Журнальный мир

ТРИ ЛЕГКИЕ УЛЫБКИ

Между ними сразу возникла невидимая связь, о которой просигналили три легкие улыбки, точно каждая послала другой условный знак их тайного общества, в которое не было доступа ни одной другой девушке в этом летнем, веселом, безмятежном кафе. Одна училась в институте заочно и работала стюардессой: изящная, высокая, черноволосая полугрузинка, вторая училась в университете на инязе, блондинка – полуеврейка, третья – русская, пепельная шатенка, оканчивала филфак, – но ни цвет волос, ни национальность не играли никакой роли в их тайном обществе: отбор в него осуществила при их рождения сама Природа. Главное, что они были красивые. Даже не будучи знакомыми, они выделили друг друга из всех остальных посетительниц кафе мгновенно – так узнают друг друга люди разных, не зарегистрированных нигде, сообществ: ревниво оглядываются на собрата актеры, перемигиваются в магазине незнакомые алкоголики, притягиваются на городском бульваре брошенные мужьями мамушки младенцев, а на дорогах чужой страны приветственно гудят одна другой машины с российскими номерами…

И четвертая девушка, их ровесница, обделенная и высоким ростом, и длиной ног, и красотой черт лица, более того, даже хорошим зрением, попав в самую сердцевину перекрещивающихся победных, веселых сигналов, осела на своем стуле, как почерневший сугроб, чтобы через несколько минут совсем исчезнуть.

Она шла по улице, таща холщовую сумку с книгами и двумя глянцевыми журналами по дизайну. Один из журналов был залит кока-колой, а второй чуть измазан повидлом от недоеденной в кафе булочки. Дома ее ждал суровый отец, постоянно недомогающая мать, вредный младший брат и вечное «учиться, учиться и учиться». Так шла она и шла, сначала в пути потеряв отца, но приобретя вместо него мужа – очкастого и сутулого архитектора, вскоре организовав вместе с ним свою фирму, поскольку уже стала дизайнером, потом женив вредного брата на дочке подруги матери из соседнего подъезда, а себе купив новую квартиру этажом выше, и, наконец, к радости матери и мужа, родив близнецов Федора и Федота. Так шла она и шла, пока не превратилась, по словам многочисленных знакомых, в «интересную женщину с большими шармом», отличавшуюся «собственным элегантным стилем», женщину, которую многие стали находить очень и очень привлекательной…

Но никто не знал, что подтолкнул ее на успешный путь, придав трудолюбия и выносливости, тот вечер в летнем безмятежном кафе, когда тайные сигналы сообщества красивых бесшумно прошили ее насквозь, так и не вычленив из летнего вечера и шума.

И потому триумфом ее жизни оказался не день рождения ее детей, не факт приобретения многочисленных мужчин-поклонников, кругами вьющихся возле сорокалетней дамы, даже не фонтан денег, позволяющий посещать VIP-салоны красоты и отдыхать на полюбившейся ей Сардинии, а самый обычный теплый вечер августа, когда в ее загородный дом приехала женщина, которую бородатый муж, прищурившись иронично, определил как «блеклую особу со следами былой красоты» и в которой она тут же узнала блондинку из далекого кафе ее печальной юности…

И порой я спрашиваю себя: неужели она бы возликовала, узнав, что давний, промчавшийся сквозь нее, безмятежный искрящийся шум, постепенно сгущаясь до пьяного губительного гула, оставил красивую шатенку молодой вдовой, замотанной тремя маленькими детьми, а пару лет спустя, сгустившись до страшного грохота, унес из жизни, отнюдь не в грозовом небе, а на почти пустом алтайском шоссе, черноволосую стюардессу?

Блеклой блондинке она отказала.

Ты же заказывала, чтобы няня была с английским языком, удивился муж, нам такую с фирмы и прислали!

– Мне бы хотелось, чтобы у Федора и Федота был позитив, – сказала она, поджав губы, – значит, гувернантка должна быть красивой, а не со следами… И вообще, мне уже предложили мужчину, причем носителя языка, и фактически за ту же цену. На сайте есть его фото, он вполне… – Она горделиво подняла брови и улыбнулась. – Только, пожалуйста, не ревнуй!

