Журнальный мир

День был весенний, праздничный. За окном репродуктор, перекрикивая солнце и воробьёв, пел: «Страна моя, ты самая любимая». Мы с Бабой Оней наб­людали, как советские люди на Ленинском Субботнике приводили свою Страну в порядок – на душе было радостно! Дом наш имел форму буквы «Г» – «Глагола» – на пересечении улиц Короленко и Орджоникидзе, комната была угловая на самом верхнем этаже. Я с высоты своих 12 лет был на стороне Орджоникидзе, баба Оня из глубины своих семидесяти семи – на стороне Короленко.

Она оторвалась от вязания, поправила очки, усмехнулась: «Одному там делать нечего, а их полтора десятка».

Бортовая машина подъехала к очередной кучке. Два человека стали перебрасывать мусор в машину; один ловко подцеплял совковой лопатой, другой пытался перегнать его – красной, штыковой. Мусор скатывался, в штыки против мусора идти было неразумно, но ведь не это главное – важно, что все вместе! Остальные стояли, опираясь, кто на лопату, кто на метлу, разговаривали, смеялись. Было хорошо и весело. Красные банты – птички, раскрыв крылья, распахнутыми сердцами вырывались из груди.

– Баба Оня, как ты не понимаешь, это же праздник добровольного Труда! Раньше бедные были, потому что работали на помещиков – капиталистов, а сейчас всё наше.

– Коленька, не верь, кто не работал, тот и был беден.

И склонилась над вязанием, указательный палец искривляла выбоина от крючка. Крючки делала сама из вязальных спиц, надпили бородку и вяжи. На нитки – если был очередной шарфик, распускала ненужную шерстяную вещь. Для крепости приплетала свои седые волосы. Надо мной всё детство висела радуга, только разноцветные полоски не вдоль, а поперёк, ну ведь это не главное.

Боня всегда была занята – не готовила, так стирала, не стирала, так шила на швейной машинке, ну а если просто сидела, то вязала. И обязательно рассказывала – сначала сказки:

– Прилетел Петушок – Золотой Гребешок, сел на прясла.

– Куда, куда?

– На присголаван, – и указывала рукой на спинку кровати.

– Несёт меня Лиса, за синие моря, за высокие горы в далёкие края!

А подрос – истории из жизни:

– Жили мы в Иркутске, купили корову самоздравную, молока давала мало – шесть бутылок всего. Молоко густое, жирное и сладкое, как раз для Ниночки, мама твоя болезненная была. Корова – скотина неразумная, есть хочет и не понимает, что корову держать можно, а косить траву нельзя, да и как поймёшь этих людей. Сшила постромки, Митя (дедушка твой) тележку соорудил, запрягала корову и за город. На неудобицах, пустырях, лесных полянах накошу серпом травы, спрячу в кули, сверху завалю хворостом и на корове – домой. Иногда Митя коровушку пас. Вечером возвращаясь, он заворачивал в пивную. Хорошо недолго, а бывало так – болезная ждёт, пождёт, да по ступенькам вниз, рогами двери поддаст и замычит во весь голос. И вся пивная смеется: «Дмитрий Иванович, соскучилась!»

Вкусно потянуло от духовки – поспели куличи. Баба Оня, отложив вязание, освободила головастых пленников из жестяных банок, помазала маслицем, надела блестящие глазированные шапочки. Включила электроплитку, поставила кастрюльку с луковой шелухой и всплеснула руками:

– Ох, горе горькое, яичек-то мало!

Маленьким меня интересовало:

– В кастрюльке «Горе луковое», а какое и где оно «Горе горькое» и с чем его едят?

– Коленька, сбегай к тёте Мане за яичками.

Баба Оня открыла буфет, вчера принесли пенсию – двадцать один рубль семьдесят копеек, положила три рубля в гомонок.

– Намедни взяли пять и сегодня – пять, всего на три рубля. Спасибо не забудь сказать!

