Журнальный мир

«Ах, какой это был дом!.. Весь деревянный, бревенчатый, с дивно вырезанным орнаментом наличников, карнизов и балкончиков, с крутой крышей и флюгером на ней, с островерхими ажурными башенками…» – одно лишь описание вызывает страстное желание увидеть этот дом. Но нет его, снесён давным-давно. Остались только фотографии. Одна, две… Целых три! Смотрит въедливый либо просто любознательный читатель на снимок, и возникает у него уже не страстное, а просто вполне естественное желание узнать – что за дом, кому принадлежал, почему снесён. Почему деревянный дом стал вдруг розовым, в конце-то концов?

Итак, всё по порядку. Красивейший деревянный дом на берегу Белой выше устья Сутолоки выстроил купец и промышленник В.А. Петунин. Цитата из рекламного объявления 1917 года: «Лесопильно-строгательный завод Василия Афанасьевича Петунина в Уфе. Торговля разным строевым лесом, разделочными тёсами и разной строганой обшивкой. Паровая, вальцовая механическая крупорушка и мельница». В других объявлениях Петунин сообщал также, что его фирма существует с 1894 г. Лесопильный завод Петунина, как и все другие подобные предприятия, находился в Никольском посёлке (Цыганская поляна). Указанная же в объявлении мельница стояла в нескольких десятках метров от плашкоутного моста через Белую (между Оренбургским мостом и устьем Сутолоки – ул. Набережная, 54), в крайне удачном месте – она попала на многочисленные фотографии – как дореволюционные, так и советских лет. Кирпичное в четыре этажа здание в народе называли просто крупорушкой. Лущили там гречневую крупу, запах её чувствовался за сотни метров от здания. А рядом собирались тучи голубей. Самую большую в городе петунинскую мельницу в начале 80-х годов прошлого века снесли, хотя здание было очень крепкое и его можно было использовать и дальше, например, перестроив под гостиницу. Сейчас на месте крупорушки – сквер с берёзками. Судьба же её бывшего хозяина до сих пор неизвестна.

Дом Петунина на набережной снесён в конце 1950-х (это отмечено и в романе). Ну а розовым он оказался по той просто причине, что наши домоуправы и завхозы почему-то очень любили (и любят?) белить или красить всё, что встречается на их «творческом» пути (почти как в мультике: «Но крашу, крашу я заборы, чтоб тунеядцем не прослыть»).

Пётр Храмов описывает и путь к чудо-дому, проходивший по улице Октябрьской Революции (бывшей Большой Казанской): «Я увидел много старинных и милых домов, их резные наличники и балконы осенялись тихими липами… Миновав белую пожарную каланчу, мы проехали мимо чёрного завода горного оборудования…». Белая каланча (№ 69 по ул. Октябрьской революции) – чёрный завод: кажется, всё работает на эмоции впечатлительного мальчика. С наличниками и милыми домами согласен, разве что с липами сейчас намного хуже, но почему ж краснокирпичная каланча-то белая? Ах, да – завхозы…

В годы войны завод горного оборудования выпускал снаряды и мины, а вообще-то история его началась ещё в 1898 году, когда купец первой гильдии Иосиф Иделевич Гутман открыл механическую мастерскую на улице Большой Казанской. Первоначально завод занимал большое двухэтажное здание, выстроенное ещё в первой половине XIX века. С 1933 г. он назывался заводом горного оборудования. В 2005 году производство переведено в Баймак, к лету 2007 г. все корпуса по красной линии улицы Октябрьской Революции, кроме заводоуправления, снесены. «Чёрного завода» не стало. Каланчу же оштукатурили и нарисовали на ней кирпичи…

А вот дальше по тексту романа лично меня ждало недоумение: «Телега наша спустилась под гору, на которой сейчас стоит Монумент Дружбы… Налево показалась церковь – стройненькая, голубая и радостная себе самой». Всякому становится ясно, что речь идёт о Сергиевской церкви. Начатую буквально на первых страницах тему этой церкви во второй части романа автор развивает через поход в Художественный музей и рассказ о Сергии Радонежском: «Из отцовских книг и разговоров я знал, что это "Видение отроку Варфоломею" – картина нашего земляка Михаила Васильевича Нестерова… В нашем музее был неоконченный её вариант».

