у меня появляется стойкое ощущение, что я, воспитанный на десятеричной системе и знающий четыре действия с числами, перемещён в двенадцатеричную и к стандартным сложению-вычитанию-умножению-делению добавлены выворотка и сепулькация. Я могу оценить красоту математических построений, но пользоваться ими для собственного счёта не способен. Потому мне не удаётся присвоить эти стихи, ввести их в свою речь, в свою жизнь, они навсегда останутся сценами иномирной жизни, но к которым будет тянуть снова и снова. Потому и говорение о стихах Таврова для меня лично напоминает попытку при письме шариковой ручкой в тетради вклеивания специальных уголочков, чтобы некоторые комментарии шли перпендикулярно листу.

Итак, книга «Плач по Блейку» состоит из трёх книг, но остаётся одной книгой. Вводится дополнительное измерение, в котором все эти три книги – одна, но для нас расщепляются на три. У каждой из книг свой сюжет, свой лирический герой, своё время, но это не важно. Время – одно, герой – один. Просто мы видим его с разных ракурсов. Пусть будут «ракурсы». В ракурсе первом, совпадающем с заголовком, представлена европейская культура, даже конкретно британская. По большей части составляющие её стихи являются вольными фантазиями на темы Блейка и тот образ поэта, который достроила последующая культура, вплоть до кошмарного персонажа Ганнибала Лектора и его последователей. Мы погружаемся в мир мистическо-криминальных бульварных романов и христианских откровений Нового времени. В этом ракурсе мир носит тёмные тона и преимущественно состоит из тумана и воды.

1. Ищущий невозможного предстоит его Владыке.
2. Увидеть реальность, что обуздать Единорога.
3. Пьющий синее небо – не умирает.
4. Ложись в челнок с подругой и никогда его не теряй, он при
жмёт вас друг к другу средь бурунов.
5. Любить – это подтирать за щенками, ангелами и стариками.
6. Не разъединяй устами Бога и человека, разъединяя сами уста.
7. Ты рожаешь людей и звезду, а они тебя.
8. Не верь словам без ритма, в котором живёт Бегемот.
(Блейк между озером и ваксой)

Второй, китайский ракурс называется «Шестистишия». Автор следует по стопам Вэнь-вана, первого комментатора «И-цзин»: точно так же, как пишутся знаки инь и ян в гексограммах, снизу вверх написаны и стихотворения Андрея Таврова. И читаются также, как растёт трава и горит костёр. Два текста представляют собрание шестистиший, более сложную структуру, где работает и отдельная строфа и текст целиком. При всей «китайскости» метода этот ракурс больше говорит об Европе, чем об Азии. В некотором роде, он разглядывает Европу с изнанки, поминая единство противоположностей.

дракон над миланом ноготь леонардо несёт в зубах
а в поэзии недостаточно жизни с её втягивающими эффектами
дева на холсте влечёт к ласкам и совокуплению
живопись выше поэзии говорил потому что
и вот окрепла в бороду завилась в лицо
небесная лошадь сошла дыханием с медного зеркала
(Леонардо)

Третий, общемировой ракурс, маркированный «Стихи Николая Фауста» в отличие от первых двух старательно уходит за границу прозы. Потому нужна большая цитата, чтобы показать, что эта отрывочная проза остаётся стихотворением.

Некто утверждал, что никто не видел единорога по той причине, что он немыслим в указанном смысле слова, а немыслимые вещи у нас не хватает машинальности замечать. Они вне затверженного порядка и поэтому для большинства невидимы. Глаз ленивец, мысль автоматична. Чтобы увидеть немыслимый дождь или животное с бивнем во лбу, надо быть с ним в одном времени и в одном бодрствовании. Можно сказать, что для этого надо быть с ними на той самой волне внимания, на которой они суть. И человек на это способен, потому что он способен войти в природу любого существа – вот в чём его несомненная, хоть и бросающая ему вызов, особенность. И тогда можно увидеть, что, например, немыслимый дождь идёт вместе с обычным. Более того, несмотря на их различие, они выглядят как один и тот же дождь. То же самое можно сказать про деву, про скалу, черепаху, вообще, кажется, про любую вещь на свете. История такова, что все видят коров, вместо единорога. (Гамлет: дневник)

Здесь необходимо подчеркнуть слово «машинальность». Человек не только машинально оценивает, но машинально говорит, машинально пишет. Состояние, когда время останавливается, идёт вбок или вверх, современному поэту почти незнакомо. И Андрей Тавров, следуя пути пророков и алхимиков, призывает вывести спрятанную реальность из тени, отключить нашу всёзаполонившую машинальность. И финальное обращение к Эзре Паунду напоминает, что чтение стихов – трудная (а часто и этически неуютная) работа, но не-машинально совершивший её наблюдает сияние Рая. Или хотя бы отсветы Рая из пятых и шестых измерений в мире бумажном.