КОГДА ВСЕ СПЯТ

– Отдай!

– Не отдам!

– Отдай!

– Не отдам!

– Ну, Танька, скажи ей!

– Что я могу сделать?! Сама видишь!

– Ну, скажи ей, наконец! Я что неформалка с одной серьгой в ухе идти! Отдай, Даша! Отдай! Я опаздываю! Вот, уже косметика поплыла, подделки продают, блин! Фффф!

– Ффффф! Ветел, ветел, ты могуч!

– Ты, дура, тебе уже четыре года, а все «рэ» не выговариваешь! Отдай, кому говорят! Танька, выпори эту дрянь!

– Будет твоя – хоть убей.

– Отдай, мерзавка маленькая!

– Зачем тебе серьга, дочура?

– Хочу!

– Ну зачем она тебе?

– Буду клутая!

– Отдай, морда. побью!!!

– Ну что ты орешь на ребенка? Дашуня, отдай ты этой дуре сережку!

– Дула!

– Сама ты дура, и твоя дочь в тебя! Корова! Не можешь ребенка воспитать как следует!

– Слушай ты, глиста, ты роди сначала, а потом, блин, вякай! На тебе даже твой соломенный мажорчик жениться не хочет!

– Заткнись!

– Ага, ага, правда глаза колет!

– А твой муженек, папашка этой маленькой… вчера опять дома не ночевал, таскается по ночным клубам! Скажешь – гоню?!

– Папка – дулак, кулит табак, дома не ночует, спички волует!

– Так нельзя говорить про папу.

– Можно!

– Вот сережку отдай, и сразу будет можно!

– Ты чему ребенка учишь, крыса?! Я вот папаше нашему с тобой все расскажу – он тебе даст!

– Даст лваной классовкой в пьяную халю…

– Ты откуда такие грубые слова знаешь?!

– Чтобы на глядки не бегала!

– На какие грядки?! Кто тебе подучил так говорить?! Тетка Катька, да?!

– Родная мамочка Танечка! Ну-ка, Дашечка, расскажи, что ты еще знаешь! Давай, давай, не бойся!

– Даша, не смей!

– Блин! Вот она! Выронила сережку все-таки!

– Отдай!

– Чего-о?!

– Отдай, говорю! Я не разрешу тебе мои серьги надеть!

– Не дашь?!

– Не давай тетке Катьке твою сележку!

– Нет!

– А еще сестра называется! И вторую тогда забери!

– Катись к своему уроду!

– Улод! Улод!

– А тебе завидно!

– У меня семья, а у тебя бойфренд!

– Какие мои годы!

– Ключи не забудь, а то опять в три ночи поднимешь. Дубленку, кстати, сдала бы в химчистку: рукава тупо залоснились… А то продала бы мне.

– Нашла идиотку! Ты мне потом деньги будешь три города цедить, как за финскую куртку.

– Хочу култку! Хочу култку!

– Замолчи, племяшка-букашка!

– Тогда дубленку! Хочу дубленку! У Полины дубленка, вся в клеточку!

– Кишка у тебя еще тонка!

– Отстань от моего ребенка и вали скорее! Надоело, блин, все это слушать!

– Мам, купи! ку-упи-и-и!

– Ну конечно! Прямо сейчас шопингом и займусь!

– Тогда от тетькатиной отлежь! У нее малиновая!

– Бай-бай, красотки!

– Отлежь! Ну, отле-е-ежь!!!

_{* * *}

– Опять явилась в два ночи, смотри, нарвешься!

– Доставили до двери.

– Ну, тогда ладно. У Толяна были? Или только в клубе?

– Были.

– От тебя несет.

– По барабану. Папаша до восьми утра как бревно. А твой дома?

– Дрыхнет после «Балтики». Они футбол смотрели…

– Тогда – кайф!

– Покурить ничего нет?

– В сумке.

– С ментолом?

– Без. Не было с ментолом.

– Воду включи, только не очень сильно, вода дым поглощает.

