Журнальный мир

Эх, нет времени лучше весны. Весна и скотину, и природу оживляет-освещает. Солнце уже сильно припекает стриженную наголо макушку. Ветерок мягкий, как Буско, облизывает лицо, только не царапает шершавым языком. Во дворе, на приоткрывшейся травке, синеют лужицы с хлопьями подтаявшего снега. Эх, хорошо по луже пробежаться босиком, по мякоти снежной, а потом встать на раскаленные доски крыльца… Сдвигаешься с промокших пятен, а за тобой следы тают, будто кто-то невидимый тряпочкой вытирает.

Брат Витька говорит, что под черемухой снег гниет. Пятилетнего Ваньку не обманешь: пошел, сидя на корточках, долго нюхал. Не обманул брат: точно гнилью пахнет. Интересно, если посолить, будет портиться? И еще чем-то горьким пахнет. Но горечь, видно, от черемуховых корней. Как лосятина. Второй год, правда, лосятины не видели: отец у Ваньки воюет, у брата Витьки, наверно, и не было отца. Тетка Наталь, тетка Паладь и мать стрелять не умеют: глаз, мол, не закрывается. А спят почему-то с закрытыми глазами. Нарочно смотрел. Может, буханья боятся просто, только признаться стыдно?

На праздники щи с мясом варили. Никому досыта не досталось. Тетка Наталь мяса мало положила: надо, говорит, на второй раз оставить. А вот если брюхо туго-натуго набить, может, неделю можно не есть. А то из-за стола встаешь, и уже забыл, ел ли. Шея, мол, у Ваньки скоро оборвется. Врут, наверно. Если бы обрывалась, давно бы помер. У овец вон как перережут, так и помирают. А сестре Свете вчера еще по руке ложкой досталось: большая, мол, уже, руками не хватай. А что там хватать? Одну картофелину взяла, с того не убудет. Вот подрастет брат-Витька, пойдут в лес, на охоту. В деревне промысла никакого, разве что мышей ловить. А потом река вскроется, будут рыбачить — хариусов бочку засолят. Надо бы матери сказать, чтобы под капелью бочку не гноили. Отец вернется, удивится: это, мол, у вас кормилец уже. Старое ружье Ваньке отдаст. Втроем пойдут лося бить, много можно будет мяса принести. Отец сильней всех, принесет.

Только не идет с войны отец. Бегают, наверно, гитлеры. Отец стреляет хорошо, если бы не бегали, давно бы всех перестрелял. Или в танк спрятались. Если бы дедушку с собой взял, давно бы уже окружили, но не пошел дедушка. А потом и с голоду помер. Лица дедушкиного Ванька хорошо уже не помнит. Помнит только, что на печке широченный старик сидит и к себе Ваньку подзывает: «Ох, Ванюк, Ванюк, никого так не жаль. Одного тебя жалею. Одни кости остались. Накормить не могу, дай хоть силушку дам». Потом обнимет и заплачет. Бородкой стриженую голову щекочет, а бородка мокрая. Как силу отдал, так и помер. Как-то бабы завопили: самый, мол, сильный в деревне мужик был, да вот голод убил, а потом на Чудской холм отвезли. Ванька тогда спросил, когда дед вернется, а мать сказала, что не придет, там решил остаться. Потом на могилу ходили. Детям по картофельной шаньге досталось. Нашли где-то ржаной муки…

Сегодня холодней вчерашнего. Доски на крыльце холодные, босиком не бегается. Сестра в школе, матери на работе. Витька и Ванька сначала поиграли в войну, но надоело: вдвоем скучно играть, да и есть хочется. Сухарик хоть какой-нибудь искали, не нашли. С клети сушеную рябину, припасенную для приманки рябцам, давно уже всю съели. Но все казалось, что в укромном уголке еще что-то осталось. Постепенно ноги будто сами по взвозу потащили на клеть. В полутьме долго ползали на четвереньках, но с пола подобрали только три почерневшие ягодки. Витька на год старше, две ягодки отдал Ваньке: я, мол, уже большой, а тебе расти надо. Но Ваньке все равно хотелось есть.

С клети поднялись на чердак: может, хоть в каком-нибудь туеске ячменное зернышко или в лукошке щепотка муки найдется… Если бы знали, что голодать придется, в каждый уголок бы сухарей напихали заранее. На чердаке ничего не нашли. Пошли уже к лазу, но Ванька вдруг споткнулся обо что-то и чуть вниз репкой не полетел в клеть. Витька пнул это что-то, похожее на плашку.

— Что такое?

— Не знаю, что-то просмоленное, — Ванька царапнул ногтем пыль с плашки.

— А-а! Я знаю! Это дедушка Карп откуда-то привез, когда матросил. Шкура какая-то, может, водяного.

Витька сбросил плашку вниз. Она стукнулась об пол клети.

— Зачем тебе? — спросил Ванька.

— Прыгай, сейчас пожарим.

Нашли сковородку. Вынесли на улицу. Витька растопил железную печку за банькой, потом сел и, по-взрослому свернув цигарку, задымил. Разок мать, правда, настучала уже по башке за это, но, когда никого рядом, курить можно смело. Ванька, хоть ему и пять лет всего, никому не скажет. Это же позор на весь мир, если отец воюет, а сын — предатель. Не Гитлер же какой-то. Труба гудела, дым валил вверх, в сковородке сипела вода, залитая вместо масла. Воду добавляли раз пять, но через какое-то время она чернела и выкипала. Братья глотали слюни. Под ребрами кололо все сильней. Витька беспрерывно тыкал палочкой куски шкуры: не стала ли мягче?

Стемнело. Матери на работе. Света, видно, со школы пошла в хранилище, картошку перебирать.

— Ну как? — Ваньке уже не терпелось.

— Счас, проверим, — Витька ткнул палкой. — Мягкое, пойдет.

Сковородку занесли в дом. Витька на хлебной доске порезал шкуру на мелкие кусочки ножом из старой косы для колки лучины. Мелко-мелко, чтобы кусать легче было. Но шкура была еще жесткая. Ванька взял кусочек. Обжег руки. Не бросил. Сели за стол. Стали жевать до боли в челюстях. До ломоты. Черную полуобгоревшую, полусклизкую шкуру.

Решили дожарить дома, прямо на железной печке. Растопили. Порезали тоненькими полосочками. Разложили. Полосочки шкуры ежились, морщились, потрескивали, но мягче никак не становились. Пожевав как попало, Ванька с Витькой заглатывали обугленные кусочки. Кусочки застревали в зубах. Смола залепляла небо.

Дом пропитывался вкусным дегтярным духом.

Перевод с коми автора