 

Стихи под грифом 18+

Андрей Коровин «Кымбер бымбер: стихи и
истории. – М.: Arsis Books, 2018. – 200 с.».

Когда-то в моём детстве одна умная девочка сказала, что «По книге стихов хорошо гадать или молиться». Я никогда не вспомнил тот вечер, если бы не наткнулся в книге Андрея Коровина на четверостишие

всё что ты должен о жизни узнать
это дорога и битва
женщину ты не успеешь понять
женщина это молитва
(к женщине ли к золотому руну)

Книги стихов я всегда читаю от начала к концу, как прозаические, не выхватывая отдельные тексты или строки. А тут попробовал иначе. И читал почти неделю, перечитывая уже знакомые стихи каждый раз в новом контексте. В том числе я прочитал книгу и от начала до конца, но это было уже не так интересно. Сразу стало видно, что она выстроена по временам года, имеет строгую тематичность по главам. Гораздо больше понравилось по «Кымбер бымберу» гадать и молиться, открывать наугад и произносить вслух:

хорошо сказал Шекспир
от любви одни проблемы
сердце женщины вампир
а мужчины хризантема
(хорошо сказал Ростан)

Заметив знак 18+ на обложке, задумался: а в чём недозволенность? В сугубо житейских историях, которые мы вдыхаем из кухонных сплетен и мужских слёз ещё в щенячестве, в эпикурействе весенних текстов, в назывании некоторых социальных явлений (довольно узких) напрямую, без романтического флёра? Нет, 18+ в смешении (смещении) чувств, такой синестезии поэта, когда теряется грань между произношением слова и прикосновением к коже:

мимо карих текучих волос бегущих по её коже
мимо глазастой стеклянной совы на белой цепочке
мимо коротких завязочек блузки болтающих между собой
мимо строчки из Китса прорисованной под левой ключицей
(пот)

Не наказывать же автора за совершенно канонические женские портреты? Это почти классика. При чём тут табу?

сразу видно
что художница
у неё есть рама для картины
и зеркальные глаза для отражений
и лёгкость для полёта
и грудь для молока
и спелые губы для поцелуев
и тонкие пальцы для ласк
и юное тело для любви
и широкие бёдра для наслаждения
и безмятежность для счастья
и улыбка для искушения
и краски для этого мира
и мечты для его спасения
(сразу видно)

Или всё-таки, есть такие чувства, которые приходят только с возрастом. И не нужно про них знать юным. Чтобы они были их личным открытием. Чтобы каждый раз это всё первооткрывалось. А потом, встреченное у других, только подтверждало твоё первенство. Миллиарды людей испытывали такое, а всё равно я – единственный, и она – единственная.

два женских жеста
которые обезоруживают
любого мужчину
погладить по голове
и положить голову
на плечо
она делала
что-то третье
необъяснимое
(два женских жеста)

Потому когда в конце книги речь заходит не о личном, а об общекультурном, об архетипах и сказках, этот мотив «единственности» наполняет каждый затёртый образ.

Ахматова всегда уходит в ночь
она одна и ей нельзя помочь
её ведёт оброненное слово
и дело не в мужчинах и вине
она не знает о своей вине
она к любым стихам теперь готова
восьмая муза русская Сафо
молчащая шекспировской строфой
опустим здесь интимные детали
с поэзией навек обручена
она на нелюбовь обречена
любовники от вечности устали
(Ахматова всегда уходит в ночь)

Все мы – единственные. А сходное – единственная возможность заговорить. Просто высокими стихами говорить удобно в тех состояниях, когда сердце выпрыгивает из груди и поднимает тебя над землёй. Только стихотворная речь в такие моменты и слышна. Только стихи понимаешь, только стихами молишься. Для стоящих на земле они звучат как «кымбер-бымбер».

 

Сегодня умрёшь, завтра скажут – поэт

«Уйти. Остаться. Жить. Антология Литературных Чтений «Они ушли. Они остались». Т. II (часть 1) / Сост.: Б. О. Кутенков, Н. В. Милешкин, Е. В. Семёнова. – М.: ЛитГОСТ, 2019. – 388 с.».

С чего надо начать: «поэтический мартиролог», составленный Борисом Кутенковым, Николаем Милешкиным и Еленой Семёновой, собирает персон, писавших стихи, не доживших до 40 лет и умерших в 70-е годы по различным причинам. Не все покончили с собой, не все были в конфликтах с властью, не обо всех написаны воспоминания (шесть авторов в финале книги представлены только краткими подборками и биографическими справками). У этой книги нет идеологического подтекста, как бы его ни предполагали в предисловии. Эти люди не были связаны между собой, они не составляли единого поколения, и даже попытка взглянуть на историческое десятилетие через их смерти видится мне сомнительной. Так для чего была собрана эта книга?