– Каждый раз говоришь одно и то же, не дебилка поди, помню…

– А…

– Дашка нормально уснула? Не рыдала?

– Нормально. Правда, вымоталась я, как собака!

– Вообще прикольная она у тебя.

– А то.

– Быстро успокоилась? Или все орала: отлежь! отлежь!

– Мобильником занялась – стала палить шариками по бедным свинкам!

– Что-то из нее вырастет, запросы уже…

– Не хуже нас с тобой будет. Ты гучи возьми, побрызгай здесь – они лучше дезодоранта. А то папаша утром унюхает…

– Окей.

– И окурки потом выброси в кухне в окно, вчера кинула в ведро, оттуда так завоняло…

– В окно брошу.

– С ментолом все-таки лучше.

– Не было уже.

У соседей прошумела по трубам вода. И снова все стихло.

– Одна радость, прикинь, вот так ночью закрыться, когда все спят, сесть на край ванны и выкурить с тобой одну сигаретку.

– Танюха!

ИНТЕРФЕРЕНЦИЯ

Порой в детстве так дружишь, что границы твоего «я» стираются, чужая душа начинает перетекать в твою душу, смешивая свои невидимые частицы с твоими, ты словно начинаешь жить в двух жизнях сразу, в своей и в совсем незнакомой, и чужие чувства и чужие мысли открываются тебе, точно книжка…

Хорошенькая новенькая, приехавшая из другого города и пришедшая в наш класс в первых числах октября, почему-то сразу выбрала в подружки меня. Все мы, одноклассники, жили в соседних домах на трех тихих тополиных центральных улицах, и Аля могла идти от школы до дома с любой девочкой, но ходить предпочитала только со мной.

Нам было по тринадцать, но я, худая и сутулящаяся, казалась замерзшим полуребенком, Аля же, наоборот, была уже почти девушкой, и в ее синих глазах прыгали рыжие искры. Училась она очень ровно – на одни пятерки, всегда делала уроки, хорошо отвечала у доски и являла бы собой образец классической отличницы, если бы не две удивлявшие меня ее черты: сипловатый низкий голос и косметика, которой она уже ловко и умело пользовалась.

По дороге из школы мы обычно болтали, как все девчонки, о наших мальчишках-одноклассниках, об учителях и не припомню еще о чем. Но однажды – и тот день я вижу как сейчас – она, остановившись недалеко от своего подъезда, – мне было нужно идти чуть дальше, – сказала с прорвавшимся отчаяньем, что у ее мамы опять новый муж.

– Как это «опять»? – удивилась я.

– У нее каждые полгода новый. Один меня курить научил, другой…– Аля горько усмехнулась. – У нас всего одна комната.

Так вот почему у нее такой сиплый голос, поняла я.

Ее маму я видела: они с дочерью очень походили друг на друга – только Аля была очень хорошенькой, а мать – из-за ярких губ и сильно накрашенных бровей даже мне, девочке, показалась вульгарной.

– Ее потому и отец бросил, – прибавила Аля, и ее усмешка стала злой. – Не вытерпел!

Никому в классе об Алиной откровенности я не рассказала. Мы так же ходили с ней от школы до дома и так же весело болтали совсем на другие темы. Нам было хорошо и легко друг с другом. К моей симпатии прибавилась жалость, заставляя меня представлять прокуренную комнату и думать об Але сочувственно почти каждый вечер.

Прошло месяца два. Наступил декабрь; в школе обстановка, как всегда в конце первого полугодия, была нервной и напряженной: кто-то бегал исправлять двойку, чтобы за четверть стояла хотя бы тройка, кто-то уговаривал учителя разрешить переписать четверочную контрольную, чтобы остаться отличником, у одной девочки, пока она была на уроке физкультуры, пропали из раздевалки новые сапоги, а мальчик из шестого класса упал с горки, попал в больницу и перенес операцию, ему вскрывали череп, о чем знала уже вся школа…

Потом встретили Новый год, от него осталась в памяти только бабушкина сдоба с изюмом и ягодой да запах мандаринов.