«И что ж тут непонятного?», – спросят меня, процитировав М.И. Роднова: «При царе Алексее Михайловиче (правил с 1645 по 1676 годы) были выданы деньги "на церковное строение Рождественской церкви". Руф Игнатьев делает вывод: "Итак, первая церковь была построена стрельцами в честь Рождества Богородицы с приделом св. Сергия, но называлась всё-таки Сергиевскою"». Всё правильно, но как ж Пётр Алексеевич «не заметил» Троицкой церкви, огромная колокольня которой возвышалась над Троицкой же площадью (ныне Первомайской) до 1956 года? На что грамотный читатель вполне резонно возразит: «А это вам не краеведческий трактат, а роман!» Так что я со своим недоумением смело могу, повторяя путь автора романа 1 сентября 1947 года, пройти мимо церкви. В сторону школы. Девятнадцатой: «Я подошёл к молчаливо оглядчивой стайке мальчиков с такими, как у меня крохотными чёлочками». Читая книгу в первый раз, я даже не обратил внимания на эту деталь. А ведь точно, обучение в те годы было раздельным, существовали даже отдельные женские и мужские школы. В 19-й всё было гораздо веселее: мальчики и девочки просто учились в параллельных классах. Уж не знаю, была ли в этом заслуга тогдашнего директора Бориса Иосифовича Северинова или нет, но, скорее всего, выстроенная накануне войны огромная школа не собрала бы полного комплекта учеников одного пола.

Ещё лет сорок пять назад над Старой Уфой возвышались два главных силуэта – Сергиевской церкви и 19-й школы. Остальные строения попросту терялись в сравнении с ними. То, что в конце 1930-х школу начали строить неподалёку от храма, сегодня представляется едва ли не мистическим совпадением, тем не менее вполне объяснимым: церковные храмы советская власть планировала заменить «храмами знаний». Вот и школа № 45 выросла рядышком с Никольской церковью, то же можно сказать о школе 39-й. А 10-я школа на Чернышевского и вовсе оказалась на месте снесённой церкви.

С началом Великой Отечественной новенькое здание 19-й школы занял госпиталь № 3887, ученики занимались в соседних стареньких домах. Директор её пошёл воевать, но под Сталинградом был ранен и попал в госпиталь. Ранение в голову оказалось тяжёлым, и его эвакуировали вглубь страны. Не было предела удивлению Северинова, когда он понял, что его привезли в Уфу. И уж вовсе он растрогался, оказавшись в своей родной 19-й, хотя бы и в больничной палате. Позже его комиссовали, и он вновь занял пост директора.

Итак, первое сентября семь десятилетий назад. Перед школой волнуется толпа учеников, многие из них здесь впервые. Внезапно появляется невысокий человек (дальше идёт цитата из «Инока») «в сталинском кителе, галифе и сапогах. Вид начальника был почти стремительным и почти воинским.

– Все на мытынг, – сурово крикнул человек.

– Что за мудак? – шепчутся мальчишки.

– Директор, – поясняют осведомлённые».

Так не без юмора описывал этот день Пётр Храмов. Давая словесный портрет Бориса Иосифовича, Храмов особенно много внимания уделил выражению его лица: улыбка была как бы чужда ему. Молодой директор (ему ведь не было ещё и сорока) образцом для поведения на людях избрал, как нетрудно догадаться, вождей. Зато дома весёлые розыгрыши оставались для него нормой до конца дней. Дочь Северинова Ольга Борисовна рассказывает, как однажды, ожидая подругу, попросила отца – он как раз собрался в магазин – купить четыре «картошки» (популярное в те годы пирожное) к чаю. Он и принёс – четыре картофелины.

В 19-й у Пети работала мама, а вот как он попал в 40-ю школу (2-я часть романа), немного не ясно, наверное, просто она была ближе к дому. Располагавшаяся в одном из зданий бывшего Благовещенского женского монастыря (Сочинская, 12, ныне здание надстроено, и его занимает Верховный суд РБ), школа эта была небольшой, но очень уютной: «Крутая лестница на второй этаж из литого ажурного железа походила на рисунок из учебника истории… Стены тоже поражали воображение – они были такими массивными, что маленькие мальчики могли возлежать на подоконниках не только вдоль, но и поперёк. И потолки были высокие… И эхо странное… На окнах первого этажа – решётки в виде пик и крестов в кружочках».

Кстати, здесь необходимо добавить, что и любимый тополь мальчика рос на территории бывшего монастыря, там же находился упомянутый в романе морг. Да и больница, в которой умирал Петин дедушка, тоже, судя по роману, стояла на его территории. Но это была больница многопрофильная (в конце 60-х она разрушилась), а городская туберкулёзная больница на улице Горького (Сочинской), если говорить честно, скорее всего, не была видна с берега Белой. Совсем рядом с ней, на Усольской, в здании, выстроенным легендарным книгоиздателем Николаем Блохиным, находилась ещё одна больница – тоже туберкулёзная, но уже республиканского подчинения. Но и её вряд ли можно было разглядеть с берега реки. Разве что с противоположной стороны.

Храмов безукоризнен как в вопросах первостепенных, так и в деталях, которые подчёркивают основные черты, картины и даже запахи эпохи. Но очень хорошо, что у Петра Храмова были и современники-фотографы, любившие город не меньше автора «Инока». В первую очередь, это Пётр Николаевич Фосс (1913 – 2000). Именно благодаря его снимкам мы можем вглядеться в образ Уфы 40-х, воспоминания о котором во многом и оказались тем катализатором, что разбередили творческую натуру художника Храмова и заставили его написать не картину, а роман.