Борис Кутенков получил свой статус «адвоката мёртвых поэтов» по наследству от Ирины Медведевой. Она организовала осенью 2000 года в честь своего погибшего сына Ильи Тюрина «Илья-премию» для молодых поэтов. А в 2012 году вместе с Борисом начала проводить Литературные Чтения «Они ушли. Они остались», посвященные поэтам, не дожившим до 40 лет. Первый том антологии представлял поэтов, ушедшим с 90-го по 14-й годы. За каждой фигурой стоял любящий и помнящий человек, который приносил чужие стихи как святыню, отстаивал право данного имени на существование в анналах русской поэзии. Всё это болело и кипело. В ситуации с авторами, ушедшими в 70-х годах, почти 50 лет тому назад, появился холод дистанции. Отступили в сторону плачущие. Стали слышны ностальгирующие. Но воспоминания о детстве не настолько застилают взгляд читателю, как речь о дне сегодняшнем. От семидесятников проще отказаться, жрецы их культа также умирают, не передав часто святыню по наследству. Для большинства из собранных под одной обложкой антология «Уйти. Остаться. Жить», скорей всего, последний приют.

Потому в первую голову я стал искать имена, относящиеся к моему, уральскому региону, чтобы оценить: а значат ли они что-то для меня самого? И действительно, стихи Алексея Еранцева я носил в школьной записной книжке, а Вячеслав Терентьев был одним из первых уральских авторов, на которого я держал равнение в поисках собственного голоса.

Я прял тростники
и в ладонях качал города,
и вёсен порывы
впрягал в колесницу событий.
Крутила турбины страстей
дождевая вода,
и кисти сирени,
как звёзды,
срывались с орбиты.
(Вячеслав Терентьев, «Озарение»)

Тогда пришло понимание, что у каждого региона есть немеркнущие фигуры, неразличимые на федеральном уровне, но жёстко определяющие «местный говор». В зависимости от того, где и кем будет читаться этот том, замусолены будут разные страницы. Она и не предполагает сквозного чтения. Имя, стихи, и вчитанный в эти стихи смысл от конкретного куратора. Но если в книге 2016-го года больше читал кураторов, то в томе 2019-го поэты вышли на первый план. И те шесть одиноких подборок в финале – ярчайшее тому подтверждение.

Звёздами сборника, из-за которых он будет продаваться, а возможно и переиздаваться, предполагалось назвать Николая Рубцова и Геннадия Шпаликова (стихи Леонида Аронзона в книге отсутствуют). Однако в сочетании с речами, к ним обращёнными, эти поэты внезапно лишились своих постаментов, встали с другими мертвецами вровень. За что мне захотелось сказать мудрейшей Светлане Михеевой и ехидному Патрику Валоху только спасибо. Для меня лично эту книгу подняли имена Намжила Нимбуева и Дондока Улзытуева. Сопутствующие им комментарии рассказывали не о них. Стихи раскрылись самостоятельно, показав свою величину и независимость от окружения и времени.

Запах навоза и тёплой земли
Ветры с полей принесли.
Женщине, дремлющей во дворе,
Снятся горькие сны.
Ветер приносит с южных холмов
Запах степных цветов.
Женщине снится сон о любви,
Лучший из горьких снов.
(Дондок Улзытуев в пер. Станислава Куняева)

Также для меня резко выделился отец поэта Германа Лукомникова – Геннадий Лукомников, практически единственный из представленных поэтов, обращающийся к теме эроса (ещё одного табу в советской литературе, наряду с церковью и самоубийством). Можно представить его как представителя «дикого» авангарда, можно как «бриллиант без огранки», но то, что для литературной ситуации на Урале скорее представляется «нормой», на фоне данного сообщества выглядит нелепицей. И только подчёркивает мысль, что поэты отражают не общественное время, а своё собственное, и если оно достаточно ярко прописано, то общественное время под него заметается.

Никто не поверит, но, всеми богами
Клянусь, я увидел в меню
балерин,
Одну заказал за сверкающий камень,
Подали её в обложеньи перин.
(Геннадий Лукомников, «Музыкальный шоколад»)

Самое страшное в ранней смерти, что поэт чаще всего не успевает стать поэтом. И часто остаётся лишь «обещанием». Но следуя за таким «обещанием» человек другого поколения может найти себя. Именно сохранением путей и троп занимаются Борис Кутенков, Елена Семёнова и Николай Милешкин. И пусть их жизнь будет долгой.

 

Примечание:

Сергей Ивкин – поэт, художник, редактор. Лауреат премии MyPrize-2018. Дипломант Первого Санкт-Петербургского поэтического конкурса им. И.А. Бродского в номинации «Большое стихотворение» и «Илья-премии». Живёт в Екатеринбурге.