Но со мной стали происходить презанятные вещи. Задумавшись, я на ощупь искала выключатель в своей комнате совсем на другой стене, могла положить тетрадь на стол, но она оказывалась на полу, потому что в том месте не было никакого стола, а в кухне я начинала поиски коробка спичек, чтобы зажечь газовую плиту, пока не вспоминала с удивлением, что в нашем доме электрическое отопление и в спичках нет никакой необходимости.

И от всех этих легких странностей я бы сумела рассеянно отмахнуться, если бы не прибавился к ним сильнейший страх и какое-то сосущее чувство то ли стыда, то ли вины. Сначала страх больше походил на неопределенную тревогу, но постепенно стал, усиливаясь, принимать черты вполне определенной, хотя и совершенно непонятной по происхождению, фобии: я стала панически бояться… милиционеров¹.

Завидев на улице козырек, я бледнела, а заслышав звонок в дверь, вздрагивала – неужели милиционер уже здесь?

На время зимних каникул номенклатурные родители другой одноклассницы – я постоянно помогала ей в учебе – пригласили меня на их ведомственную дачу, где можно было покататься на лыжах и вкусно поесть в отличном ресторане: такого пломбира я не встречала больше нигде. Моя бескорыстная интеллигентная бабушка, растившая меня, выделяла родителям отстающей деньги из своей пенсии на мой отдых и кормежку, радуясь, что внучка побудет на воздухе.

За городом страх мой немного пригас, может, и потому, что охранявшие дачи милиционеры были со мной, как со всеми живущими там взрослыми и детьми, профессионально приветливы.

В первый день после каникул я с трудом проснулась вовремя: в школу идти совершенно не хотелось. Бабушка моя, придерживавшаяся старомодной точки зрения, что лучше опоздать в школу, чем не позавтракать, вяло подгоняла меня, полуспящую за столом, – и все-таки я опоздала и пропустила главное событие, о котором говорил весь класс: Алю прямо перед звонком на первый урок забрала милиция! Пришли два суровых дяди и сообщили, что она украла из раздевалки сапоги! Аля пошла в них гулять и стала кататься с ледяной горки на площади перед магазином «Детский мир», там-то ее и увидела девочка, чьи сапоги пропали. Отец девочки сообщил в милицию, и теперь, как говорили учителя, Але грозила колония. В обществе еще не царило и не манипулировало умами ловко-аморальное словечко «прихватить» – и мои одноклассники Алю дружно запрезирали.

На меня, дружившую с ней три месяца, не упало даже малейшей тени. Может, и оттого, что отец той одноклассницы, у которой я гостила, относился к первому ряду городской номенклатуры.

В наш класс Аля уже не вернулась, и постепенно все в школе забыли ее, и только я часто возвращалась к ней в своих мыслях. Я снова жалела ее, хотя должна была презирать, и причина моей жалости была мне самой непонятна. Она тяжелила мне сердце и вселяла мучительное сомнение в собственной чистоте. Неужели и я в чем-то плохая, если могла дружить с такой девочкой?

Может быть, Алю подтолкнула на ужасный поступок нехватка денег и влюбленность в парня, которому нравились модно одетые подружки, думала я, а может, очередной мерзкий отчим?..

Иногда я приходила к тому дому, где Аля жила, но аура пустоты, настигавшая меня в ее дворе, подсказывала, что ни Али, ни ее матери здесь больше нет.

Как-то, в очередной раз проходя мимо ее подъезда, я увидела несколько пожарных машин и в тревожной толпе, столпившейся во дворе, поймала обрывок разговора: в одной из квартир взорвался газ… И тут меня осенило! – так вот почему я искала спички, чтобы зажечь не существующую в моей квартире газовую плиту! Это я чувствовала Алины мысли как свои! Так сильно мы симпатизировали друг другу! И вот почему я панически боялась милиции! Боялась Аля!

И, едва я поняла это, меня настигло сосущее чувство стыда. Это было ее, а не мое чувство, я знала это совершенно точно! Значит, Але по-прежнему было стыдно, значит, она переживала.

У меня точно камень упал с души.