Я снял с батареи штаны – сухие! Дотемна вчера вечером ходил на «Кон-Тики» (створке от ворот) по бескрайней Тихоокеанской луже в соседнем дворе. Вывернул пальто наизнанку – пусть сохнет, батарея на кухне, за столом – не видно, а Бонечка не выдаст! Штаны были аккуратно заштопаны на коленке, и когда успела?

– Не поносив плачёного – не поносишь злачёного, – так приговаривала бабушка.

Положил в сетку жестяную литровую банку с тряпочкой, чтобы яички не разбились. Телогрейка, кепка – нет, будёновка, и на улицу! Хранилась будёновка «ещё с гражданской, ещё с двадцатых годов». Звезда почему-то была синяя. Баба Оня «обшивала Красную Армию», вот она машинка «Зингер», на сундуке живёт – главное Бонино богатство.

Я проскакал по лестнице до первого этажа, Наташа Маленкова только успела прижаться к стене. Никто и никогда не остановит конницу Будённого, распахнутые крылья шлема били меня по щекам: «Знают польские паны, знают псы­-атаманы конармейские наши клинки!» Потом, в старших классах, нам скромно сообщили, что и будёновцы помнят панские штыки, а в тот момент я нёсся лавиной – не остановишь! В правом кармане по ноге стучала свинчатка, грузило для закидушки, отлитое в столовой ложке. Оружие, скорее, психологическое, я его применял по назначению разы, но демонстрировал при случае. Пролетарские задворки чтили завет дедов – «Экспроприация!». «Кировская» шпана потребовала копейки, мотивируя тем, что у одного старший брат имеет приводы в милицию, а сам он ножевую отметину (в доказательство – задирал штанину). Другой козырял отцом-милиционером и отцовским ТТ. Я отвечал: «Мой отец топограф», но для них звучало – фотограф. Тогда я добавил, что вчера целился через оптический прицел карабина. Я произвольно соединил теодолит с карабином, отец готовился к полевому сезону, и я действительно вчера до ночи сидел под столом в засаде. Дискуссия затягивалась, и тогда свинцовый аргумент в моей рукавице перевесил все их доводы!

Во мне и на улице гремела музыка. Я бежал, в кармане позвякивала мелочь: «Неугомонный гомонок! Неугомонный гомонок! Значит, вот откуда слово «гомонок». Возвращать долг мелочью неприлично, но бабушке пенсию дали пятёрками и мелочью, так что «не до жиру», тем более что люди-то свои!

Якутск преображался. Праздники один за другим, скоро Первое Мая. Флаги и лозунги украшали улицы. Это правильно, что победили богатых. Я бежал напрямую, на мне были сапоги, а в сапогах везде у нас дорога!

Тётя Маня жила в старинном купеческом доме. Раньше жил один купец, а теперь несколько семей, конечно – справедливо!

Тётя Маня открыла подпол, и мы спустились по лесенке.

Курицы закудахтали: «Ишь ко – кой, ишь ко – кой, наших деток забирать!» – надышались купеческим духом!

Я выскочил от тети Мани, яички, надёжно перепеленатые, покоились в жестяной броне, правой рукой я контролировал свинчатку. Миновал «пролетариев», те издали погрозили: «Связываться неохота, в следующий раз попадёшься!» А мне надо было спешить – Боня собиралась в «церкву» на ночную службу. Я ни в какого Бога не верил – глупо. Володя Ульянов не верил, а Ленин, хотя бы и маленький, всегда прав!

Боня ждала за накрытым столом. Жареная картошка – вкуснотища, только недосоленная. Я вилкой подцепил пластик и макнул в солонку. Боня остановила меня: – Коленька, когда разбойники делили плащ Христа, они торопились и макали лепёшки в солонку. Посоли щепоткой.

Я поел на скорую руку, вернее, на скорый язык, нет – на скорую вилку!

Вставая, повернулся левой стороной.

– А это что такое?

Мою щёку с запада на восток пересекала длинная, как Лена-река в верхнем течении, засохшая царапина.

– Ну-ка, йод и ватку неси … И рука располосована, дрался?

– Не-е-ет, через забор.

– Неси стрептоцид, пергаментную гумагу (и слово колидор говорила неправильно), марлю. Захвати иголку с ниткой.

– Белую, чёрную?

– Белую, чёрную далеко на тебе видно будет.

Бонечка, смеясь, растолкла таблетку стрептоцида, посыпала ранку, обернула бумагой и стала бинтовать.

– В Эльдикане у меня пёстренькая курочка квёлая стала, а потом и задыхаться надумала. Прощупала ей горло, комок какой-то, рубить голову жалко – несушка хорошая. Надо операцию делать! Перевернула вниз головой, она глаза и закатила, положила на стол, ощипала горло. Ножницы спиртом облила, разрезала горло, а зоб зерном забит, прочистила, зашила (иголку с ниткой тоже в спирт окунула). Горло чистой тряпочкой перевязала, дён через пять она яичко снесла.

Бонечка поцеловала меня, ткнула казанками:

– До свадьбы заживёт!

Тем временем «горе луковое» забурлило, яички сварились, окрашенные луковым пером.

Боня положила их в хозяйственную сумку вместе с куличами и кутьёй. Хозяйственная сумка, как и большинство подобных вещей в доме – коврики, подзоры на кроватях, рубашки и штанишки – всё делалось Бабой Оней. Верх сумки – «защитна гимнастёрка», подкладка – «чёртова кожа», всё что осталось от синих линялых американских штанов. (Может – Ленд-лиз, а может ещё и Лена – Голдфилдс). Вещи американцы присылали не новые, у самих «Великая депрессия» только что закончилась. У Бони в сундуке хранились отрезы материала и хлопчатобумажное платье машинной вязки с маленькой заплатой на подоле. Какая-нибудь постаревшая Скарлет О’Хара пожертвовала его сражающейся России.

А в семидесятые я опознал изнанку сумки – «джинса». Джинса! Знай раньше, я бы из неё хоть кепку, хоть панаму бы «сообразил» – «фирма»! Как говаривал известный персонаж: «…и на машинке могу, и вязать могу».

Бабушка к «друзьям на Ушакова» (так мама называла Бонечкины походы в церковь) ходила не часто, молилась и утром, и вечером: «Матушка, Царица Небесная, Пресвятая Богородица, спаси и сохрани Коленьку».

Я помог Бабе Оне донести сумку до остановки. Ждали автобус, холодало.

– Коленька, застегнись, как ширмач стоишь, простудишься.

Сама она предусмотрительно одела «собачью» доху. Я по бабушкиным рассказам даже знал имена некоторых: Ночка, на подоле Муха.

– Коленька, ещё тебя в «памятухах» не было, знакомые уезжали: «Анисия Николаевна, возьмите Муху, не переживайте, она не только себя, но и вас прокормит». И верно, что-нибудь да принесёт, сядет у порога и смотрит – смех и грех. И ведь отучить никак не могли!

Я смотрел на плакаты, на флаги. Красный цвет – символ нашей Революции, нашей Страны. Красное знамя, Красная звезда, Красная площадь – цвет пролитой крови, пролитой за Трудовой народ!

– Боня, а почему яички красные?

– Кровь Христова! Смертью Смерть поправ, вечную жизнь нам даровав!

– Он был за бедных?

– Иисус Христос принял смерть за всех – и бедных, и богатых.

– И за тех, кто его распял?

– За всех!

– И за нас?

– Да!

Бонечка поцеловала и перекрестила меня.

Детство и юность мои продолжаются в Якутске, в доме прописанном литерой «Г» (человек показывает дорогу). И так ли важно, что дома уже нет, я смотрю на мир с высоты «Глагола» моего детства – глазами Короленко, Орджоникидзе и Бабы Они!